— Саперы, боговы помощнички, осушили, называется! — клял Лозоходов цыбуцыкинскую гвардию. — Заделать до конца не могли!
Он первым перепрыгнул на бетонные ступеньки, изрядно черпанув сапогом.
— От черт! Дверь закрылась...
Сержант бил в нее сапогами, потом прикладом автомата: толстый щит из мореного дуба глухо отзывался на все удары.
— Товарищ лейтенант! — закричал Лозоходов сверху. — Дверь сзади подперли!
Сержант отступил чуть вниз и почти в упор всадил в дверь короткую очередь — одну, другую, третью... Пули вязли в сырой дубовой древесине, как гвозди.
— Стой, Лозоходыч! Прибереги патроны. Может, пригодятся в коридоре... Гранаты есть?
— Да не взял я сегодня сумку, тяжесть эту таскать... Орясина! — обругал себя сержант.
Еремеев обескураженно присвистнул:
— Веселые дела!
Вода поднялась до середины лестницы, Оресту стало не по себе.
— У меня есть граната! — заявил вдруг Куманьков и вытащил ее из кармана шаровар.
— Что ж ты молчал, тютя?! — накинулся Лозоходов, но, заполучив в руку тяжелый рубчатый «лимон», мгновенно сменил гнев на милость.
Они вошли в воду по грудь. Замирая от холода, прижались к стене. Лозоходов вырвал чеку, положил под дверь и прыгнул с лестницы.
Рвануло!
Тиснуло в барабанные перепонки. Шарахнуло фонарь об стенку. Секанули по воде и сводам осколки. Еремееву показалось, что он ослеп и оглох, когда вынырнул в кромешную темень и тишь подвала. Едкая вонь ацетилена и сгоревшей взрывчатки забивала ноздри. Рядом плескались Лозоходов и Куманьков.
— Живы?
— Да пока не зарыли! — весело откликнулся сержант.
Вылезли на лестницу, ощупали дверь — нижнюю половину вышибло, а верхняя крепко держалась в проеме.
— Ригель задвинули, сволочи!
Лозоходов отодвинул засов и распахнул огрызок двери. Полоснув из автомата в темноту коридора, сержант, словно в уличном бою, бросился вперед, пригибаясь и прижимаясь к стенкам. Еремеев с Куманьковым последовали за ним. Наверх выбрались благополучно, и серая сеть дождя показалась им самым прекрасным видением в жизни...
ЛУННЫЙ ДОЖДЬ
Доложив дежурному по отделу подробно, под запись, о происшествии в подвале и сообщив заодно свой новый адрес, Еремеев, дрожа от холода в отжатом, но все еще сыром обмундировании, побежал домой, не прячась от дождя. Свет в верхних окнах не горел. Дверь, как и днем, открыла фрау Хайнрот. Орест попросил ее вскипятить чайник, влетел к себе в комнату, разделся и крепко растерся старым шерстяным свитером. Натянул сухое белье, с великим удовольствием облачился в серый клетчатый костюм.
В дверь постучали,
— К вам можно, господин лейтенант?
Дита принесла поднос с кофейником, тремя кусочками сахара, ломтиком серого хлеба и розеткой, наполненной джемом из ревеня. Еремеев поблагодарил. Девушка сделала книксен.
— О, вас трудно узнать в этом прекрасном костюме! Носите его всегда!.. Господину лейтенанту ничего больше не нужно?
— Спасибо, Дита. Кстати, зовите меня по имени. Это проще. Меня зовут Орест.
— О-рэст?
— Чуть мягче — Орест. Греческое имя, у него смешной перевод — дикий.
— Фуй! — наморщила Дита носик. — Вы совсем не похожи на дикого зверя!
— Очень приятно... Насколько я помню, фрау Хайнрот зовут Хильда?
— Да. Вы можете звать ее тетушка Хильда, ей будет приятно.
— Дита, а как звали... господина пастора?
— Удо Мария Вольфганг.
— Удо?
— Да, Удо.
— Неудобно как-то жить в доме человека и не знать его имени. Пусть даже его нет...
— Да, господин Цафф был очень хороший человек.
— Лотта говорила, он жил в Индии...
— Да, много лет.
— А вот интересно, лютеранским священникам разрешается жениться?
— Разрешается. Но господин Цафф всю жизнь был холост.
— Как и я. Я тоже холост всю жизнь.
— О, господин лейтенант! — рассмеялась Дита. — У вас все впереди!.. Мне пора. Меня ждет тетушка. А то она подумает что-нибудь нехорошее... Если я вам зачем-то понадоблюсь, моя дверь напротив вашей. До свидания!
Орест погрел руки о кофейник, затем выпил подряд несколько чашек горячего желудево-черемухового кофе.
Дурацкий день! Сплошные неудачи и разочарования. Сначала эта проклятая веревка, потом купание в подвале, теперь вот разлетелась в пух и прах его идиотская версия, построенная всего лишь на совпадении фамилий. Да, Вишну-бог и Вишну-оборотень не что иное, как то же самое примитивное совпадение. Нельзя же так дешево покупаться!
Еремеев вдруг с ужасающей ясностью понял: все, что он до сих пор предпринимал по «делу Ульриха Цаффа», — все отдавало махровым дилетантством, все было удручающе непрофессионально. Нет у него никакой интуиции и никакого чутья. Да что там чутья! Нет элементарных офицерских навыков: вместо того чтобы заставить Лозоходова нести свою сторожевую службу, позволил ему шататься без дела и трепать языком. В глазах майора Алешина это будет выглядеть именно так: «Лейтенант Еремеев не мог организовать охрану места работы, в результате чего...»
Хорошо еще, что без потерь обошлось. А то бы точно — на контрразведчике Еремееве поставили бы большой жирный крест.
Орест никогда не мечтал быть ни контрразведчиком, ни моряком, ни летчиком. Не потому, что не хотел, а потому, что не смел. Ему всегда казалось, что в моряки, летчики, пограничники идут люди совершенно особого склада. Как Витька Букреев из 10-го «А» — круглый отличник, «ворошиловский стрелок» и лучший гиревик школы. У Ореста же по физкультуре была четверка, а по всем математикам, кроме геометрии, вечная тройка. Куда там в моряки или летчики,.. Единственным его коньком был Deutsch — немецкий язык. И не потому, наверное, что у Ореста были какие-то особые лингвистические способности, а потому что мама, Екатерина Георгиевна, преподавала этот язык в тех школах, где учился сын. К немецким словам Орест начал привыкать лет с трех. В первом классе он уже мог складывать простые фразы и выпрашивал у мамы деньги на кино и мороженое исключительно на немецком. В четвертом, когда его засадили за фортепиано, Орест пустился на хитрость: он согласился вместо уроков музыки дополнительно заниматься немецким. Ведь и вправду, читать в подлиннике сказки братьев Гримм было куда интереснее, чем тарабанить нудные гаммы.
Вторым еремеевским коньком по праву могла считаться фотография. Все началось со старенького складного аппарата «Фотокор», подаренного отцом. Оресту нравилось, что объектив выезжает из кожаного меха по тоненьким рельсам, словно маленький паровозик. С неизъяснимым удовольствием мальчик нажимал на всевозможные рычажки и кнопки, вращал колесико кремальеры и заглядывал в таинственную глубь черного меха.
К лету сорок первого Орест точно знал, кем он будет — военным кинорепортером. Решение это вызрело после многих километров хроникальных лент, просмотренных в бывшем костеле, где размещался зал документальных фильмов. Испания, Халхин-Гол, Хасан, Карельский перешеек прошли перед глазами юноши, пропущенные через самую настоящую машину времени — кинокамеру. Хотелось быть в гуще всех горячих событий, видеть все самое важное и, может быть, самое страшное не на экране, а наяву — своими глазами.
С самого начала войны Екатерина Георгиевна ушла с сыном в леса, они попали в большой партизанский отряд. Учительнице немецкого языка нашлось дело в штабе, а Ореста, благо парень пришел с неразлучной «лейкой», назначили командиром отделения фоторазведки. И хотя в подчинении у «командира» был всего один боец — сам Орест, Еремеев ходил очень гордый. Впоследствии он никогда и никому не рассказывал, что два года провоевал под маминым присмотром и в основном в лабораторной землянке, где печатал для штабных отчетов снимки пушенных под откос составов, сожженных управ, взорванных мостов. Правда, в сорок четвертом, когда началась «рельсовая война», «командира отделения фоторазведки» включили в одну из групп рядовым подрывником, и Орест пять раз выходил на настоящие боевые задания.
С освобождением Белоруссии ядро партизанского от-, ряда влилось в регулярные части. Орест, узнав, что в войсках существует воздушная фоторазведка, попросился туда, где готовят специалистов этого профиля. Его направили на краткосрочные офицерские курсы при топографическом училище. Только там он узнал, что фотографировать с воздуха ему не придется, поскольку занимаются этим летчики-штурманы, а на курсах готовят специалистов по дешифровке аэроснимков.
Последние месяцы войны младший лейтенант Еремеев провел начальником фотолаборатории в отдельной разведэскадрилье 2-го Прибалтийского фронта.
Вскоре после победы на Дальнем Востоке — Орест хорошо запомнил этот день, потому что прикрепил на погоны вторую звездочку, — его пригласил к себе уполномоченный СМЕРШа. Обстоятельная беседа длилась больше часа, а потом капитан предложил перейти на службу в армейскую контрразведку.
Орест вспомнил, каким гоголем ходил он, когда ему вручили красное смершевское удостоверение. А что на деле? Память дырявая, собранности никакой, выдержка плохая, интуицию заменяет воображение, да к тому же необузданное. Он легко верит в то, во что хочется верить. В последнее время развилась болезненная мнительность: он готов подозревать в связях с «вервольфами» кого угодно — доктора Гекмана, Лотту, фрау Хайнрот, Сабину и даже эту козьеглазую немочку, которая так отчаянно с ним флиртует. Ну конечно же, ради того, чтобы соблазнить советского офицера, сделать его своим агентом и выуживать военные секреты. Есть тому и неоспоримые «доказательства»: шоколад летчиков люфтваффе с тонизирующим орехом «Кола». Откуда он у бедной девушки, племянницы пасторской экономки? Ну, ну, поехали... Кстати, шоколад могла принести и Сабина. А что она уносила в свертке? Вещи, дорогой мой, вещи для продажи на шварцмаркте. Папенька их, дядя Матиас, заболели и не смогли прийти сами... Не мешало бы прокачать и папеньку...
Тьфу, черт! Так и свихнуться недолго.
— Господин лейтенант, вы не спите? — В дверь заглядывала легкая на помине Дита. — У меня маленькое несчастье. Никак не могу расстегнуть сережку.
Дита подставила маленькое розовое ушко. Серебряная застежка оказалась совершенно исправной, и Орест легко ее расстегнул.
— Пожалуйста, — Он был слишком подавлен, чтобы поддаваться чарам фрейлейн Хайнрот.
Дита ледяным голосом пожелала ему спокойной ночи.
В довершение ко всем проколам не хватало еще завести интрижку в пасторском доме!
Утром Еремеев решил подыскать место для утренней зарядки. В комнате тесно — негде рукой взмахнуть. Во дворе — Орест выглянул в окно — не хочется упражняться на глазах прохожих.
Он вышел в коридорчик. Дверь в галерею была полуоткрыта. Пригибаясь, прошел под низким сводом и очутился в поворотной камере с овальным зевом узкого лестничного спуска. Живо припомнилась ловушка в подвале. Но, уличив себя в трусости, взял пистолет, карманный фонарик, снова вернулся в поворотную камеру, осторожно спустился по крутым и высоким ступенькам. Внутристенная лестница вывела его в алтарную часть кирхи. Орест облегченно вздохнул и выключил фонарик. Лунный свет падал на плиты молитвенного зала косыми парусами. Под хорами громоздился штабель из скамей прихожан. В углу близ алтаря отливали холодным мрамором погребальные плиты отцов церкви и города.
Орест прошелся по пустынному храму: ну чем не крытый спортзал? Вот здесь можно подтягиваться, там — отжиматься. Да и пробежки есть где устраивать!
Сквозь проломы в крыше сеял мелкий дождь. Еремеев задрал голову и удивился: дождь при луне! В солнце его называют грибным.
Лунный дождь Орест видел впервые. Чудной все-таки этот город — Альтхафен...
IN CIPIT VITA NOVA[7]
Встал Еремеев раньше всех в доме — в шесть утра, спустился в «спортзал» и отработал до хруста в костях весь комплекс армейской гимнастики. Взбодрив тело, Орест приступил к тренировке памяти. Начинать надо было с простого — с заучивания стихов. Еремеев открыл стеклянный шкафчик и вытащил наугад несколько томиков. Все книги оказались духовного содержания. Хорошо бы найти Гёте. Недурственно цитировать «Фауста» в подлиннике.
И тут фортуна, словно в награду за начало праведного образа жизни, преподнесла приятный сюрприз. Из потрепанного катехизиса, который Орест снял, чтобы добраться до второго ряда, выпала фотокарточка. Простоволосый фенрих[8] радостно улыбался в объектив аппарата. Лицо довольно приятное, высокий лоб, тонкий нос, твердо очерченный подбородок. Лишь глубоко посаженные глаза придавали юноше вид слегка угрюмоватый и настороженный, несмотря на белозубый оскал искреннего веселья. В петлицах фенриха Орест разглядел эмблемы инженерных войск, на обороте карточки прочел карандашную пометку «Карлсхорст, 1937». Полустертую надпись можно было прочитать и как Карл Хорст, то есть как имя фенриха. Кто он, этот веселый Хорст, и как он попал в книгу пастора? Поклонник Диты? Сколько ей было в тридцать седьмом? Лет шестнадцать-семнадцать. Ну что ж, вполне возможно...
Спрятав карточку в катехизис, Еремеев постучал в дверь соседки:
— Вы уже встали, фрейлейн Хайнрот?
— Да, войдите.
Дита расчесывала перед зеркалом волосы.
— Я нашел фотографию вашего возлюбленного, — начал Орест как можно вальяжнее. — Что мне за это причитается?
— Возлюбленного? — вскинула Дита выщипанные брови.
— Ну конечно! Разве можно не полюбить такого парня? — И Еремеев раскрыл книгу с карточкой фенриха.
По лицу девушки пробежала тень. Она схватила фото и спрятала в сумочку.
— Он обещал вам жениться? — продолжал Орест шутливый допрос. — Куда же он делся, этот коварный Карл?
Еремеев чуть не крикнул от досады — не надо было называть имя!
— Карл?! — растерянно переспросила Дита. — Он погиб... В Польше... — И поспешно добавила: — Еще до войны с вами. В тридцать девятом.
— Он был летчиком? — ревниво уточнил Орест.
— Нет, кажется, танкистом. Да, танкистом...
«С каких это пор танкистов готовят в инженерных училищах?» — вертелось у Еремеева на языке, но расспросы и без того затянулись.
— Так что же мне причитается за находку? Я жду награды.
— Вы ее не получите! Вчера вы меня совершенно не замечали!
— Простите, Дита! Вчера у меня были большие неприятности... Нет ли у вас стихов Гёте?
— У меня есть Шиллер.
Второй сюрприз поджидал Еремеева на углу Кирхенплатц и Флейшгассе. Едва он пересек церковную площадь, навстречу ему вышла взволнованная Лотта Гекман.
— Господин лейтенант, я прошу вас зайти в нашу библиотеку!
— Что случилось, Лотта?
— Я не могу сказать вам это здесь, на улице... Вы должны к нам зайти! Это не отнимет у вас много времени!
— Хорошо. Идемте.
— Только идите позади меня... Пожалуйста. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Поймите меня правильно. У нас в городе на женщин, которые ходят с русскими офицерами, смотрят... Вы сами все понимаете...
— Хорошо, — согласился Еремеев, пытаясь угадать, что за подвох может крыться в таком приглашении. — Я приду минут через пять после вас.
Они встретились у дверей читального зала. Лотта возилась с ключом, никак не могла открыть замок. Орест помог. В зале ничего не изменилось, только заметно подросли стопы разобранных книг. На глаза опять попался этот странный прибор с U-образной трубкой на палисандровой дощечке.
— Как называется по-немецки этот прибор?
— Сифонный барометр, — ответила Лотта, роясь в книжном шкафу.
— Да-да! Сифонный барометр... Именно сифонный.
— Это очень старый прибор... Когда-то он принадлежал основателю нашего университета профессору Артензиусу...
Фрейлейн Гекман нервно теребила в руках толстую книгу в переплете с кожаными уголками.
— Господин лейтенант, вы единственный русский офицер, которого я знаю... Поэтому я обращаюсь именно к вам... В городе много говорят о «вервольфах»... Они прячутся там, под землей... — Лотта понизила голос. — Я нашла в наших фондах вот эту книгу. Она о старинных подземельях Альтхафена. Тут есть чертежи уличных водостоков, фонтанов, каналов. Если вы передадите книгу тем, кто ищет «вервольфов», она может быть им полезна.