Послушай, друг, лучше фирмы не найдешь для этого бизнеса, чем наш раздристанный «Глоб-Футурум» с его тусовками и семинарами, как, например, вот недавний, «Юношеский менталитет, интеллект будущего», со всей чернухой, раскидывать которую так горазд наш президент Влад Гагачи, ну ты его знаешь, когда-то Павлом Власовым звали.
Вот с этим предложением Корчагин вышел на правление. Пopa, товарищи, завязывать с мелочевкой. Ответная реакция граничила с безграничным восторгом. Давайте сразу решать, через какие АО и ТОО, через какие гуманитарные фонды будем осуществлять связь с заинтересованными «майнхеррами» в Германии, через какие банки будет выручка проходить. Сессия шла почти в полной темноте, под кошачий концерт Кисельномолочного переулка. Сложнейшей проблемой является вывоз элемента. За это можно ведь схлопотать и государственную измену, хотя какая может быть измена в государстве, где изменники у руля. Тут еще раз отличился Павел Корчагин, по официальной штатной единице – шофер т.с. «тойота». А чё, в частности, сказал он, обязательно, что ли, указывать продукт как титан? Ведь это он только через призму химии титан, а так брусок бруском, только легкий. Отформуй его, как хочешь, да хоть в виде лопаты, и торгуй, комар носа не подточит!
Участники тайного совета восхитились: лопаты! Ну, знаешь, Павка, у тебя не только кулаки тяжелые, но и башка кое-что носит! Ты и в комсе был заметным человеком, и сейчас мы тебе будем верными товарищами!
Так начался уникальный бизнес концерна «Глоб-Футурум». Оборонка переделала один свой боеголовочный пресс под вышеупомянутую продукцию и пошла штамповать национальный русский продукт, столь нужный в Германии. Теперь было ясно, что концерну сгореть не дадут, несмотря на все художества Влада Гагачи.
В личном смысле тоже наметились кое-какие перспективы – «тойоту» Корчагин у концерна перекупил, квартиру семейную расширил, оплатив сужение соседей, Савельевой духов французских набрал на год вперед, и все-таки накапливалось неудовлетворение, временами казалось, что структура на него основательно наехала. Судите сами, из титанических сумм до них с П.Морозовым доходили смехотворные доли процента, основная масса оседала в карманах неведомых посредников. Банковский счет в Европе – уравнение со многими неизвестными. В «Дельте» как учили? Обеспечивать надежность в зоне одного квадратного километра вокруг каждого бойца. Надо выходить напрямую, Павлик мой дорогой! Наш час близится, мы должны быть во всеоружии!
После этого разговора Морозов обеспечил вынос некоторой доли ящиков прямо в «тойоту». В грузовом Шереметьеве все уже было схвачено. В грузовом Де Голле груз обычно ждал наш человек, Жан-Люк Кадиляк. Именно таким образом лопатный бизнес нашел боковую, или, как сейчас говорят, коллатеральную, струю. Теперь уже можно было на доли процента не скрипеть. Бабки пошли более чем достаточные для прогулок с Савельевой по новым торговым аркадам.
Однажды остановили Корчагина ясноглазые хлопцы. Товарищи от тебя большего ждут, Паша. Тратишь ты хорошо, об источниках мы тебя не спрашиваем, однако и о движении надо подумать, друг. Корчагин перед лицом провел черту своей неслабой ладонью. Не надо этих интонаций, не кино играем, моя доля в размере партвзносов будет поступать, но ни бакса больше, ясно? Актив посмотрел на капитана не без уважения.
Иногда стали посещать Корчагина прежде неведомые мечты. Гори все огнем, заберу Савельеву, уедем на год в кругосветное путешествие. Любопытно, что тут за год произойдет, будет ли смысл возвращаться. Приходило и нечто более основательное. Надо дом себе купить, чтоб деньги так не разошлись. Большой дом. Сам не знаю, сколько в нем комнат, никогда не считал. В живописной местности, со всеми удобствами. За границей. Семье деньги посылать, а самому в том доме жить. С Савельевой. Все мечты капитана в отставке запирались на один замочек: Савельева, сучья дочь! Без нее все рассыпалось и размазывалось мазутными пятнами по мутной воде. Этот замочек защелкивал всю круговую радугу жизни, а без этой радуги оставалось только одно: в жилу всадить антидот, все вокруг орошать и рубить до кости, а кость ломать!
В ту ночь, о которой, собственно говоря, и пойдет речь, три ящика с титаном лежали на платформе за задним сиденьем. Объемистые, но легкие. Взрослый мужик спокойно поднимает такой ящик себе на плечо, как будто это не лопаты, а пластмассовые игрушки. В Шереметьеве приходится ребятам говорить, чтоб брали по двое и делали вид, что корячатся. Москва спала, если не считать мощных иномарок, что всю ночь носят крутых ребят по данному мегаполису. Мент Рукомойников ждал Корчагина, как и договаривались, на Васильевском спуске, то есть почти там, где год назад наш герой познакомился с нашей героиней почти в присутствии автора. Корчагин всегда брал с собой Рукомойникова, когда направлялся в грузовую зону Шереметьева: присутствие мента за стеклом машины придавало делу стабильность.
В Москве в послекоммунистические годы поубавилось толстых, пузатых, мордатых. Мент Рукомойников был счастливым исключением. Внешностью он напоминал тех майоров, что с сержантскими погонами несли службу на бывшей Куйбышева, вокруг цековского блока. Воплощение тупости, он все-таки имел одну, но пламенную, страсть, в том смысле, что, когда считал деньги, в недрах его возжигался источник огня, который можно было даже увидеть в заплывших глазах его.
Скатываясь с моста, Корчагин вдруг вспомнил того мужика, что вглядывался в него тем утром первой встречи с Савельевой. Есть такие гады, что вглядываются в тебя, как будто хотят превратить в социально негативный тип человека, а твое личное, сквозь призму гадского подхода, в пошлость. Да-да, существуют такие паразиты, вроде буржуазного Василия Павловича. С ука ты сука, сколько раз тебе давали понять, а ты все не понимаешь! Нехорошим делом занимаетесь, маэстро! А идиотка Савельева обязательно липнет к такой махровой пакости людей. Между тем «идиотка Савельева» в лунной ночи, в тени памятника Первопечатнику, держала за язычок молнию на штанах своего любимого Миши Белосельско-Белозерского.
«Ну, Мишенька, ну, родной, ну, давайте, не возражайте!» – приходилось немного цыкать сквозь отсутствующий зуб.
«Савельева, дорогой ты мой человек, – все-таки возражал молодой аристократ, принятый в систему коммерческой торговли за мускулатуру и меткость стрельбы. – Ну, мы же с тобой не совпадаем, Савельева!»
«Да, как же так не совпадаем-то, Мишенька! – Ярославной закычила девушка, опираясь худыми ягодицами о постамент и задирая ноги. – Как же ж не совпадаем, Мишель, когда я вчерась тут ночью выла под тобой у Первопечатника?!»
«Ты притворялась, Савельева, – урезонивал ее коммерсант. – Ты прекрасно знаешь, с кем у тебя вагина совпадает по вибрации, с этим твоим папочкой из красной сволочи, с Павкой Корчагиным».
«Ой, не хочу! – стонала девушка. – Я ведь уже сдала его! Я тебя люблю, Мишенька Белосельско-Белозерский! Ты для меня воплощение романтики!»
«Ох, Савельева, Савельева! – усмехался, понемногу возбуждаясь, молодой человек. – Ты бы хоть без зуба-то не приходила на свиданку. Несет у тебя изо рта чем-то слежавшимся».
«Ой, Мишенька, да мне завтра такой фарфорчик замастырят! – счастливая, верещала девушка. – Ротик будет у твоей Савельевой, как весна!»
«Пока что, весна, дыши в сторону», – хмыкал Миша. Луна над зубчатой стеной перемещалась, и вместе с ней перемещалась тень памятника. Читатель теперь при желании мог увидеть крутое плечо коммерсанта с торчащей из подмышки рукояткой Magnum-9, а также ногу девицы Савельевой, облаченную в первоклассный чулок и подкованную диоровской туфлей. Под этой же перемещающейся луной на постаменте чеканилось кредо Первопечатника: «Во имя братии моих, во имя ближних моих!»
У мента Рукомойникова в служебном подсумке был сильный радиотелефон «Сони». Переход на зарубежную технику давался этому сотруднику нелегко, но все же она сама, эта техника, мало-помалу научала, куда тыкать пальцем, так что он теперь мог в любой момент связаться с еще одним свойским ментом, лейтенантом Чучуевьгм, чтобы тот доложил ситуацию на Ленинградке. Там пока все было спокойно, однако прошел такой полив, что именно сегодня могут появиться омоновцы генерала Охвата, так «гго лучше бы проехать пораньше. С охватовскими засранцами на интеллигентную разборку не рассчитывай. Сразу АК-47 в рот, и выплевывай зубы вместе с аргументами. При других обстоятельствах Корчагин с удовольствием бы разобрался с парочкой охватовских пацанов в их западных беретиках и с подлой нашивкой на рукаве под плечом: трехцветный щит, нерусский меч. Так бы и вставил кой-кому кой-куда вытянутый во всю длину серп-и-молот хорошо закаленной стали! Нехорошо улыбаясь четырьмя золотыми ладьями рта, а также и всей оставшейся родной пехотой, Корчагин вел машину к Лубянке, угол Никольской, то есть бывшей 25 Октября, то есть бывшей Никольской.
«Куда ж ты, Павел, крутишь-то, парень? – забеспокоился мент Рукомойников. – Чучуев-то сказал, охватовцы на подходе».
«Сигарет надо купить», – сказал Корчагин.
«Да у любого ларька на Тверской остановимся и купим», – канючил мент.
«Тверской, – передразнил Корчагин. – На твоей Тверской прихлопнут доской!»
«Понятно», – тоскливо вздохнул мент.
Он знал прекрасно, какие сигареты нужны боссу: молоденькая сикуха, что сидит в комке ночи напролет, то ли торгует, то ли чем-то еще занимается. Вот от чего Рукомойников угасал, так это от ощущения ночной опасности. Едва только появлялась во мраке опасность, даже просто намек на оную, как у мента тут же замедлялось кровообращение, появлялись симптомы анабиоза. Нынешняя ночная столица с ее светящимися ларьками и несущимися иномарками удручала его, как какого-нибудь жабца холодная рябь на болоте. Зато к утру, когда считались заработанные «штуки», начинался ренессанс мента Рукомойникова. И таким стражам, добавим мы от себя, коммунистическая партия доверяла охрану своего «государства в государстве»! Самое же интересное состоит в том, что при таких стражах на коммунистическую партию никто не покушался. Склонный к резким, а нередко и преступным действиям народ был полностью обманут, предполагая, что за толстопузыми псевдосержантами есть что-то еще, а там ничего не было.
Когда Миша Белосельско-Белозерскии и влюбленная в него девушка Савельева вернулись в свой ларек под названием «Селект», машина капитана Корчагина уже стояла напротив, через широкую, как Волга, улицу. На тротуарах кучками лежали остатки ежедневных разливов.
«Ой, как не хочется к нему идти», – стенала всеми почти целыми зубками дева-лягушка. Сквозь дырку, однако, просвистывала неискренность: ей отчасти очень сильно хотелось к мучителю.
«Сегодня как раз нужно идти», – сказал Миша и со значением кивнул задохнувшейся от неожиданности Савельевой. «Момент созрел, – добавил он и погасил огни в «Селекте». – Ты беги к нему поверху, но в машину сразу не лезь. Понятно?»
Отдав распоряжение, он что-то нашептал в какую-то радиоштучку.
Мелко стуча каблуками и как бы вырываясь из своего тысячного платьишка с бретельками, замоскворецкая плебейка побежала через асфальтовую реку к завершению нашего рассказа. Миша между тем ринулся в том же направлении через подземный переход.
«Блядь!» Интересно, кому это понравится, когда вас приветствуют таким словом? Русский язык иногда укоряют в недостатке односложных энергичных выражений; это несправедливо! «Гад!» «Хам!» Девушка еще может неплохо ответить на приведенное выше приветствие.
Павка Корчагин выпрыгнул из фургона, схватил девку за вешалку плечей: «Опять под Первопечатником? Ты что, не знаешь, что он голубой? Ять! Ука! Спидоноска! Рукомойников, составляй акт задержания!» Похоть уже поднималась, как нефть в скважине, да что похоть, страсть, пылающая революция всех тайников тела, то, что дается лишь один раз, чтобы не было мучительно больно и обидно за бесцельно прожитое свинство.
«Павка! Идут!» – пискнул Рукомойников, словно баба, увидевшая во сне порося. От Центральных бань, мимо ночного джаз-клуба «Таверна Аркадия», быстро, Но не поспешно приближались три охватовца: береты набок, стволы через плечо, на поясах позвякивают тесаки и наручники.
Корчагин, вместо того чтобы грянуть за руль, потащил было девку внутрь фургона. Драгоценные секунды стремительно убывали. Бретелька порвалась, вдруг грудь выглянула, как удивленный зверек. Размноженная фонарями тень какого-то стремительного налетала сзади. Миша возник лицом к лицу, открытая ксива в ладони: «Интерпол! Не придумайте сопротивляться, Корчагин!» Она дрожала теперь в стороне, прикрывая грудь перекрестком рук. Корчагин смотрел только на нее: «Это ты меня сдала! Ну, вот теперь и рыдай! Вот теперь и смотри сама, с кем тебе оставаться!»
Охватовцы уже вытащили тело мента Рукомойникова, в котором жизненные процессы были сведены до минимума. Щелкнули наручники. Открыли заднюю дверцу, с любопытством осмотрели ящики. Отодрали доску, вытащили пару лопат. «Он самый, титан!» Подъехал мусоровский BMW, долетел басок: «Поздравляю, ребята!» Савельева бессознательно удалялась, держа остатки своего последнего в жизни дорогого платья.
Вскоре на всем пространстве рассказа не осталось никого, кроме Белосельско-Белозерского и Корчагина. Первый держал руку последнего в болевом зажиме и все сильнее ее заворачивал.
«Ну, ладно, Миша, кончай! – говорил мучительно человек прошлого. – Ну, все, сдаюсь, не выдерживаю боли! Что же ты нсе давишь, Михаил, правил не знаешь? Ну, отпусти раздавленного врага! Не ломай руку, пожалуйста! Ты что, приверженец жестокости?»
«Вовсе нет, это просто законы постсовковизма как жанра», легко и даже доброжелательно ответил агент, но все-таки вывернул до конца и выдернул корчагинскую руку. За ней последовала очередь второй конечности, потом третьей и, наконец, четвертой. Освобожденное от этих органов тело Корчагина мирно лежало теперь на асфальте, подобно одной из тех циклопических черепах, на которых Артур Шопенгауэр делает свой классический пример порочного круга жизни. Захватив ладонью корчагинскую голову, Миша оборвал с нее уши, нос, губы, прочую мелочь, швырнул со звоном вдоль асфальта. Потом подтолкнул тело носком ковбойского сапога, и оно легко заскользило в сторону гостиницы «Метрополь», из которой как раз с шумом выходила подгулявшая компания.
Экая гоголиана, устало думал Миша Белосельско-Белозерский, экое утомительное кафкианство, экая мамлеевщина, экий сорокинизм! Нееет, мы как-то все это иначе организуем. В нашем поколении будет больше мягкости, лунного света, бронзовых торсов, гулких улиц, арок, акведуков, амфитеатров. В новую литературу, может быть, еще прорвутся голоса флейт. Мы, естественно, обратимся к классицизму, покажем красоту как физиологии, так и психологии высших приматов. Все еще вернется на круги своя.
VI. БАЗАР
Чем торговали тогда на базаре в Иерусалиме?
В продаже были мята, тмин и анис,
Свежие голуби и те, которых только что засолили,
Немало фруктов, включая и ананас.
Тот же товар и сейчас лежит на Долорозо,
Как в тот день, когда Иисуса вели на холм,
Бобы и фасоль предлагают арабы и друзы,
Россыпи ювелирной чеканки и латунный хлам.
У подвешенной тушки барана оставлен фривольный хвостик.
Восьмая станция, Христос спотыкается в неровный час.
Вмятину от его руки на стене созерцает турист-агностик.
Трудно не верить, ей-ей, она горяча и сейчас.
Тут на углу магазин радиоаппаратуры.
Разве Он мог не слышать нынешних электронных сирен?
Если ты – Бог, извлеки из невидимой апертуры
Экран с говорящим диктором Си-Эн-Эн!
И тут же новая слава грянет:
Ведь народ-то сообразительный, не дубы, не пни!
Голову под кнуты и плечо под крест подставляет Киринеянин.
А толпа заходится: Распни! Распни!
По туристской дороге Он идет под проклятиями,
Приближается череп горы и конец,
А за ним с уважением торгует распятиями
И Христами по дереву сувенирный купец.
7. Корабль мира «Василии Чапаев»
Трехпалубный волжский теплоход далеко не первого, чтобы не сказать третьего, класса проходил мимо поселка Ширяево, где когда-то на склонах Жигулевских гор живописали три студента во главе с Репиным. Ширяевцы были заинтригованы видом двадцати восьми пассажиров, что в оранжевых хитонах под стук барабанов приплясывали на верхней палубе. Кто только нынче не ездит по Волге-матушке!