…Но вот 4 марта 1940 года Платон прибежал к нашему блиндажу, сбросил лыжи и горько сказал: «Нету Отрады и Копштейна. Вчера на озере в бою белофинны окружили взвод и кричали: „Сдавайтесь!“ Коля крикнул: „Москвичи не сдаются!“ — и бросился на них, ведя огонь. Взвод прорвался, вдали черной точкой на снегу виднелось тело Отрады. Арон посмотрел на всех своими добрыми глазами, сошел с лыж, взял ремень волокуши и пополз туда. Стреляли снайперы. Арон уже возвращался обратно, тащил Колю; пуля сначала обожгла ему плечо, другая попала в голову»…
(Из воспоминаний М. Луконина)
«Жаль мне тех, кто умирает дома…»
Жаль мне тех, кто умирает дома,
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.
Подойдет на стон к нему сестрица,
Поднесет родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьется,
А вода из фляжки мимо льется.
Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Только облака гуляют в небе.
И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
…Долго ходит почта полевая.
Луч солнца вдруг мелькнет, как спица,
Над снежной пряжею зимы…
И почему-то вновь приснится,
Что лучше мы, моложе мы,
Как в дни войны, когда, бывало,
Я выбегал из блиндажа
И вьюга плечи обнимала,
Так простодушна, так свежа;
И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен,
И гибель дальше, чем сейчас…
Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.
В них дана без похвальбы
Простота моей судьбы!
Им шагать и мне шагать
Через поле, через гать.
Вверх по склону. И опять
Вниз со склона.
Но не вспять.
По-солдатски ровный шаг
Через поле и овраг,
Вверх по склону — и опять
Вниз со склона. И опять
Вверх по склону — на горбы…
Телеграфные столбы.
Телеграфные столбы.
Я эти песни написал не сразу.
Я с ними по осенней мерзлоте,
С неначатыми, по-пластунски лазил
Сквозь черные поля на животе.
Мне эти темы подсказали ноги,
Уставшие в походах от дорог.
Я с тяжким потом добытые строки,
Как и себя, от смерти не берег.
Их ритм простой мне был напет метелью,
Задувшею костер, и в полночь ту
Я песни грел у сердца, под шинелью,
Одной огромной верой в теплоту.
Они бывали в деле и меж делом
Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.
Я эти песни выдумал всем телом,
Решившим все невзгоды побороть.
Когда нацизма вырвалась машина
На новый стратегический простор,
То в ползунках лиловых из сатина
Я выполз в коммунальный коридор.
…Вопил Бриан. В Мадриде шла коррида.
В Нью-Йорке ждали повышенья цен…
Я выползал. Соседские корыта
Поблескивали дьявольски со стен…
Еще чуть-чуть, и ринуться армадам!
Смотри: забился кубик за комод!..
…Я подымусь на бруствер. С автоматом.
И сразу мне землей глаза забьет.
Почти что год уже идет война…
О, как пустынен городок на Каме!
За пристанью покойна пелена.
Река перекликается гудками.
Сидит над Камой в сквере инвалид.
Тельняшка под халатом полосата.
Скрутить рукой цигарку норовит
Из крупного, как палка, самосада.
Мы кончили на днях девятый класс.
И парень нам рассказывает вяло,
Что выбили ему под Ржевом глаз
И что по локоть руку оторвало.
…Пространство Камы где-то там, внизу.
Как тянет рыбой, соснами, грибами!..
Еще полгода. Я в кювет вползу
И санпакет перегрызу зубами.
Мимо лип прибрежных оробелых,
Мимо длинных, длинных, длинных сел
В сапогах больших, от пыли белых,
Полк пехотный шел —
С развеселой песнею военной.
А последним, замыкавшим ряд,
Был в строю совсем обыкновенный,
Роста невеликого солдат.
На спине был щит от пулемета,
Ранец, как положено бойцу.
Пел он громче всех, и струйка пота
Медленно стекала по лицу.
Пыльная дорога. Полдень. Душно.
Это стало все давно былым…
Вспомнил же его я потому, что
Это я был им.
Я видел мир
Таким, какой он есть,
Тот страшный мир
С яругами кривыми,
Со степью снежною,
Где места нет,
Чтоб сесть,
С примерзшими к винтовкам
Часовыми,
С путем бессонным
От костра к костру,
С березами,
Издерганными ветром,
С весенним ливнем,
Что, пробив листву,
Гудя, уходит в землю
На полметра.
Я видел мир,
Где черная вода
Из мелких лужиц и канав
Целебна,
Где в небо звездное
Взлетают города
И к сапогам
Ложатся слоем щебня.
Сейчас висит он,
Стихший до утра,
Какой-то незнакомо-оробелый,
В дрожащей кайле
У конца пера,
Безмолвной ночью,
Над бумагой
Белой.
Спит сержант на концерте,
Упав на барьер головой.
…Там актеры как черти
По сцене бегут круговой.
В тонких юбочках феи
Там ножками бьют на лету.
Знатоки, корифеи,
Ценители в первом ряду…
Спит сержант на концерте.
(Он топал по вмятинам шпал!..)
Захотелось до смерти
Уснуть… Головою упал.
Гуд все глуше и глуше.
А вот и последний хлопок.
И гигантские лужи
Стоят у гигантских сапог.
Спит сержант на концерте.
(Дороги вовсю развезло!..)
Как спалось мне под Верди!
Как было тогда мне тепло!
Вчера мы писали диктанты,
Чертили на досках круги,
А утром уже интенданты
Нам выдали сапоги.
В широкой армейской шинели
Мы ростом казались мал
Мы песни заливисто пели,
Скребли, провинившись, полы.
Когда же, идя на ученья,
Мы путали ногу подчас:
— Двадцать пятого года рожденья! —
С усмешкой кивали на нас.
Но фронт наступил!
Мы мужали
В сражениях день ото дня,
С соседом до битвы сдружаясь,
Друзей после битв хороня.
Орудия, танки, повозки
Гремели по городам,
И пели по-чешски и польски
Веселые девушки нам.
А в час, когда звезды студены,
Над онемевшей рекой
Немецкие аккордеоны
Рыдали рязанской тоской…
«Командир батареи» —
Звался я.
Воротник
На мальчишеской шее
Был безмерно велик.
Командира солдаты
За спиною, тайком,
Седоваты, усаты,
Называли сынком.
Не чета ни придирам,
Ни льстецам-добрякам,
Был отцом-командиром
Я своим старикам.
Я бранил их, коль были
Ноги мокры у них.
Письма им из Сибири
Я читал от родных.
Как посмотришь,
пожалуй,
Несерьезная рать!
Да, и старый и малый
Шли на фронт умирать…