Я оглядываюсь в поисках своего благодетеля. Он исчез. Но появился вовремя. Как если бы жил для того, чтобы возникать за моей спиной каждый раз, когда мне нужна помощь. Перст судьбы? Циники ошибаются, Давид Юм и Никос Казандзакис правы: во вселенной людей все события всегда таинственным образом связаны между собой.
«Отчего внезапно всплывает прошлое? И отчего сердце мое начинает бешено колотиться», — спрашивает себя Гамлиэль, сидя на скамье в безмятежном парке, ожидая назначенной встречи.
…Маленький испуганный еврейский мальчик цепляется за юбку несчастной женщины, своей матери. В комнате, где они прячутся, царит мрак. «Мама, — шепчет мальчик, который обожает истории, — расскажи мне что-нибудь, пусть я даже это знаю. Твой голос, вот что важно, да, мне не история нужна, я хочу слышать твой голос». — «Не сейчас», — отвечает его мама. «Когда же? Завтра? Завтра, это когда? Ты уверена, что после сейчас наступит завтра?» Тихо, очень тихо, чтобы не привлечь внимания подозрительного соседа или какого-нибудь ночного прохожего, мама плачет, плачет без слез. «Будь умницей, родной. Завтра наступит, ночь длится не вечно». Маленький мальчик силится сдержать рыдания. «Но тебя завтра не будет!» — «Я вернусь, обещаю тебе». — «Когда? Я хочу знать, когда ты вернешься!» — «Скоро, родной, скоро. Но ты должен быть умницей». Он хочет быть умницей, но отказывается расставаться со своей мамой. Она гладит его голову, брови, губы. «Когда-нибудь ты поймешь, сокровище мое. У нас нет выбора. Мир жесток, он нас изгоняет, отвергает нас. Приговаривает». Маленький мальчик шепчет маме на ухо: «Мир — это что? Где он начинается?» — «Мир — это история». — «Расскажи мне ее». — «Сначала ее надо найти». — «Где она?» — «На улице, — отвечает мама. — В доме напротив. В прохожем, который смотрит на тебя искоса. Она всегда в сердце… Она прекрасна, если сердце доброе. Но она может стать отравленной, если сердце дурное. И тогда…» Ребенок не понимает слов, но сознает угрозу. «До мира мне нет дела. Я не хочу, чтобы он любил меня, я только тебя хочу. Мой мир, это ты». — «А ты, сердце мое, ты моя жизнь. Без тебя мир был бы холодным». — «А я не хочу в нем жить, если ты будешь далеко». Покрывая его поцелуями, она безнадежно пытается объяснить ему: войны жестоки для всех людей, а эта война худшая из всех, особенно для евреев. «Ты должен понять, родной. Постарайся. Я знаю, что тебе только восемь лет, но ты еврей, а сейчас евреи, даже восьмилетние, когда их подстерегает смерть, так же мудры, как старики, которым трижды по тридцать три года. Ты слушаешь меня?» Он слушает, но по-прежнему не понимает. Она продолжает: «Вместе мы погибнем. В разлуке мы получаем шанс». Он упрямится: «Нет». Она спрашивает: «Нет?» Он повторяет: «Нет». Он никогда не говорил нет своей матери. Это происходит с ним в первый раз: и чувство стыда усугубляется угрызениями совести. Он глотает слезы. «Ты говоришь, что я не понимаю? Это ты не понимаешь. Если ты меня бросишь, я умру». Она обхватывает голову ребенка руками: «Ты такой умный, мой большой мальчик, моя единственная любовь, ты такой развитый. Ты говоришь вещи, которых не понимаешь. Что нам делать, скажи? Что нам делать в это проклятое, жестокое время?»
Какой-то глухой шум прерывает их шепот. И мать, и сын застывают от ужаса. Крепко обнявшись, они не смеют даже дышать. Если это враг, лучше умереть. В дверь стучат. Несколько еле слышных ударов повторяются трижды. «Все в порядке, — шепчет мать, — успокойся. Благословение Господу! Это Илонка».
Она открывает дверь. Ее маленький мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть вошедшую молодую женщину. Он решает, что ему не нравится ее голос, хотя она произнесла только одну короткую обыденную фразу: «Ну и мерзкая же погода». Ему не нравится и ее запах: слишком приторный. Он должен сдерживаться, чтобы не чихнуть или кашлянуть. Его мама говорит: «Это мой малыш. Вы позаботитесь о нем, правда? Я вас никогда не забуду». Илонка отвечает, но он, в отчаянии от близкой разлуки, ничего не слышит. Снова мама: «Поздоровайся с Илонкой». Не открывая глаз, он подчиняется. Следует долгая пауза. Молчание прерывает чужая женщина: «Будьте покойны, дорогая мадам. Я позабочусь о вашем сыне. Какой он красивый! И у него очень умный вид. Я его уже люблю. Я для него все сделаю, клянусь вам. Война скоро кончится. Мы снова увидимся здесь. И станем счастливы. И будем смеяться, правда же, ведь мы будем смеяться?»
Они уже смеются, но маленький мальчик не следует их примеру. Внутри него кто-то плачет.
И он знает: этот кто-то еще долго не перестанет плакать.
Мама заваривает чай. Гостья принесла пирожные, сладости. Он ничего не хочет. Его мама говорит, чтобы он попытался заснуть. Он не может. Впрочем, он и не хочет спать. Время бежит. «Комендантский час, — объясняет мать. — Сейчас мне нельзя уйти». Женщины беседуют. А маленький мальчик говорит себе: хоть бы комендантский час длился весь завтрашний день, всю неделю, всю жизнь. Мама будет говорить со мной своим несравненным голосом, и я буду спокойно, без страха ожидать завтрашнего дня, и еще я буду ждать папу…
На рассвете мама садится перед своим маленьким мальчиком, берет его руки в свои, словно желая согреть их, и пристально смотрит ему в глаза. Ей хотелось бы, чтобы он понял всю важность этой минуты: быть может, они больше не увидятся. Она уже испытывала это страшное чувство, когда ее мужу пришлось уйти в подполье в 1939 году, после захвата изувеченной Чехословакии. Но слов она не находит — тех слов, которые надо бы сказать. Эти новые, исполненные истинной глубины слова ни одна мать в мире никогда не должна была бы произносить. Она довольствуется языком привычным и простым: у нее нет выбора. Время, время уже теряет терпение, и Смерть тоже. «Слушай, мое сокровище, слушай меня внимательно. Сейчас я уйду, я должна это сделать. Я буду недалеко. В одном доме по соседству. Подруга-христианка согласилась принять меня… как гостью. А ты останешься здесь. С Илонкой. У нее красивый голос и богатое воображение, тебе это понравится, я уверена. У нее в мешке тысяча и одна сказка: она откроет его для тебя. Всем любопытным она скажет, что ты ее маленький племянник из Фехерфалу, это затерянная в горах деревушка, можно не опасаться, что ее кто-то знает. Она раздобыла для тебя надежный документ. На новое имя. Христианское имя. Петер. Так вот: отныне для всех ты будешь Петер. Ты запомнишь, скажи?» Он молчит, и она повторяет: «Скажи, что ты запомнишь».
Когда потом он будет расти вдали от матери, в обреченности на изгнание, ему часто будет приходить в голову мысль о всемогуществе документов. Да, в этот бурный, безумный и вместе с тем хорошо организованный век судьбу вашу может решить простая подпись. Если она правильная, перед вами открыты все пути. Если нет, горе вам, вас изгоняют из жизни.
«Да, мама. Я запомню. Но…» — «Что?» — «Мне не нравится». — «Что тебе не нравится?» — спрашивает мама с внезапным ужасом. «Имя. Петер. Мне не нравится это имя». — «Почему оно тебе не нравится». — «Из-за…» — «Из-за чего?» — «Из-за папы…»
Она вновь начинает рыдать.
Полгода назад отца арестовали. Еще до прихода немцев, это произошло в воскресенье, фашистская и антисемитская политика венгерского режима уже проявлялась в жестоких акциях против евреев и особенно беженцев, прибывших из Польши. Обычно жандармы сгоняли их на границу с Галицией, где поджидали эсэсовцы. Самые удачливые вступали в контакт с еврейскими комитетами, которые полиция пока не трогала: там их встречали по-братски и снабжали фальшивыми документами. Отцу мальчика тоже посчастливилось. В 1939 году он с семьей сумел выбраться из оккупированной Чехословакии благодаря поддержке бывшего советника Яна Масарика, основателя Республики. Они прожили какое-то время в относительной безопасности в провинциальном городке, пока не перебрались в Будапешт. Еврейская община помогла отцу найти заработок, привлекая его к некоторым коммерческим операциям; их всех — его самого и жену с сыном — приглашали на субботние и праздничные обеды. Дома они говорили на идише. Маленькому мальчику давали уроки венгерского языка, и он сумел поступить в начальную школу, где у него появились друзья. В летние месяцы родители по субботам водили его гулять в парк. «Посмотри на солнце, — сказал ему однажды отец. — Горделивое и могучее, оно покоряет все, что существует внизу. Но вечером оно садится со смирением и раскаянием. Вот хороший урок для всех нас». Мать с ним не согласилась: «Солнце не садится, оно уходит, вот и все, и мы оба не знаем куда. Быть может, оно царствует над другими людьми, другими мирами, принадлежащими ночи, а на следующий день опять появляется в новом блеске славы». Отец остановился, чтобы поцеловать ей руку: «Ты великолепна. Я хотел бы жениться на тебе каждый день».
Март месяц 1944 года, казалось, сулил надежду на относительно надежное будущее. Отец Гамлиэля входил в движение еврейского Сопротивления, помогавшего беженцам. Он пребывал в хорошем настроении. Союзники успешно действовали в Италии, Красная Армия подходила все ближе. Война скоро закончится, Гитлер будет поставлен на колени. Всевышний Господь не забыл о своем народе. Потом все рухнуло. Правитель Миклош Хорти, приехав с визитом к фюреру в Берхтесгаден, оказался на положении почти заложника. Утром 19 числа по радио объявили о входе немецких войск в Венгрию с целью помочь национальной армии защитить свою территорию. Новое правительство, состоявшее из фанатичных сторонников Гитлера, сразу же развязало кампанию террора и ненависти. И какой ненависти: ожесточенной, свирепой, направляемой смертью и к смерти… Облавы, аресты и унижения — еврейскую общину обложили со всех сторон. Она не могла рассчитывать ни на какую помощь со стороны христиан. Чиновники, которые прежде закрывали глаза на деятельность беженцев, теперь тряслись от страха и ничего не могли сделать. Отца маленького мальчика схватили на улице по доносу одного из соседей. Предъявленные им документы на полицейских впечатления не произвели. Его отвели в участок, где он протянул фальшивое удостоверение личности дежурному инспектору. Тот даже не взглянул на бумаги. «Я знаю, что они фальшивые, — сказал он. — Впрочем, мне достаточно послушать тебя, чтобы убедиться в этом». Это была правда: отец мальчика с трудом говорил по-венгерски. «Ты всего лишь грязный еврей, — продолжал инспектор. — Мы не терпим лгунов и собираемся преподать им урок честности». Отец мальчика не желал признавать своего поражения: «Я не еврей, я христианин». — «А как же тебе удается столь зверски калечить наш прекрасный язык?» Отец мальчика попытался объяснить: «Мне трудно дается венгерский. Я пришел с чешскими военными из нашей страны. Мы получили согласие властей». — «Значит, согласно документам, ты житель нашей прекрасной страны, — разъярился инспектор, залепив ему две пощечины перед тем, как спустить с него штаны. — Ты все-таки еврей. Твой Бог не наш. Это видно по твоему нечистому телу, рожденному в грязи и зараженному чумой», — добавил он с отвращением. «Да, я еврей, но чешский еврей. Я был знаком с президентом Масариком». — «Даже так? И где же он?» — «Его больше нет на свете». — «Что ж, ты с ним скоро встретишься и передашь ему от нас привет, понял?» Отца мальчика бросили в тюрьму. Его подвергли страшным, кровавым допросам. «Имена, — кричали ему. — Кто твои сообщники? Кто достал тебе фальшивые документы? Кто раздобыл тебе жилье в Будапеште?» После нескольких бесконечных ночей один из старших офицеров, пойдя навстречу крупному еврейскому коммерсанту, владельцу нескольких магазинов одежды, распорядился прекратить пытки.
Маленький мальчик сопровождал мать, когда та ходила на свидания в тюрьму: послушно сидя на скамье в парке напротив штаба контрразведки, он ждал ее, весь во власти одной ужасной мысли — а вдруг она не вернется? Каждый раз он стремглав бросался к ней, крепко-крепко обнимал. Подобно ей, он сдерживал слезы. «Все хорошо, — повторяла она. — Папа хочет, чтобы ты это знал». Ребенку хотелось верить, но всем своим сердцем он жаждал другого — вновь увидеть отца. Встречаться с ним хотя бы раз в месяц. Или даже в год. И чудо произошло. В то утро мама, появившись вновь, взяла его за руку. «У меня для тебя хорошая новость: ты увидишься с папой». — «Когда? — вскричал маленький мальчик». — «Прямо сейчас. Через минуту». Больше он вопросов не задавал. Позднее он пожалел об этом. Ведь он должен был заметить, что мама выглядела более подавленной, чем обычно. Удрученной? Хуже: испуганной до предела. Что узнала она этим утром?
Маленький мальчик никогда не забудет свою последнюю встречу с отцом. Плохо выбритый, исхудалый, с лихорадочно горящими глазами, узник прижал его к груди, шепча: «Ты знаешь, как я тебя люблю? Знаешь, малыш? Ты будешь об этом помнить?» Маленький мальчик, став большим, будет вспоминать об этом всюду, куда занесут его ноги. Он будет также вспоминать о боли, которую испытал, увидев в первый раз своего отца постаревшим, ослабевшим и растерянным. Прежде это был энергичный, излучавший оптимизм человек: он всегда знал, как идти по лабиринту жизни несчастных и обездоленных.
Но отец сказал ему и другое: «Помни, малыш, что ты еврей». Вот что сказал ему отец в тот день в тюрьме. Маленький мальчик не знал, что обнимает отца в последний раз, но знал, что сейчас больше, чем когда-либо, обязан слушаться его — и помнить его слова. Отец продолжил кротко и тихо, об этом он тоже будет вспоминать: «Ты рожден евреем, сынок, и ты должен остаться им. Твоя мать уведомила меня, что нашла прекрасную милосердную женщину, которая позаботится о тебе. Будь к ней почтителен. И будь послушен. И признателен. Ты будешь носить христианское имя, которое она тебе даст, но никогда не забывай, что в тебе воплощено имя моего собственного отца: Гамлиэль. Оно твое. Постарайся не запятнать его. Когда испытание завершится, вновь возьми его. Обещай мне не отрекаться от него. У каждого имени своя история. Обещай мне, мой маленький Гамлиэль, когда-нибудь рассказать ее…»
И маленький мальчик обещал ему это.
В сумрачной комнате для прислуги, с закрытой дверью и зашторенным слуховым окном, мать мальчика вновь и вновь пытается вразумить его. Тщетно.
— Я не Петер, я не хочу быть Петером, — решительным тоном возражает ребенок. — У меня есть свое имя. Ты же знаешь, дедушка подарил мне его. На память. Гам-ли-эль. Я люблю это имя. Может быть, оно не слишком красивое, но оно мое. Не хочу, чтобы его у меня отнимали. И папа не хочет этого. Я ему обещал. Он рассказал мне его историю, и теперь она принадлежит мне.
— Так ты не понимаешь, сокровище мое? Мы все в опасности. Спроси у этой милой дамы, она тебе скажет: всех нас подстерегает Смерть. Она гонится за евреями. Она не успокоится, пока не ощутит наше дыхание. У нас нет выбора, малыш: сейчас мы должны расстаться.
— Папа придет и спасет нас, я верю в него. Он найдет способ, чтобы мы оставались вместе.
— Я тоже жду его, я тоже в него верю. Но когда он вернется? В конце войны. А война может длиться еще много недель, месяцев…
— Что ж, я буду ждать…
Они умолкают. Уже светлеет. Илонка приносит ему чашку горячего шоколада, купленного по бешеной цене. Свернувшись клубочком в кресле, Петер начинает дремать. Когда он открывает глаза, его мамы здесь больше нет. Илонка передает ему письмо, которое он читает, сжав губы: «Мы решили дать тебе снотворное, родной. Для твоего же блага. Мы увидимся вновь, я уверена. Надеюсь, что скоро. И тогда я расскажу тебе новые истории. Они не будут печальными… Когда-нибудь, мой маленький большой мальчик, когда-нибудь ты поймешь».
Но это когда-нибудь не наступило никогда.
Того нищего, который вечность назад посетил нас в маленькой горной деревушке, где мы остановились после перехода границы, я потом увидел вновь. Неужели он знал, что мы собираемся перебраться в Будапешт? И в этот раз была Суббота, после полудня. Мама спала, а отец отлучился. Вечерело. Я чувствовал себя одиноким. И печальным. Внезапно открылась дверь. Я подпрыгнул от страха. «Отца нет дома», — сказал я гостю, который неподвижно стоял на пороге. «Я знаю», — ответил он. И я узнал голос нищего: «Я хотел повидать тебя. Ты ведь любишь истории, любишь их по-настоящему?» — «Да, — сказал я еле слышно. — И всегда, всегда буду любить их». — «Очень хорошо. Тогда садись и слушай».
Продолжая стоять, словно прислонившись к своей застывшей тени, он рассказал мне, что случилось со скромным слугой Баала-Шем-Това, «Бешта». Он поделился с Учителем своей тревогой: как ему прокормить семью после смерти хозяина? «Это очень просто, — ответил „Бешт“. — Ты будешь странствовать по миру и рассказывать истории обо мне».
Естественно, хасид последовал этому совету. С котомкой за спиной он переходил из деревни в деревню, из общины в общину, из дома в дом в поисках тех, кто был готов слушать его хвалы Обладателю Доброго Имени. Люди трудились не покладая рук и порой даже не обращали на него внимания, занимаясь своими делами. Лучшие из них, чтобы утешить его или откупиться, давали ему несколько монеток, которые он бережно хранил, чтобы вручить жене в канун праздника Пасхи. Однажды, пробираясь ночью в лесу, он потерял все свои жалкие накопления. Между тем на следующей неделе ему предстояло вернуться домой. Он заплакал. И в слезах зашел в синагогу ближайшей деревни. Его спросили, чем он так удручен. Он ответил, что зарабатывает на жизнь, рассказывая истории о своем Учителе, что потерял все деньги, а Пасха уже близка и его семья не сумеет накрыть традиционный праздничный Седер. Община, почти такая же нищая, как он сам, прониклась его печалью, но помочь смогла только советом. Владелец их деревни был человеком довольно странным: редко выходил на люди, не показывался ни в церкви, ни в кабаке, но всегда принимал того, кто знал какую-нибудь историю. Если та оказывалась новой, щедро одаривал рассказчика. Почему бы хасиду не попытать счастья? Бывший слуга «Бешта» отправился в замок, где его тут же принял хозяин: «Мне сказали, что у тебя в голове много славных еврейских историй, это правда?» — «Да, правда». — «Так чего же ты ждешь? Начинай!»