Может быть, первую ночь после осады спали относительно спокойно, хотя со всеми опасениями, не гася фитилей у затинных пищалей, но все же спали.
Отстоялись ведь. Перетерпели, пережили осаду. Отбились. Два следующих дня больше лежали на солнышке, вовсе голые грелись. Закипятили казаны со щелоком, из золы наведенном, рубахи да сподники кипятили — вошь выпаривали, вываривали.
Выносили из землянок и вовсе ослабелых да опухлых на солнышко. Отпаивали мясным отваром. Понатащили дикого луку да черемши — заставляли жевать. На третий день, как раз под воскресенье, вынесли из землянки икону. Отслужили, как умели, благодарственный молебен. Вроде как сразу легче на душе стало. Сутки еще отлеживались, а утром за топоры и, спотыкаясь, побрели ко стругам. Сначала робко, а потом все веселее заскрипело, застучало на берегу… Задымили костры, закипела смола, зачернели струги смолеными бортами. Оживали казаки.
Не сговариваясь, атаманы казаков не трогали, не понуждали: делай кто что хошь… Знали, что человек безделья долго не выдержит. А тут в живых-то остались только люди, на всякую работу гожие.
Иноземцы путаные, которых от Строгановых чуть не волоком забрали, еще в первый год на Абалаке почти все полегли — не умели они с татарами по-казачьи драться… Остальных быстро Господь прибрал — как видать, новая жизнь да земля эта незнаемая им не по душе пришлась. Бедовал с казаками только один рыжий немец, да схоронили его недавно — с голоду помер. Поминали его у стругов ежечасно чуть не со слезами — славный был человек! Жалели, что даже имени его не ведали — немец да немец! Жалели и других, до сего дня не доживших. Хотя атаман Ермак, поминая Старца покойного, вдруг сказал:
— В Писании сказано: «И настанут времена, когда живые будут завидовать мертвым…»
— Ты чо? — сказал Гаврила Ильин. — Ты чо, батька?
— Устал я чтой-то! — вздохнул, тряхнув сединою, Ермак. — Ну, да ладно. Там же сказано: «Никто же часа своего не знает!»
— Что ты завел! — одернули его казаки. — Помнишь, батюшка говорил: «Уныние — ворота всех болезней». Ты вон на стрельцов посмотри — страх.
Стрельцов вместе с головой стрелецким Киреевым было человек шесть: все без зубов, опухшие, обезножевшие, с проваленными глазами, в цинготных пятнах — живые мертвецы.
А казаки хоть и обеззубели маленько, и сгорбатились, а все же шевелились-двигались, не лежали колодами у землянок. Не так, как прежде, а по-стариковски, по-муравьиному отдирали, по трое-пятеро вместе, доски с бортов совсем пришедших в негодность стругов и волокли их к гожим. А починялыцики крепили борта обновленных корабликов.
Как и раньше, ладна и забориста была их работа, но если раньше весело перекликались они, припева-ли-посвистывали, то теперь больше покряхтывали-постанывали, а иной раз и срывались друг на друга с бранью. Но хоть и грызлись порой, а работа всех мирила. И опять хватались за труды. Иначе никак — там, где раньше один управлялся, — теперь трое не поспевали.
Ермак работал со всеми, знал: остановишься, станешь болячки считать да примечать, как тело разрушается, — тут и помер! От работы так ломило отвыкшие от топора ладони, что ложку не мог держать. Тряслись руки — плескал наваристую щербу на седую теперь уже бороду.
Еды стало вдосталь. Понаехали ясашные люди, по-наволокли меду, да мяса, да рыбы, да грибов. Приехали и молчаливые татары, сгрузили с воза несколько мешков с мукой.
Приметил Ермак, что сидят на возах и татарки с дитенками, а которые казаки тех дитенков на руках нянчат да целуют.
Ухмылялся атаман: «Наш корень!»
Но переменились казаки — не те теперь стали, что до похода, за Камнем. Старца не стало, а разговоры, что душе надобно спасаться, теперь велись постоянно. И говорили о сем больше, чем о бабах да об охоте. Мечтали годы в монастырях скончать, будто позабыли, что в монастырях бывает.
«Как мы тута!» — смеялись казаки. И Ермак радовался. Раз засмеялись, стало быть, на поправку дело пошло! Выпутаемся!
Почасту говорили о подкреплении из Москвы. Ждали его, как Царствия Небесного, но некоторые сомневались:
— Вона, приведут таких же убогих, как энти, что с Болховским-покойником пришли! Кабы нам такой подмоги не было, разве до нынешней туги да художества дожили бы? У нас припаса вдосталь было, а энти и нас объели, и сами померли!
— Ну, дак Глухов же, той, что Маметкула повез, перекажет небось, как оно тута на самом деле! Какая подмога надобна!
— Да дошел ли он, Глухов-то! Надобе еще кого послать.
Тут кстати выполз и Киреев, и как с ножом к горлу:
— Давай мне струг, буду в Москву с донесением, что померли все… И вам подмогу.
— А дойдешь? — сомневались казаки.
— На карачках доползу.
Всю работу бросили ради починки одного струга. За три дня сладили. Киреев как ожил, да и стрельцы его: козлом в струг вскочили — и ходу из Кашлыка! Поплыл известным Печорским ходом, куда река сама несет.
— Эдак ведь он полгода идти станет… — вздохнули казаки. — Когда ж подмога придет?!
— Да вы что! — смеялся Ермак. — Не поняли, что он отсюдова утекал!! И нечего его удерживать было. Толку-то от него, как с козла молока!
Даже и не озлились. Плюнули только вслед да опять за топоры взялись.
— Сколько стругов себе-то поновлять будем? — спросил Мещеряка Ермак, когда пять корабликов уже качались на волнах.
Собрали малый Круг, потолковали.
— Рубим семь стругов. В семь, что случись, все поместимся.
— В шесть поместимся! — вздохнул Ермак.
— Ну, а седьмой — в запас! Запас карман не трет!
— Не в том беда, что коровенка худа, — вздыхал Ермак. — А в том беда, что ей корму нет…
— Да что ты, батька, все вздыхаешь, все нудисся… Смотри — татарву ведь чудом разбили. Нас-то — горсть, а их тысячи с четыре было!
— Милай! Про то, что мы Божьим чудом живы, я давно ведаю! Так ведь на Бога надейся, а сам не плошай, а мы очень оплошиться можем!
— Через чего?
— И нас всего сто человек, с больными да ослабелыми — сто тридцать, и припасу огненного ты ведаешь сколь. Мы не то что теперь осады не стерпим, а и на хороший бой у нас ни свинцу, ни пороху!
— Думаешь, пойдут татары?
— А куда они денутся! Еще как пойдут! Ясашные люди говорят, по улусам и от Карачи муллы ездят, и от Сеид-хана, и от Кучума! Народ баламутят. А народ энтот такой: дашь раза — разбежится. Оплошаешь, выкажешь слабину — в горло вцепится, без милости! Только дай потачку!
— Да мы их не одним огненным боем побиваем, разве в рукопашной с казаком есть кого сравнить? Сам-пят, сам-семь побивают!
— Мясом задавят! — сказал Ермак. — Что на Човашевом мысу, что на Абалаке — огнем пробились.
— Да, от рукопашного боя урону-то больше!
— Урон урону — рознь! Здесь как шмякнет свинцом да грохнет: куды куски, куды обрезки! Это тебе не пикой колоть, так руки-ноги и летят… И такое не всякий стерпит! Страх гонит! Да и слава о нас идет, что мы огненного боя люди — потому непобедимы. А ну-ко его не станет? Враз скажут: да они — то, что и мы, и неча их опасаться!
— Это верно, — наконец согласился Мещеряк. — Ну а где пороху взять?
— То-то и оно, что негде. Стрельцы маленько подмогнули припасом да свинцом… Я еще о прошлом лете бухарца просил, чтобы он порох да свинец привез. Обещался. Нам чего: порох да свинец, да холста и сукна, а боле ничего и не надо! Ну, крупы да хлеба… И все. Нам ни каменьев, ни злата-серебра, ни шелков заморских не надобно! А ему от нас мягкую рухлядишку интересно получить! Вон у него как глаза горели. Он за каждый хвост лисий удавится. А у нас этого добра — до хрена! Немерено. И все тащат и тащат!
— Думаешь, придет бухарец?
— Желает сильно прийти, а придет аль нет — как скрозь татар прорвется! Они-то ведь нас со всех сторон, окромя полночи, обложили.
— Это так… — вздохнул атаман Мещеряк. — Остяки сказывают, чуть не поименно всех знают!
— И знают! Им остяки все и переказали! — засмеялся Ермак. — Они же как дети — врать не умеют, а ежели и соврут, так сразу видать! Нешто ты их сам не знашь?
Казаки потихоньку отъелись, повеселели. Стали по вечерам на варгане гудеть, да в гудки играть, да песни распевать. Поставили болвана, цепями увешанного, стали опять руки намахивать да от ударов цепями уворачиваться. Но не было в казаках прежней удали и веселья. Сумрачны были и казаки и атаманы. И окрестные людишки это замечали.
Они, как и прежде, шли в Кашлык, но мал и скуден был их поток. Не то, что в первые годы, когда казаки отдаривали каждое подношение. Нечем стало благодарить лесных людей — потому остались только люди верные, вроде Бояра, да Суклема, да Алачея, которые присягу выполняли свято, и ясак несли исправно, и союзничали. А чтобы дружество было крепче, когда были священники живы — крестились и уже носили под кухлянками да малицами медные казачьи нательные кресты. Хотя и ведали, что, попадись они к муллам да баскакам татарским, не миновать лютой смерти. Всадники Карачи и Ку-чума рыскали по всем стойбищам, убивали всех, кто платил ясак казакам. А казаки теперь заступиться за остяков не могли, не успевали — мало казаков осталось.
Лесные люди, как и прежде, считали казаков полубогами, иначе как бы они могли разбивать и разбивать крепкие татарские сотни? Два года чувствовали они себя за казаками как за каменной стеной. За любое поношение, за любую обиду лесным людям казаки карали немедля и своих и чужих. Ясак клали вдвое меньше. За каждое подношение — отдаривали. Но только что с ними, с казаками, теперь?
Кто из лесных людей побывал в Каш лыке, рассказывал страшные вещи. Бородатых людей стало очень мало. Они все состарились. Одежда на них изорвалась, а другой такой же у них нет. Они ходят в малицах и кухлянках и в татарском платье. Вся обувь на них с убитых татар или унты, как у остяков.
— Худо дело! Худо! — решали старики, и откочевывали лесные люди подальше на север, в низовья великой Оби. Пустели стойбища, сиротели родовые реки.
Казаки находили только брошенные стойбища и холодные кострища. А нет людей — нет припасов. Это у остяка на родовой реке всегда в сетях рыба, у вогулича всегда в силках зверь, а казак — человек воинский, ему так охотиться некогда, да и не умеет он охотиться в тайге. Тайга не степь!
А стрелец в здешних местах — вовсе ребенок немощный. И татарин тут — чужой. Потому и откочевывали татары на юг, в степи. Одни воины поредевшими толпами ходили вдоль рек — убивали друг друга.
Сибирские лесные люди Приносили тревожные вести. Разбитый Карача ушел недалеко. Он стоял на Бегишевом городище на Иртыше, недалеко от Кашлыка. Туда стекались сборные татары. Остатки разбитых отрядов, воинская молодежь. Понимая, что собственных сил и умения воевать у него нет, Карача искал примирения с Кучумом. Со дня на день — доносили подслухи и лазутчики казакам — в Бегишевом городище ждут Кучума.
— Вот тогда они на нас и навалятся, — говорил Ермак атаманам и казакам, хотя все и без его слов понимали, чем это кончится. И знали, что бить врага лучше, пока он в кулак силы не собрал.
— Упустим время — не миновать осады! Да такой, что нонешняя нам сладким сном покажется. Теперь их не проведешь. Они воробьи стреляные!
— Стреляные, да недостреленные! — шутил Мещеряк. — А к огненному бою пообыкли! Таким кольцом обложат — муха не пролетит.
Все понимали, что нужно стронуться с места — нанести упреждающий удар, разогнать, хотя бы на время, орды врагов. А если умереть, то как в старой казачьей молитве: «Господи! Пошли смерть в бою, чтобы не видеть — кто…»
К походу готовились, но трудно было стронуться с места, тяжело подняться смертельно усталым, изголодавшимся и не отдохнувшим за короткую передышку казакам, чтобы пойти в поход, скорее всего — безнадежный…
Ждали подмоги из Руси! Верили в нее, как в Христа Спасителя! А она все не шла.
Ермак не скрывал, что ежели рать с припасом не явится — к весне казаков вырежут всех до единого. А продовольствия им не собрать и огненного припасу не добыть!
И все-таки тянули куда-то дали, словно было им обещано чудо.
Ермак теперь почасту молился один, закрывшись в землянке:
— Господи, помоги! Господи, вразуми!
Перед малым медным образком на коленях он простаивал ночными часами. И, шепча молитву, все думал-думал, искал выход. Чувствуя сердцем, что он должен быть, и понимая разумом, что самое тяжкое — ждать.
Кольцо татарское сжимается. Продовольствия нет, боеприпасов в обрез. И подмоги с Руси нет. И с каждым днем кажется, что и не будет.
— Господи, укрепи! Господи, подай знак — что делать!
Июльским теплым вечером явился знак!
Закричали казаки, на радостях даже из пищали бухнули — показались на реке лодки, выгребали на них люди незнаемые с юга. А как на пристань вышли, тут казаки и завопили — гонцы бухарские! Ермак и другие атаманы — красные кафтаны на плечи, шапки высокие на головы, и айда в атаманскую избу — купцов принимать.
Бухарские люди, как вошли, сразу в ноги!
— Бачка атамана! Худой люди татарские к тебе караван не пускают! Кучумка пройти не дает!
— Что везете? Великий ли караван? — спросил Ермак.
— Большой караван, очень большой! Твой товарищ Алимка ведет! Зерно везем! Одежу везем! Селитру везем! Свинец!
— Брешет! — закричал Мещеряк. — Брешет, заманивает…
— Собак брешет! — вскочил на ноги бухарец. — Ермак, гляди!
Он порылся в складках халата, что-то нащупал, разорвал подкладку зубами и вытащил пайцзу.
— На!
— Атаман, не верь! — закричал Мещеряк. — Заманивает! Басурман! Все они одним миром мазаны!
— Слово! — сказал Ермак.
Бухарец присунулся к самому лицу атамана и прошептал:
— Сары.
— Ну?! — крикнул кто-то из казаков.
— Мое слово! — сказал Ермак, обнимая купца.
Обнять — обнял, а поверить — не поверил, да и
другие — тоже. Мало ли, как пайцза досталась, мало ли как слово вызнали. А может, Алим на барыши польстился, да сам выдал, к татарам переметнулся… Потому послов приняли честью, а когда казаки повели их кормить, сели атаманы тесно, принялись толковать так и сяк.
Мещеряк стоял на том, что посол подменный! Его бы распытать, он бы язык развязал.
— Табе чуть что — пытать! — взъярился безносый Ляпун. — Кат!
— Ладно вам! — оборвал Ермак.
— А через чего Алимка сам не пришел?
— Алимка в Бухаре занедужил! Старый ведь, — сказал Ермак. — С караваном брат его идет.
— Да там от каравана уж рожки да ножки! Его давно Кучум взял!
— Да нет! — сказал Ермак. — Не похоже. Как энтот сказывает, они в Сибирское княжество не входили. Опасаются, вас ждут.
— Сколько до них ходу? — спросил глуховатый Сарын.
— Говорит, неделя. Можно и быстрее.
Атаманы примолкли, боясь поддаться соблазну
легкого решения.
— Спать айда! — сказал Ермак. — Пусть каждый утром скажет, что надумал и решил. Заутре соберемся.
Последний поход
Стало быть, так! — Ермак оглядел построившихся у стругов товарищей. — Поход будет тяжким. Не таким, как раньше. Куда мы идем — татар больше. Тамо гнезда их. Тамо они не в чужих стойбищах, а в своих улусах. А нас — всего ничего. Огненного припасу нет. Силенки у нас — аховые. Подмоги ниоткуда не придет. Потому — дойдем до каравана — свинцом, и порохом, и зерном разживемся. А до того — каждый выстрел на счету. Ночевать станем опасно. Рядом со стругами. Каждый — свое место должен с закрытыми глазами на струге находить. Как весла разобрали — на воду и отходить. Отставших не ждать! Прикрывать отставших нечем!
До вечера казаки отходили от стругов и по команде бросались к ним.
Получалось так: пологи ставили около стругов. Дозоры на полета сажен, на выстрел стрелы, вперед выносили. Еще дале — на семьдесят пять — сто сажен секреты. Как раз получалось, когда секреты тревогу дают и бегут к дозорам, дозоры их прикрывают и держат первый заслон. За это время казаки из пологов успевают в струги вскочить и прикрыть дозоры огнем и стрелами. Как только дозоры через борта повалились, все струги разом весла на воду — и выгребать на стремнину!