Экзотические кухонные запахи исходили от моего дома по Мейда-Вейл, во всяком случае, неслись с первого этажа, где обитал один пакистанец (по его словам, работавший где-то на Би-би-си) с женой, толстухой валлийкой. Поднявшись по лестнице, я столкнулся с Роем, который оказался небрит, а следы запекшейся крови на его щеках и подбородке свидетельствовали, что с моей бритвой ему совладать не удалось.
– Вы какой-то взъерошенный, – сказал он.
– Еще бы, если проснуться в такую рань! Между прочим, и вы выглядите не лучше.
– Верно. По всем статьям, ночь выдалась тяжелая.
– Могу себе представить.
– Сомневаюсь, дружище!
Мой взгляд упал на голый пол перед диваном в гостиной.
– Что такое, где мой ковер?
– Прошу прощения, Даггерс. С ним вышла неувязка.
– И он испарился начисто?
– Просто я велел Сильвии, чтоб она его унесла. Уверяю вас, это случайность, никакого умысла.
– Не сомневаюсь. Но все же, что с ним стряслось?
– Пожалуй, теперь им пользоваться уже нельзя. Я подыщу вам другой и сегодня же организую, чтоб вам привезли.
В подобных случаях, насколько я знал, Рой был не только готов и впрямь возместить ущерб, но предложить взамен нечто получше, хотя и в разумных пределах. Больше никаких перемен в гостиной я не заметил. Интересно, что в других комнатах, особенно в спальне.
– В остальном все в порядке, – заверил Рой, заметив мой пытливый взгляд. – Может, разбили только пару тарелок, чашку. Ну и еще я слегка переусердствовал с вашим скотчем. Разумеется, я все возмещу.
– Нет, нет, скотч за мой счет!
– Благодарю, очень мило с вашей стороны. Послушайте, мне, э-э-э, крайне неловко за ее вчерашнее поведение. Как правило, она ведет себя приличней.
– А, ерунда! Ничего страшного, даже несколько забавно. Теперь, если вы оставили лезвия, я хотел бы побриться. А пока сварите еще кофе.
Спальня оказалась не в худшем, чем обычно, виде, а постель была даже относительно аккуратно застелена: напрасная трата сил со стороны Роя, ведь белье с этой кровати, как и с утренней, предназначено в стирку, и не за его счет. Я не стал заниматься сменой белья, во-первых, потому, что вновь проявилась усталость, а во-вторых, потому, что неприятно, если б Рой застал меня за этим занятием.
Когда мы пили в гостиной кофе, он спросил:
– Вы чем с утра намерены заняться?
– Ну, сначала собирался послушать Вебера, а потом, в двенадцать пятнадцать, у меня запись в Доме радиовещания, «Музыкальный дневник».
– Пусть Вебер немного подождет, ладно? Сколько до его двухсотлетия? Лет десять?
– Шестнадцать. Нынче прогресс так стремителен, что мне нельзя упустить ни года. А что вы хотите предложить?
– Так, ничего особенного. Думал, можем слегка отвлечься от дел, завернуть в мой клуб, там я угощу вас парой бокалов шампанского и в лучшем виде отправлю на вашу запись.
– После чего мы отправимся вместе с Сильвией и Пенни обедать?
– Нет, клянусь, ничего такого я не имел в виду!
Во взгляде Роя я не узрел ни кристальной честности, ни уязвленности тем, что его честность поставлена под сомнение, а это в целом означало, что он искренен или, прямо скажем, почти.
– Как вам Гилберт Александер? – продолжал он. – Ну, помните, тот парень, который…
– Да-да, чернокожий. Нормально. А что, собственно?
– Он подъедет за мной на машине. Я обещал, что угощу его в баре и покажу клуб. Не возражаете против его общества?
– Ни в коей мере, а вы не опасаетесь, что он сочтет «крэгговскую» атмосферу фашистски-расистской?
– Ну нет, не думаю! Я все ему объяснил.
– Объяснили, что внешне – так, а на самом деле – нет?
– Он скандалить не станет! – заверил меня Рой.
В истории наших с Роем взаимоотношений я уже привык играть роль универсального публичного громоотвода. Его сегодняшнее использование меня казалось в перспективе не столь эксплуататорским и в этом смысле не сродни той услуге, на которую я ему намекнул минуту назад. Пока Рой ставил новую пластинку Ойстраха, а я относил мусорное ведро, я осознал всю полноту своей предполагаемой роли в этой услуге: не только громоотвод, не просто ширма, а мальчик для битья, телохранитель, соучастник позорного действа, слушатель бредятины о тех, кто имеет, и тех, кто хочет быть, а возможно, и прикрыватель отступления, вызыватель полиции, «скорой помощи» или той же несчастной пожарной команды. Мысленно вновь пройдя весь этот перечень, я стал настраивать себя не упоминать вслух об этой услуге.
– Ну так как, Даггерс?
– Рановато, вам не кажется? Не могу же я полтора часа дуть шампанское, а потом отправляться работать!
– Чертовски приятная погода. А не пройтись ли нам пешком прямо до эстакады или хотя бы до канала?
На Эджвер-роуд было пыльно, ветренно и шумно, но так солнечно, что даже высотные кварталы на западной стороне смотрелись пригодными для жилья, создавая иллюзию, будто в них и возможна самая что ни на есть распрекрасная жизнь. Автобусы казались еще красней и массивней, грузовички с прицепами, дребезжа и подпрыгивая, стремились будто к какой-то высокой цели. Я спросил:
– Что в ней такого особенного? То есть понятно, молода и все прочее, потом вы утверждаете, что она буквально во всем разбирается, но видел я ее всего лишь несколько минут, скажите, что в ней такого особенного?
– Насколько я могу судить, а судить в этом вопросе могу только я, особенное в ней – то, что она есть. Я встретил ее и стал с ней спать. Именно с ней, с Сильвией, ни с какой другой. Конечно же, молодость и осведомленность – вещи весьма существенные, но этими качествами обладает множество других девушек. А я встретил именно эту и именно с ней сплю. И еще очень существенно, что она мне не жена.
– Справедливо. Китти уникальна в своем роде.
– Да не Китти я имею в виду, идиот вы этакий! Я сказал: не жена, – а не Китти! А это совсем не одно и то же. Вот станете старше, сами поймете, что к середине жизни секс – это уже совсем не то, что в самом начале. По существу, как бы то же, если разобраться, даже, может быть, когда доходит до дела, и лучше, потому что с годами вы, вероятно, кое-чего набрались, способны лучше собой управлять и тому подобное, только теперь воздействие иное. И нет уже той оголтелой ебли как части бытия, где само воздействие чуть ли не одинаково важно, как то,
– Вы спятили? Я вовсе не слепой!
– Тогда зачем вы в такой день в темных очках? Всякий здравомыслящий примет вас за слепого. Что ж, я перестарался! А все дурацкое сострадание.
– Послушайте, Рой, – сказал я, поравнявшись с ним, – день, как вы изволите заметить, довольно-таки солнечный!
– Солнечный, но не слишком! Это вам не август в Италии, а май в Англии.
– Согласен. Но для чьих-то глаз может быть и ярковато!
– Пусть так, но этот говнюк вовсе не потому напялил свои окуляры. Выставиться хочет! Нельзя им бесконечно все спускать с рук. Надо тыкать мордой. Нет, я согласен, лучше бы солнце не так светило. Но беда в том, что слишком редко подворачивается случай встретить ближнего, в самом деле нуждающегося, чтоб его перевели. Я уже года три предвкушаю такую возможность, и вот наконец представилась. Ну как ей было не воспользоваться?
Некоторое время мы шагали молча, потом я возобновил разговор:
– Вы рассказывали про свои сексуальные ощущения…
– Ах да! Так к чему я это все? Ага, помните, один малый у Джойса, по ночам бродя по городу, выкрикивал: «Голые бабы!» – специально, чтобы себя возбудить? И еще был в романе, кажется у одного француза, такой, у которого тут же вставало, стоило ему увидеть в колонке кратких объявлений: «Девушка двадцати лет». Впрочем, ну их всех к черту! Все мы по молодости этим грешили. В наши дни, я убежден, должно возникнуть нечто большее. Такое, чтобы секс по-настоящему волновал. Чтобы был изощренней, самобытней. По-моему, не важно как, важно, чтоб это было. Возьмем, к примеру, тех, кто, большую часть жизни прожив в скучнейшем и благопристойнейшем браке, под конец пускается в приставания к бойскаутам или выставляет свое хозяйство перед девчушками в электричках, – кажется, у Олдоса Хаксли есть что-то на этот счет. Ведь на самом деле вряд ли они занимались подобным изначально, так чтоб теперь, если приспичит, сказать себе: займусь-ка; нет, ничего подобного! Скорее, слова «девушка двадцати лет» уже не способны их возбудить. Ну, как призыв, что ли. Сама по