— Бог-Ермак! — пели шаманы. — Смотрите! Птицы кружат над ним, но ни одна не может сесть на него, ни одна не смеет клюнуть его плоть, его очи…
— Бог-Ермак!
Лесные люди ломали на мелкие кусочки стрелы, побывавшие в теле Ермака, и прятали как величайшую святыню в кожаные мешочки на груди. Они по щепотке вынесли всю землю на том месте, которого касался мертвый Ермак, и тоже разделили ее меж собою как великую исцеляющую святыню.
— Дикари! Дикари! — качая головами, говорили бухарские муллы.
— Дикари! — повторяли за ними с меньшей уверенностью мурзы и воины. Повторяли, но не смели приближаться к помосту — знали: сейчас тихие и покорные лесные люди могут разорвать осквернителя святыни голыми руками. А разогнать их невозможно — днем и ночью на смену одним приходят другие.
— Ну, плачут, и ладно! — решали мурзы. — Пусть — лишь бы ясак платили!
Но старались побыстрее уехать в свои кочевья.
А когда все бухарцы покинули место упокоения героя и остались около него только лесные люди, пришли воины из народа сары-чига. Была их всего горстка — несколько человек. Но почему-то молча расступилась перед ними толпа и замолкли шаманы. Светловолосые воины упали на колени перед помостом. Приведший их старик что-то долго пел на непонятном лесным людям языке. Потом они сняли тело с помоста и положили его на синюю дорогую ткань, вытканную золотыми звездами.
Старик достал из ладанки на груди щепоть земли и посыпал ее крестом на лицо мертвого атамана и на босые ноги. В сомкнутые руки вложил ветку полыни — серебряной травы.
Труп укутали тканью и, положив на копья, понесли к лодке и повезли вверх по Иртышу к Баишеву кладбищу, где хоронили шейхов и героев.
В стороне от мусульманских мавзолеев и кыпчак-ских надгробий, на холме они вырыли очень глубокую могилу и опустили в нее тело Ермака. Лесные люди не посмели остановить их потому что вели они себя, как родственники погибшего. Шаманы и лесные люди только следовали за десятком воинов народа сары и смотрели, как совершается неведомый им древний погребальный обряд.
Воины срезали по пряди волос и бросили их в могильную яму. По очереди, произнося каждый по какой-то непонятной фразе, кинули по горсти земли, а затем закопали могилу, насыпав над нею невысокий холм. Утоптали вершину его и начертали на утоптанной площадке равный крест. Когда настала ночь, они развели огромный костер и, глядя в огонь, запели какую-то древнюю песню.
Слушали лесные люди, как поют светловолосые воины, и дивились: каждый певец вел свою мелодию, но голоса не мешали друг другу, а сплетались в один напев.
— Смотрите! Над могилой Ермака — свет! — закричал кормчий на лодке, что увозила татар из деревни, где нашли Ермака.
— Свет, свет… — передавалось от лодки к лодке. Гребцы бросали весла и смотрели на высокий столб света, что поднимался над лесом на Баишевом кладбище.
— О Великий Аллах, помилуй и защити нас… — шептали, видя этот свет, мусульмане. — Прости нас, если мы совершили нечто нечестивое… Не карай нас за совершенные по неведению грехи…
Московская слякоть
Не узнать было в ладном служилом голове Иване Александрове атамана Черкаса. Хоть немного прошло времени, а сильно изменила его московская жизнь. Стараниями командира городовых казаков Алима, мечтавшего женить молодого казака на своей дочери, был он взят сначала в сотню служилых городовых казаков, а как стало известно, что Черкас грамоту знает, — так и посыпались на него чины.
Частенько вызывал его, теперь уже в Посольский приказ, думный дьяк Урусов, где толковали они подолгу, при закрытых дверях, как прежде с Ермаком. Молодой атаман нравился дьяку сообразительностью и независимостью нрава, а пуще всего тем, что с годами делался все больше и больше похожим на Ермака: та же широкая грудь, та же осанка, а когда вместо усов отпустил Черкас бороду, дьяк усмехнулся открыто:
— Ну, Иван, не знал бы я, что это ты — Черкас, решил бы, что батька наш Ермак Тимофеевич помолодел…
Собирался дьяк Урусов сделать Черкаса своим помощником, потому что работы привалило. А по нынешней своей должности Урусов занимался теперь только ею — контрразведкой!
Москва кишела польскими, шведскими, английскими агентами. У каждого из них были разные задачи — поляки готовили поход на Москву, англичане рвались северным путем на Обь, шведы удерживали Прибалтику. Но все сходились в одном — Русь должна быть повержена!
Все условия для этого были! Царь Федор Иоаннович был духом — слаб, телом — немощен. Борис Годунов — фактический правитель московский — законных прав на престол не имел. Москва бурлила и клокотала. Все, что в ужасе таилось и трепетало при Иване Грозном, теперь, при послаблениях Царя Федора и Годунова, превратилось в истерическую и бессмысленную смуту.
Полнился самыми чудовищными слухами город, росли цены, и при каждом новом известии о чем угодно городской народ бежал с дрекольем ко Кремлю…
Частенько, стоя на стенах затворенного Кремля и глядя на орущую, беснующуюся под стенами толпу, Черкас тоскливо думал о том, что там, в Сибири, все было проще и ясней. А здесь его не оставляло предчувствие, что рано или поздно оголтелая, бессмысленная толпа ворвется за толстые стены… И утлый корабль, именуемый Русь, потонет, захлестнутый волнами бесноватых толп.
— Эх! — говаривал в таких случаях дьяк Урусов. — Быстро же позабыл московский люд грозу-царя — Ивана. Он бы им показал! А Государь Федор Иваныч все молится, все сетует, де, Бог казнить не велит…
И непонятно было Черкасу, кого одобряет Урусов: Ивана или Федора. Непонятно было ему, какой Государь нужен этой стране: изверг или ребенок? И выходило, что и то и другое народу во вред. И хотелось назад, в Сибирь, которая отсюда, с Кремлевских стен, казалась раем земным.
Но в Сибирь не пускали. Черкас чуть не в ногах у дьяков Разрядного приказа валялся, чтобы идти с Волховским, — не пустили. И с Мансуровым не пустили!
А знакомый приказной дьяк сказал, по пьяному делу, не таясь:
— Вы, казаки и татары, — одно и то же! Возьмете да стакнетесь! Веры вам нет. А царства под руку государеву подводить — дело людей знатных да ведомых, а не воров — казаков-баловней…
Потому, как прибежал из Сибири черный от глада стрелецкий голова Киреев, да как порассказал, что в
Сибири-городе подеялось, да как стрельцы гладом перемерли, не стерпел Черкас, так в приказе и ляпнул:
— Мы-де, воры да баловни, рожи татарские, вам Сибирь-ханство покорили да в подданство Государю привели, а вы, добрые да знатные, и данное-то вам взять не можете! Просрали Сибирь-город… Один только татарин-Ермак Сибирь и держит, а в Сибири с добрых и знатных — как со свиньи шерсти!
По другому времени попал бы казак Черкас на дыбу за слова свои воровские, да нонеча не как раньше. Что ни день — набат, черный народ колобродит, смуту чинит. Потому не стали словам значения придавать. Тем более что нонеча и Черкас человек не простой, а голова служилых казаков Иван Александров, не ровен час, и с «вичем» зваться станет. Иван Александрович. Тогда дьякам-то за ковы и злобства противу себя — помянет. Решили слова оставить без последствий. А в Сибирь все же не пускать.
Тем более что ценил Черкаса дьяк думный Урусов и часто в сысках быть его заставлял. Особливо любил расспрашивать, как Ермак всех иноземных людишек одним махом в поход уволок.
— А тамо о них и славы нет. Перемерли… — смеялся, щуря черные глаза, Урусов.
Черкас вспоминал долговязых литвин, рыжего немца и других иноземных людей, с которыми в Сибирь сплавлялся да в сражениях плечо в плечо стоял; с которыми из одного казана щербу хлебал, из одного бочонка сухари ел… И смеяться ему вовсе не хотелось.
— Отпустите меня в Сибирь! Тошно мне здеся! — просился он и уж совсем в крайности кричал: — Я — казак вольный! Мне — везде дороги! Не пустите добром — сам уйду!
Урусов-дьяк такому буйству Черкаса опять-таки только смеялся:
— Был ты вольный казак, а теперь голова — куда ты уйдешь? Да и не на Дон, а в Сибирь… Сибирь-то — вотчина государева, а не дикое поле!
Ах, Москва, как умеешь ты людей неволить!
Черным осенним вечером, когда шуршал за окном мелкий слякотный дождь, вернулся Черкас в дом Али-ма-сотника и, сидя у теплой изразцовой печи, рассказывал услышанное от Урусова:
— Как мы пришли сюды Печорским ходом, да сибирскую мягкую казну привезли, в те поры здесь и англичане случи лися. Как раз ихнее посольство здеся пребывало.
— Да помню, помню… — кивал Алим, и подросший, стриженный под горшок Якимка, радуясь тому, что его не гонят от взрослой беседы, слушал так, будто норовил Черкасу в рот прыгнуть.
— В те самые поры, — рассказывал Черкас, — здесь случился Московской английской компании приказчик Антоний Мерш… Мы-то, помнишь ли, сколь порогов обили, пока до Государя дотолкались! Ведь смех кому сказать: царство цельное привезли — и никому не надо! А эти-то англичане быстро смекнули, сколько оно стоит чего. Особливо энтот Антоний Мерш.
Черкас скинул кафтан и, в одной рубахе ради жары в горнице, продолжал:
— Сей Антоний Мерш решил животы свои преумножить. Стакнулся тайно с холмогорскими поморами. Те ему письмо — мол, дороги знаем на Обь, проведем…
— И провели? — не выдержал Якимка.
— Там не больно пройдешь! Мы вон полгода шли, не чаяли, как добраться. Но поморы к той жизни поваженые, и слугу Мерша — Богдана на своих кочах в Югру отвезли и обратно доставили. Так оный Богдан привез мехов в Москву и наторговал аж на тысячу рублей!
— Ай-ай-ай… — ахнул Алим. — Непостижимая умом цифра. Это же все лавки московские за раз скупить можно!
— То-то и оно. Да дурак, стал торговать по-крупному — и попался! Бог-то вору не помощник! Пороли энтого Богдана седни в приказе чуть не до смерти! А меха все в казну отобрали!
— И правильно! — сказал Якимка. — Эдак они всю Русь разворуют!
— Да ты-то, прыщ, молчи! — сгреб Якимку Черкас. — Ишь, он все знает! Айда грамоте учиться!
Но не успели они выставить на стол чернильницу, достать перья и бумагу с прописями, как в ворота застучали. Во дворе поднялся шум, и в двери ввалился — черный, как покойник, из гроба восставший, — Мещеряк…
— Слава Богу! — сказал он, крестясь на иконы. — Дошли. Все девяносто казаков — дошли!
— А Ермак? — вякнул Якимка.
Мещеряк поворотился, как медведь, к мальчику:
— Нет, Сынушка, боле крестного твово!.. И никого наших в Сибири больше нет. Не удержали Кашлык и ханство Сибирское!
На этот раз к сибирским известиям отнеслись со всей серьезностью. Решено было спешно готовить рать на подмогу воеводе Мансурову. Но опять, как и прежде, посылать было некого.
Со всех сторон враги Руси грозили ей войною. Россия огрызалась на три стороны. С осени готовили рать для войны со шведами. Слали и слали стрельцов на южные границы, где казаки донские и яицкие с трудом сдерживали крымцев и ногайцев. Но главной бедой был готовивший новое вторжение Стефан Баторий, и тронуть войска было страшно.
Однако и от Сибири отказываться было нельзя. Впервые за много лет прекратились набеги из-за Камня на Пермскую землю, исчезла угроза похода на Москву с Востока.
Потому и пришлось, назначив главою человека знатного, все же посылать за Камень служилых казаков и стрельцов. Вот тут-то и пал жребий на Мещеряка, Черкаса и других ермаковцев, которые рвались в Сибирь, будто там их ждало Царствие Небесное.
Племянник знатного боярина, но молодой и неопытный Василий Борисович Сукин — воевода был никакой! В конце Ливонской войны служил он при дворе Царя Ивана в незаметном чине «стряпчего с государевы чеботы», а в последнее время жизни грозного Царя был в Кремле стрелецким головою. В боях не бывал, пороха не нюхал. Но стараниями многих думных людей, в том числе и дьяка Урусова, был ему дан в помощники боец бывалый, опытный и лихой — Иван Мясной. Да вели своих казаков-ермаковцев закаленные Мещеряк, Черкас, Галкин, Иванов, Ильин… Девяносто человек, вышедшие из Сибири, все возвращались обратно, именуя себя «старая дружина».
— И что вы туды так рветесь?! Жили бы в Москве, на покое! — провожая Черкаса, сетовал Алим, потеряв надежду выдать за него свою младшую дочь. Повинился перед несостоявшимся тестем Черкас, когда узнал со слов Мещеряка, что его в Сибири жена ждет, с мальчонком махоньким!
— Да кака она табе жена! Она ж татарка! — говорил Алим.
— Кака она татарка? — гудел Мещеряк. — Она — крестилася! Ее отец, головой рискуя, нам харчи возил! Каки они татары?
— А кто ж они?
— А как мы — христиане.
— Тьфу!
— Прости, дорогой хозяин, — падая в ноги, говорил Черкас. — У меня там, за Камнем, сердце осталось. Я человек хоть и не венчанный, а женатый! Я ведь и не скрывал.
— Да полно! — подымал его с колен Алим. — Я не в обиде. А все же жилось бы вам тут хорошо, на покое, — нет, вон в страх какой ворочаетесь!
— Она жизня такая, что не поймешь, где покой, а где война! От войны не убежишь! — гудел Мещеряк.
Как в воду глядел! На долгие годы заполыхала, со смертью Бориса Годунова, московская смута. Пошли жечь Москву и всю Русь поляки да запорожцы, ведомые Лжедмитриями, коим и счет был потерян! Надолго залила кровью и огнем Московское государство гражданская война.
А Сибирь — устояла! И умножились в ней города и села. Пока наконец не был возведен на престол трудами казака Ивана Межакова и прочих людей незнатных Государь Всея Руси помазанник Божий Михаил.
Но этого не могли знать и предвидеть казаки, шедшие с обозом в желанную им далекую Сибирь.
Теперь Москва резко изменила тактику и брать из-гоном города и урочища татарские казакам категорически запретила. Учитывая опыт взятия Казани, московские стратеги решили брать Сибирь обкладом, как в оное время брали Казань.
Отряду Василия Сукина было приказано срубить на высоком берегу Туры и устья реки Тюменки, на месте древней столицы тобольских татар Чимги-Туры, — Тюменский острог. И, закрепившись на Туре, не предпринимать никаких попыток к овладению Кашлыком.
Тюменский острог был поставлен быстро, и через год воеводы затребовали подкреплений из Москвы, для дальнейшего продвижения к Тоболу и Каш лыку.
В Сибирь был отправлен письменный голова из Ряжска Чулков, который привел дополнительно несколько сот стрельцов.
Переформировавшись в Тюменском остроге, соединившись с отрядами Черкаса и Мещеряка, Чулков спустился по Туре и Тоболу на Иртыш и в пятнадцати верстах от Кашлыка, занятого татарами, стал рубить Тобольский острог.
Ослепший беркут
Взглянуть на мертвого Ермака Кучум прибыл последним. Не слезая с коня, он подъехал к помосту. Вопившая и плясавшая толпа пала на колени — лицами в землю и теперь походила на россыпь покатых безмолвных камней. Даже дыхание их не было слышно, только гудели синие трупные мухи, столбом стоявшие над покойником.
Лицо Ермака было закрыто куском ткани. Слуги было кинулись стянуть ее, но Кучум остановил. Он посмотрел на босые раздутые сизые ноги утопленника и представил на секунду, что там под тряпкой. Не таким хотел он видеть Ермака…
Вот если бы его привели связанного, со льдом страха в глубине глаз, который так нравился хану. Он любил видеть этот лед в глазах всех, кто смотрел на него.
Если бы можно было сначала ласково порасспросить Ермака, зачем он шел сюда, почему по татарским улусам ползет и крепнет слух, что именно Ермак — князь сибирский истинный. А потом медленно, по капле вытянуть из него, выцедить жизнь. Чтобы ой превратился в кровавую тряпку, в липкую тушу без кожи, которая бы еще жила, еще бы испытывала боль, трепетала…
Может быть, тогда бы утихла ненависть и жажда мести в душе у Кучума, а так… Ну, лежит труп утопленника, вытащенный из реки… Кто это? И можно ли быть уверенным, что завтра этот Ермак не появится на своих лодках еще на какой-нибудь реке?
Если бы можно было вернуться назад! Если бы той осенью он не ждал Алея, а встретил бы Ермака на суше — там, в горах, пока они тащили на себе свои проклятые лодки. И их можно было брать голыми руками. Их нужно было давить конями, заваливать трупами, но остановить на суше, пока они не вышли к реке…