Эли Визель
Смотри, юный друг и брат.
Видят ли глаза твои молодую женщину с глубоким взглядом, предназначенную тебе?
Смотри, как клонится голова ее клевому плечу, словно ищет она твоей руки, смотри на это прекрасное печальное лицо, в котором запечатлена мечта, пронизанная желанием и вечной тайной, мечта о тебе.
Смотри, и ты поймешь, что значит любить.
Но будет это слишком поздно.
Паритус Кривой.
Письмо к потерянному ученику
Мне года четыре. Может быть, пять лет. Суббота, после полудня. Мама прилегла в смежной комнате с книгой в руках. Я попросил прочесть мне хотя бы страницу, но у нее болит голова. С ней это часто бывает. Я один с отцом. Я требую, чтобы он рассказал какую-нибудь историю, но тут раздается стук в дверь. «Посмотри, кто это», — говорит мне отец, уткнувшись в газету, от которой его всегда трудно оторвать. Стоящий на пороге незнакомец с печальным лицом спрашивает меня: «Можно войти?» Он высокий, бородатый, широкоплечий. Пугает меня. Взор его, полный тайны, блистает тусклым священным огнем. «Кто это?» — спрашивает отец. «Не знаю», — говорю я. «Странник, — отвечает мне незнакомец. — Усталый странник. И голодный». — «Кого вы ищете?» — «Тебя», — говорит он. «Кто это? — повторяет отец. — Нищий? Впусти его». Отец мой, будь то вечером или днем, никогда не отказывал чужаку в пристанище и пище — тем более в день Субботы. Незнакомец входит уверенным неторопливым шагом. Папа встает, чтобы встретить его и отвести на кухню. Он показывает, где можно вымыть руки, прежде чем произнести обычную молитву, показывает, куда сесть, достает для него тарелку. Однако нищий ни к чему не притрагивается. «Так вы не хотите есть?» — спрашивает отец. «Нет, хочу. И пить тоже. Но нужны мне не пища и не вода». — «Тогда что же?» — «Слова и лица. Я странствую по миру в поисках историй». Голос его завораживает меня. Голос рассказчика: он согревает сердце и обволакивает душу. С той встречи я навсегда полюбил нищих с их котомками, где хранятся истории о принцах, ставших бродягами из любви к свободе и одиночеству. Незнакомец продолжает: «Я пришел испытать вас. Оценить ваше гостеприимство. И могу сказать, что все увиденное у вас мне понравилось». Тут он встает и быстрым шагом идет к двери. «Только не говорите мне, что вы пророк Илия», — произносит мой отец. «Нет, я не пророк». Он улыбается мне. «Я уже сказал тебе. Я странник. Безумный странник».
С той поры я люблю безумных, безумных нищих с печальным лицом и чарующим голосом, который пробуждает запретные мысли и желания. Точнее, не безумие я люблю, а тех, в ком оно живет и сотрясает их, чтобы познали они и свой предел, и неистовое желание преодолеть его. Это стало как бы моей второй натурой. Есть коллекционеры картин, есть любители лошадей. А меня влекут безумцы. Они внушают страх? И поэтому им затыкают рот? Чтобы не слышать их криков? Некоторые меня забавляют, другие пугают. Словно для них человек — загадочная беспокойная тень сновидения, которое, быть может, привиделось Богу. Ничего с этим не поделаешь: меня радует их общество, я люблю смотреть их глазами на мир, умирающий каждый вечер, чтобы возродиться на рассвете, люблю гоняться за их речами, как за дикими лошадьми, слушать, как они смеются и смешат, пьянеть без вина и грезить с открытыми глазами.
Понедельник? Или вторник? Нет, четверг. Словно это имеет значение. Вопреки своему обыкновению, подобно Исааку и Иову, отягощенным годами, как говорит Писание, странник никак не может проснуться. Во сне он только что видел своего отца. Тот был серьезен. Они долго молчали, затем обнялись. Он проснулся внезапно, потом вновь уснул. Во сне его что-то гнетет. Отца больше нет. С ним заговаривают, но он не отвечает. Ему протягивают руку, но он отворачивается. Наконец он с трудом размыкает веки. Он знает, что один, что должен встать, что его ждет долгий тяжелый день, но ему не удается найти место для этого дня в своей неприкаянной жизни. Принадлежит этот день прошлому или будущему? Разум, словно заблудившись в густом тумане, кажется, хочет направить его к местам угрожающим и проклятым. Где-то подстерегает его старая женщина с изувеченными телом и памятью, быть может, чтобы покарать за дурные поступки, давно забытые, и обеты, слишком часто попираемые. Кто она? Женщина, прекрасная как мечта подростка, которую он так и не сумел удержать? Одна из его собственных дочерей, потерявшаяся в глубинах времени, также пораженного безумием? Гамлиэль лихорадочно ищет среди лиц, населяющих его воспоминания, — все притягивают его мрачным взором, словно хотят задушить. Однако он чувствует, что встреча с этой незнакомкой станет этапной в его жизни. Будет ли это поворот? Или же завершение? В таком случае ему, возможно, следует совершить нечто вроде
Впрочем, это отчасти моя профессия.
Я пишу, чтобы научиться перечитывать.
ОТРЫВОК ИЗ «ТАЙНОЙ КНИГИ»
…Нынешней ночью, хотя и была она довольно спокойной, то есть без воздушных налетов, архиепископу Щекешвароша монсеньору Яношу Бараньи приснился кошмарный сон. Он в Ватикане, ожидает аудиенции у папы. Голова у него пылает, он ищет первое слово, верное слово, свидетельствующее о покорности и смирении. И не находит его. В смятенном мозгу кружатся обрывки фраз, похожие на ложно благочестивые молитвы, которые нашептывает коварный дух. Что делать, Всевышний Господь, что делать? Без этого первого слова не придут другие, все погибнет, творение Божье будет проклято. Архиепископ чувствует, как его охватывает паника: время мчится вскачь, закусив удила. Через несколько минут откроется дверь, и он преклонит колени перед преемником святого Петра. Который велит ему подняться и рассказать о своей миссии. А он, бедный грешник из далекой провинции, будет все так же искать первое слово. Помоги мне, Господи, помоги мне. Внезапно перед ним возникает мать и встряхивает его за плечи. Она давно умерла, спящий архиепископ это знает. Но тогда что делает она здесь, в этой комнате? Зачем явилась в его сон? Он хочет задать ей вопрос, но тут дверь открывается так легко, что не тревожит даже муху, сидящую на золотой ручке. И старый архиепископ не может сдержать вопль ужаса… Это ангел смерти. Который велит ему приблизиться…
Гамлиэль перечитывает абзац. Последняя фраза ему не нравится. Зачеркнув ее, он пишет:
…Дверь открывается: прекрасный собой величественный молодой еврей неторопливым жестом приглашает архиепископа войти и сесть. Но архиепископа словно парализовало. Кто этот еврей? Откуда в нем эта почти королевская властность? Тогда мать приходит ему на помощь: «Ты слишком долго не знал, что Христос тоже еврей, сынок. Это моя вина. Мне следовало объяснить это тебе, когда ты был маленьким. Но теперь… — Теперь что, мама? — Теперь ты знаешь…»
Что любопытно: это сновидение не в первый раз тревожит ночной покой архиепископа.
Гамлиэль нисколько не сомневается, что Жорж Лебрен — добрый христианин, но в вопросах теологии скорее невежда — ничего не поймет в этом романе, которого так долго ждет. Который жаждет получить. Этот роман необходим ему так же, как больному любовнику, чтобы не опозориться, необходим наркотик. Еще живя в Париже, Гамлиэль показал Лебрену первые страницы, написанные тогда по-французски. Этому языку некогда учил его «друг» — клиент? — Илонки, бывший корреспондент агентства Франс-Пресс в Будапеште. И Гамлиэль настолько быстро овладел им, что вызвал ревность у писателя, каковым считал себя Жорж Лебрен. С тех пор этот человек не отстает от него: прошло много лет, Гамлиэль живет уже в Нью-Йорке, но это ничего не меняет. Книга запала Лебрену в душу, он грезит о ней, повторяя это в письмах или по телефону и каждый раз, когда их пути пересекаются: «Роман принадлежит мне. Если ты не отдашь его, я тебя убью. Более того: ты пожалеешь о том, что вообще появился на свет». Тем хуже для него. Разумеется, Гамлиэль совершил ошибку. Не следовало знакомить своего «подельника» с едва начатой рукописью. Пусть катится ко всем чертям. Пусть сам выкручивается, чтобы найти других рабов. В этой истории Гамлиэль будет говорить от своего имени. Пора пришла.
Гамлиэль бредет по темному, сонному кварталу Бруклина. Это уже немолодой мужчина. У него согбенная спина вечного странника, который стремится скрыть свою тайну и неуклонно приближается к зданию, где царит безмолвие всеми забытых. Он не знает, что его ждет, но чувствует, что на кон поставлена судьба. Сумеет ли он отвести от нее угрозу или хотя бы примириться с ней?
Зачем он думает о тех сумбурных сюжетах, что сочинял когда-то, чтобы было чем заплатить за квартиру, для писателей-любителей, называвших себя профессионалами? Любовные романы для молоденьких продавщиц, невероятные приключения а-ля Рокамболь в экзотических странах, финансовые интриги, грязные полицейские расследования — бумагомаранье, а не литература. Ни одна из этих историй не имела размаха и плотности той, которую он всегда хотел написать. Замысел животрепещущий, всеобъемлющий: он требовал полного самоотречения, углубленного изучения множества источников. Зарождение христианства и его метаморфозы. Его догматы. Отрицание им любых проявлений сексуальности, малейших признаков сомнения. Апостолы и их весть. Отцы Церкви и их антисемитские сочинения: как объяснить эту ненависть к детям Израиля? Соотношение Библии и Нового Завета. Полное доминирование Сына, сокрытие Отца посредством всевозможных манипуляций. Ватикан и его иерархическая структура, своды законов, нравы, обряды, власть и ее пределы. Позорное молчание Пия XII в годы преследований и истребления евреев, широкий кругозор Иоанна XXIII. Какой теологический смысл заключен в целибате, наложенном на кюре и монахинь? Что такое архиепископ? Как им становятся? И как открывают в себе мистика? Что нужно совершить, дабы обрести тайное знание Учителей, одаренных редкими и ужасными качествами? Чтобы рассказать о странном событии, поставившем лицом к лицу сановника католической церкви и постигшего суть Каббалы рабби, Гамлиэль должен был стать экспертом. Порой ему казалось, что путь избран верный — книга опирается на источники, но на следующий день он все перечеркивал, сознавая, что рассказанный эпизод требует иного продолжения, отличного от придуманного им. Какого? Он сам не знал. Ему удастся найти ответ в другой раз. В другой раз? Вот мантра неприкаянных странников, говорил себе Гамлиэль, вечный изгнанник. В другой раз — это когда? Завтра, позже. В иной жизни? В ином существе? Нужно будет вернуться назад. С запасом других документов, новых свидетельств. Обратитесь в соседнее окно.
Поспешим оговориться, что Гамлиэль, чужак этой истории, на самом деле уже вовсе не чужак. У него, как у всех людей, есть удостоверение личности, адрес, связи, знакомства, привычки и даже прихоти, причуды. Но живущий в нем беженец держится настороже, готов подвергнуть сомнению усвоенные представления и установленный порядок вещей. Говорят, что подвергшийся пытке мужчина и изнасилованная женщина навсегда останутся в этом состоянии — то же самое можно сказать и об изгнанниках. Бывший беженец остается беженцем на всю жизнь. Он вырывается из одного изгнания, чтобы нырнуть в другое, нигде не чувствует себя дома, никогда не забывает, откуда приехал, не теряет ощущения, что живет здесь временно. Счастье для него — это краткий миг покоя. Любовь, которую именуют вечной? Одно мгновение. Для человека в его положении каждый шаг предстает приближением к концу.
Стало быть, час подведения итогов вот-вот пробьет?
С некоторых пор Гамлиэль чувствует, что стареет: все эти штучки, которые он больше не может себе позволить — обнять юную деву, заиметь детей, уехать в незнакомые далекие страны, научиться играть на виолончели, бежать за автобусом, испытать пароксизм радости под безмолвным небом, не боясь бессилия, рядом с женщиной, чье тело трепещет жизнью. Накапливаясь, годы обретают тяжесть — они тянут вниз. Гамлиэль быстрее устает. Бывает, ему не хватает воздуха, он становится рассеянным. Чаще испытывает потребность вздремнуть. Он прожил несколько жизней, но сколько же ему осталось? Растратил он бесконечно много. Юность оказалась бесплодной? Александр Великий умер в тридцать три года, Спиноза в сорок три, Баал-Шем-Тов[3] в шестьдесят. Моцарт, Пушкин, Рильке, Герцль: своим кратким и бурным существованием они оплодотворили время. А он, Гамлиэль? Кто будет носить его имя? Что останется после него? Бесчисленные слова — но только не те, которым он хотел дать жизнь. Суета сует: все смехотворно. И вечное сожаление его — музыка. Как бы он хотел поступить в консерваторию! Паритус Кривой говорил: «Когда слова начинают петь, я начинаю танцевать». Вокруг него, Гамлиэля, танцует мир. Сам же он танцевать так и не научился.