«И верно! — подумал Черкас, глядя вслед ускакавшему Ермаку. — Ежели будет атаман про службу сказывать — от него служба! А как станет вместе с казаками слушать — от наемщика. А ну как служба казакам не по нраву станет или в погибель заведет, в неволю?»
— Сколь живу при нашем батьке, — сказал Черкас казакам, которые деловито собрались переносить шатер в безопасное место, — столь поражаюсь! Ох и голова!
— А чем тут от жизни оборонишься? — вздохнул Щербатый. — Толичко головой. На сильну-то руку враз топор найдется.
— Топор и голову сечет, — подмигнул Мамай.
— А ты не подставляйся! — засмеялся Щербатый. — На то и щука в море, чтоб карась не дремал! А за хорошим атаманом — как за каменной стеной!
Пять дней томился строгановский посланец в безвестии и страхе. Потому как жил он эти пять дней не в шатре, а в какой-то землянке-курене, выкопанной так хитро и укромно, что и в двух шагах ее было легко не заметить. Таясь и опасаясь жили в степи люди. И было с чего!
Тиун только диву давался да Богу молился, удивляясь, как это он не стал добычей рыскавших по степи многоразличных оружных людей. Проплывали по Камышенке увешанные по бортам щитами, с наставленными во все стороны пищалями струги, маячили по курганам всадники, иногда ветер доносил запах дыма. Облака пыли, вставшие у горизонта, выдавали не то табун, не то войско…
Двое казаков, которых оставил Ермак, видели и понимали все. Спали они по очереди и как-то по-волчьи — задремлет от усталости, склонит голову на грудь, через минуту встряхнется бодр и свеж, будто ночь на перине ночевал. Увидел разницу тиун между теми, кого он отыскал себе в оборону, и ермаковскими казаками. Куда девались гонор и спесь голутвенных? Теперь помалкивали. Вздумали было по первости что-то вякнуть в ответ на приказ Щербатого, но тут же напоролись на такой взгляд, что, как водой облитые петухи, покорно принялись носить коням траву и собирать кизяк для костра.
«Как я тут жив останусь, — леденея от страха, думал тиун. — Ведь это чудо, что в шатре-то, у всех на виду, посреди степи, меня татары или иные лихие люди не взяли…»
Странность была и в том, что между собой ермаковские казаки говорили на каком-то чужом языке: не по-татарски и не по-черкасски! Может быть, это и была та знаменитая «отверница», на которой разговаривали старые коренные казаки? Тиун понимал только некоторые слова да общий смысл фраз. Речь была похожей на татарскую, и видно было, что это язык не воровской, а старый, неведомый.
На пятый день появился посланец от Ермака и велел скоро идти в Качалин-городок, где собирается казачий Круг. Тиуна вскинули в седло, а засобиравшимся голутвенным весело сказали:
— А вы куды?
— На Круг! — робко проблеяли те.
— У вас, сермяжных, еще клетки от лаптей на пятках не отошли. На Круг они собрались! Нешто вы поверстанные?
— Может, и поверстанные! — попробовал сдерзить один из голутвенных.
— Какой станицы? Какого атамана? — спросил Черкас. — Но смотри, ежели соврал, к вечеру рыбам на корм пойдешь.
Голутвенные тихохонько поплелись было за казаками, но к ночи куда-то исчезли, а с ними и кони, и седла, что купил им по глупости тиун, когда нанимал на службу.
Казачий городок возник внезапно. Тиун устал считать овраги и повороты, как вдруг за одним из них легло открытое пространство, по которому вели мостки, и казаки запретили ступать с них в сторону. Тиуи понял, что справа и слева понарыты тайные «волчьи ямы». Шагнешь — и угодишь на кол, а может, на иную ловушку. А далее — как положено, по всем правилам военной науки: валы, стены, раскаты и пушки в прорубах частокола.
Внутри крепости не было городской тесноты и строений, все служебные постройки — кузни, навес с кожевенной сбруей — землянки вроде той, в которой жил тиун. Несколько изб и мазанок кольцом окружали широкую площадь, на которой стояла диковинная церковь.
При том, что она явно была православной, построенной по всем церковным правилам, дивила она тем, что более всего напоминала юрту, собранную из резных дубовых плах, поставленных торчком и обильно украшенных резными узорами. Купола церкви были маленькие, хитро набранные дранкой и торчали, как ежи, под деревянными осьмиконечными крестами.
Длинные коновязи перед большой атаманской избой были еще не уставлены конями. Но казаки подъезжали, подходили. Вязали злых, визгливых лошадей в строгом порядке и вбивали у крупа коня в землю высокую пику или бунчук.
Тиуна вели пешком, глаз ему не завязывали, и он видел, как от каждой землянки поднимались лежавшие на траве разномастно и вольно одетые люди.
Были они все в широких шароварах, заправленных либо в сапоги, либо в кожаные туфли-чирики. Все с расхристанными воротниками, где на широкой груди висел медный крест. Одетые серо и бедно, но увешанные оружием. Огнебойное оружие стояло в козлах, укрытое рядном, было в руках и за спинами казаков. Из зарукавья и голенищ сапог торчали рукояти ножей, у большинства к поясу был приторочен навязень, а за спиной или на боку — колчан со стрелами или болтами. И хоть у каждого была пищаль, почти за каждой спиною или на боку висел либо лук-сагайда, либо арбалет.
Никогда прежде тиун не видел такого разнообразия сабель, секир, ятаганов, копий…
Недобро глядели на тиуна эти люди; суровость городку придавало еще и то, что на всем пути тиун не увидел ни одной женщины или ребенка. Только мужчины, в основном молодые, попадались ему на дороге. Несколько человек прятали лицо в башлыках, а двое прикрывали черными лентами отрезанные носы.
Мороз продрал по коже тиуна, когда встретился он глазами с безносым.
«Тати! Душегубы! — думал тиун. — Сюда бы с мушками да стрельцами, а не с поклонами да подарками. Да только этих и стрельцами, пожалуй, не возьмешь — вона зверюги какие, все оружием увешанные».
Словно в подтверждение тому, о чем подумал тиун, один из безносых резко повернулся и клацнул по-волчьи зубами у самого носа тиуна.
— О Господи! — ахнул тиун.
Казачня по всему городку довольно зареготала.
— Нууу! Полно зубы-то скалить! — властно крикнул провожатый. — Человек с делом приехал.
— Хомут привез! — подсказал какой-то вовсе невообразимый казак, что, сидя на солнышке, пришивал к ветхой рубахе рукав. Тиун глянул на его иссеченную шрамами спину, и мороз подрал его по коже.
Таким только попадись в недобрый час.
«Господи, пронеси! Владычица Богородица, спаси!» — молился про себя казенный человек, проходя мимо казаков и поднимаясь на высокое крыльцо атаманской избы.
На широком балконе — гульбище, с которого был виден весь городок и все предместья, — в козлах стояли рушницы, на лавках лежали сабли, навязени, арбалеты, щиты, ножи многоразличные, бердыши, и сидело двое караульных, увешанных оружием, в теги леях и панцирях, как для боя.
Согнувшись, тиун вошел в низкую дверь и очутился в большой горнице, где прямо от двери до маленького оконца-бойницы в противоположной стене стоял длинный стол, на котором кроме нескольких жирников ничего не было. Тусклый свет шел от нескольких крохотных окон. Лампада мерцала в правом углу возле многочисленных образов, да рядом с аналоем лежали стопками книги.
Вдоль всего стола справа и слева, плечо в плечо, сидели атаманы. От простых казаков они отличались только тем, что все были в аккуратных ладных чекменях, архалуках, чепанах или кафтанах. Никакого угощения, никакого оружия.
Тиун горячо, истово, искренне перекрестился на иконы, отвесил сидящим поясной поклон. Те сдержанно кивнули в ответ, в полном молчании разглядывая тиуна.
— Ну сказывай, с чем пришел, — произнес наконец самый старый атаман, сидевший во главе стола. Годы выдавали только надтреснутый старческий голос да седая борода лопатой, а так сидел прямо, как молодой.
«Вот и пойми его, кто он? — подумалось приказчику. — Борода — как у православного, а голова бритая, как у мусульманина».
Он сначала сбивчиво, а потом постепенно выправляясь — сколько раз эту речь говорил — стал рассказывать, какие у него полномочия да за каким делом он приехал:
— Хозяева мои, господа Строгановы, получили перед Рождеством грамоту от Государя нашего Ивана Васильевича — людей наймовать для защиты от набегов сибирских людишек и богопротивных татаровей Алея и Кучумки из-за Камня на соляные вотчины… — сказал и осекся: половина, если не две трети, из присутствующих были в татарском платье, и вид у них был как у басурман.
Но никто его не перебил, и тем тягостнее было говорить, что атаманы сидели молча, а в полумраке было совсем не понять по их лицам, что они думают.
Он закончил свою речь и стоял, как ученик, перед этими каменно молчащими людьми, томясь этим молчанием и трепеща от страха.
— А слыхали мы, что хозяева твои уже наймовали прежде казаков с тысячу, где же они?
— Так где же им быть! Как были у нас, так и есть. Которые служат, которые женок взяли да ушли к своим языкам. У нас зыряне живут, они же сырьянские татары рекомы; они откуда-то из здешних мест пришли, так многие вольные казаки, коренные то есть, тамошних женок взяли и укоренились.
Один из атаманов сказал длинную фразу на непонятном тиуну языке, обращаясь к атаманам, а повернувшись к тиуну, молвил:
— Сырьяне — кочуют…
— Истинно, истинно! — заторопился тиун. — Я к тому, что казаки баб взяли и семействами обзавелись, а так и они с зырянами ходят, зверя промышляют, рыбалят…
— Ты сказал, «укоренились».
— Я и сказал, «укоренились», — обливаясь холодным потом, лепетал тиун, — потому семейственно в законе пребывают, венчанные…
— Укоренились — значит, на землю сели! — сказал атаман. — А казаки земли не пашут…
— Мил человек! — взмолился приказчик Строгановых. — Ты так разумеешь, я по-другому, ты меня не лови на слове, я и сам собьюсь…
— Брехать не будешь, не собьешься, — сказал кто-то почти совсем за спиною у тиуна.
— А что же от тамошних казаков к нам знака нет? — спросил старший.
— Так нешто я знал, что мне сюды ехать придется, когда меня господа из Чусовых городков в Москву посылали. Я в Москве цареву грамоту получил, а от Строгановых приказ — людей наймовать… Вот сюды и пришел.
— Через чего же не от Москвы идешь, а от Казани?
— Так я не только в Казани, я и в других городах был — все воинских людей ищу. Вот баили, в Казани можно воев понаймовать, а пришел в Казань — тамо нестроение и православных воинских людей нет. Одни татары служилые…
— А чем они тебе не воины?
— То-то и беда, что воины изрядные, а закон держат агарянский! А ну как они с сибирскими агарянами стакнутся — мне же господа мои лютую казнь учинят. Да и сам я исказнюсь — ну-ко, агарян в Чусовые и Пермские городки навел… Страх!
— Ступай покуда! — прервали атаманы его лепет.
Тиуна вывели из атаманской избы и посадили куда-
то в каморку, в подклет. Полуголый казак с выхлестнутыми передними зубами грохнул засовом на дубовой двери, и тиун обмер: «Пропал!»
На широких степях саратовских
Ну что, братья атаманы! — сказал старый Ясс Кочур, когда за тиуном захлопнулась дверь. — Сказывайте по старшинству, чего делать станем. Давай Ясырь — ты, видать, самый молодой.
— Брешет, гадина! — сказал Ясырь. — Обратно на Русь заманивает! Эдак мы разлакомимся, на верхи Волги пойдем, а нас тамо стрельцы и дожидаются.
— Распытать бы его! — поддакнул молодой, недавно пришедший из-под Курска Никита Бурляй. — Небось, как прижарили бы пятки — враз правду бы явил.
Атаманы невольно засмеялись. Бурляй был молод, неопытен. И за столом атаманским сидел только потому, что был старого и самого славного на Дону рода Бурчевичей. От рода этого почти никого не осталось; почитай, всех увели с колодкой на шее в Азов, а в прежние времена, сказители поют, держал род Бурчевичей в страхе всю Киевскую Русь!
Засмеялись атаманы, потому что никто в пытку не верил. Многие ведь из них и биты и пытаемы были, и знали — крепкий человек и под пыткой не сломается, а говорить станет, что ему надобно, а слабый такого наврет, что потом знать не будешь, как и расположить все его сплетки.
— А тиун-то не брешет, — вступил не в очередь Ермак. — Простите, что не по ряду говорю. Но чтоб времени не терять и пустое не гутарить. Я этого тиуна в Москве встречал, когда он по приказам болтался — воев выспрашивал. Как раз ему царева грамота вышла. Черкас подтвердит.
— Истинно! — сказал немногословный Черкас. — Рождественским постом встречали его на Москве, как раз перед тем, как во Псков скакать за убитым Черкашениным!
— Коли так, — подытожил старый ясс Кочур, — все, что он говорит, — правда. Он и путается, как правду говорящий. У брехуна все складно бывает.
— Я москалям не верю, — сказал, все еще петушась, Бурляй.
— Твое дело, — одернул его Мещеряк. И Бурляй прикусил язык, понимая, что наговорил лишку.
— Надоть на Круге в Черкасске все это и обсказать, можно и ярыжку этого туда представить, — предложил простодушный Яков Михайлов.
— На Круг-то на Круг, — раздумчиво произнес хитрый Алей Казарин, — да только не в Черкасске…
— Верно, — сказал старый Кочур. — Наворотил ты, Ермак, с Буканом делов… Вас тамо многие с шаблюками дожидаются! Ты что думаешь, за Шадру мстителей нет?
— Дураков много! — вспыхнул Букан.
— Дураков не дураков, — спокойно остановил его Алей, — а пря пойдет такая, что могут и в ножи взять! Ты явился — бах, бах… из рушниц. А на отеческой земле братскую кровь лить нельзя!
— А отары да табуны у своих угонять можно? — закричал Букан. — Жаль, Кумылга помер, он бы вам сказал.
— Кумылга нас предупреждал! — сказал Ермак. — И крови Шадры лить не велел! Так что, братец ты мой Букан, кайся — грешны!
— Нет моего греха! — вспылил Букан. — Я что, отчину защитить не могу? Да я единокровного брата порешу, ежели он в мой дом татем придет!
— Твой юрт где? — спокойно спросил Алей. — А где ты пальбу учинил? Не слышу?
— Да ладно, чего там! — сказал Ермак. — Вино-паты! На мне кровь Андреевых казаков. На мне!
— Ты что! — закричал Черкас. — Да мы ни одного казака пальцем не тронули! Ты, батька, Шадру маленько петлюгом поучил, и все! Не мы кровь пролили!
Атаманы заговорили разом, заволновались…
Ермак встал, подошел к аналою, положил руку на Евангелие:
— Перед Богом говорю…
Разом все смолкло.
— Я виноват! Кровь казаков гребенских на мне, и боле ни на ком!
Молча приняли клятву атаманы. Строгие слова были сказаны, и теперь ежели кто, по законам крови, станет искать виновного, ответчиком будет только Ермак.
— Ты сказал! — подытожил старый Кочур и перекрестился.
— Аминь… — прошелестело за столом.
— А как я свой грех понимаю, — сказал Ермак, — то и на Круг в Черкасск мне идти незачем. Там только распря усилится.
— Коли не идешь и Шадры — нет, — сказал молчавший дотоле Басарга, — распри не будет.
— Братья атаманы! — сказал Ермак. — Не вините меня за Шадру, здесь он сатанинское смущение наводил! Нельзя нам без Руси!..
— Ты не учи! — хлопнул ладонью по столу старый Ясс Кочур. Здесь не робята сидят! У каждого своя голова на плечах… Окацапился, у бояр учить навострился на Москве! На Дону Круг царствует! Как Круг решит — так и будет. И ты нас не учи!
— Простите, Христа ради! — ответил Ермак.
— Бог простит! — усадил его строго, как мальчишку, старый Кочур. — Сядь и молчи! Ты свое сказал.
— Как это на Круг не пойдешь? — подскочил Шабан. — Да чуть не весь Дон тебя атаманом кричать хочет, а ты не пойдешь!
— Ты, глухарь, говори, да откусывай! — закричал атаман Шебалко. — Кто это его кричать в атаманы собрался? Он откуда-то на Дон явился, собственные юрты не бережет, гдей-то Царю московскому услужаить, а мы, то есть коренное казачество, его слушаться должны… — Он сбился на кыпчакский язык и завопил уже вовсе несообразное, позабыв, что атаманы язык этот понимают не все.
— Видали? — загрохотал Ермак, разом перекрывая своим басом все голоса. — Это здеся, на атаманском совете, а что на Кругу будет?