Лишь миновав колючие ворота, Иван Степанович черкнул локтем о локоть Юрия.
— Полудневый. Тот самый...
— Немой?
— Только Петр знает, и то случайно. Его в форме пехотинца в плен взяли.
— Посвятить. Сказать все. Завтра добровольцем в ремонтники.
— Думаешь, снова будут набирать? — Шевелев был поражен.
Юрий вместо ответа только устало сомкнул веки.
— По чем заключаешь, однако?
— Кашу вам Цапля предлагал?
Иван Степанович кивнул головой.
— Ну, вот. Теперь, кто кого перехитрит. Скажете, как Полудневый. Я должен знать. Как можно скорее.
С Полудневым разговаривал Петр Годун. Петр пошел выполнять это поручение с тяжелым сердцем. Последнее время лейтенант Полудневый избегал встреч с ними, а увидев близко, отводил глаза. После карцера он начал заметно сдавать — осунулся, тяжело передвигал ноги, смотрел на товарищей и конвоиров равнодушными, пустыми глазами, ни с кем не заводил разговоров. Годун нашел его во дворе. Лейтенант сидел, подвернув под себя ноги в разбитых солдатских ботинках, как сидят кочевники на привалах. Черная коротко остриженная голова казалась обугленной.
Петр опустился на колени рядом.
— Слушай, Рома, ты мне веришь?
Полудневый не ответил. Что ни говорил ему Петр, он продолжал молчать, равнодушно рассматривая гноящиеся ссадины на руках, точно ничего не слышал. И лишь в конце сказал без злобы: «Не воняй, чесночник, возле меня». «Чесночниками», «вонючками» в лагере называли тех, кто пошел в ремонтную команду за дополнительную пайку с кусочком маргарина и зубком чеснока.
Через несколько минут Годун был у нар Ключевского.
Юрий лежал на спине с закрытыми глазами.
— Пустой номер. Не соглашается.
Юрий открыл глаза.
— Что говорит?
— Ничего не говорит.
— Не сумел убедить...
— Его не убедишь! Иссяк он...
Юрий бистро поднялся, свесил с нар ноги. Он не скрывал своей встревоженности: если Полудневый так ослабел, то их план рушился, все летело под откос.
Каждый пленный борется, цепляется за жизнь: не потерять ни одной крошки из пайки, стать в очередь к котлу так, чтобы повар налил в котелок баланду погуще, избежать удара надсмотрщика и конвоира — каждая капля крови, вытекшая из раны, дороже любой драгоценности, экономить силы на работе — ни одного лишнего движения, щипнуть травку на привале и сунуть ее в рот раньше, нежели это сделает сосед, — все-таки пожива, «салат», бугай вон одну траву щиплет, и силу нагуливает будь здоров. На многие ухищрения пускаются пленные, чтобы как-нибудь сохранить, приберечь жизненные силы. Но вот кто-то из них ослабел до такой степени, что уже ни во что не верит, ни на что не надеется, стал ко всему равнодушен и ждет только смерти. Таких людей с потухшими глазами земное уже не интересует, близость смерти не ужасает, она благо, спасение от бесчисленных мучений.
Лейтенант Роман Полудневый, единственная надежда Юрия Ключевского, кажется, стал таким. Карцер, работа по перетаскиванию танков со станции на базу, предательство тех, кого он считал патриотами, своими друзьями — продались за пайку, пошли в ремонтники, — все это, видимо, подкосило лейтенанта. Юрий не искал встречи с ним, а встретившись случайно, не пытался вступать в разговор, хотя уже знал, что именно по приказу Полудневого его чуть было не удушили ночью за то, что он добровольно пошел в ремонтники. Зачем слова, объяснения? Если удастся захватить танк, лейтенант узнает сам, пайка ли соблазнила Чарли или что иное.
— Где он?
— Во дворе сидит.
— Глянешь со стороны... — Юрий спрыгнул на землю.
Полудневый уже не сидел, а лежал ничком, уткнувшись лицом в ладони. Может быть, слова Годуна все-таки подействовали на лейтенанта? Просто он обессилел, потерял веру в себя и считает, что не может выполнить ту роль, какую ему предлагают. Есть правило: не можешь — не берись. Это рассуждение обнадежило Юрия. Но та поза, в которой находилось тело Полудневого, говорила о другом — перед Юрием был человек, духовная смерть которого на много-много дней опережала смерть физическую. Если это так, то любые слова бессильны и бесполезны.
Юрий лег рядом, выждал несколько секунд — Полудневый даже не шевельнулся. Юрий с силой толкнул его в бок.
Послышался тихий стон.
— Это я, Чарли. Слышишь, лейтенант?
Молчание.
Юрий еще раз, чуть слабее, ткнул локтем.
— Чарли. Тот самый... Слышишь?
— Ну, чего тебе?
— Лежи так и слушай. Я знаю, понимаю твое состояние: как будто тысячи ног в кованых сапогах прошли по тебе, втоптали тебя в грязь дороги, превратили в полупрах, в дорожную пыль. Ты не можешь подняться — поднимаются, держатся на ногах, передвигаются твоя тень, имя, номер.
— Отвяжись. Философ, мать твоя принцесса... — глухо отозвался Полудневый.
— Значит, ты меня слышишь все-таки? — обрадовался Юрий.
Он приподнял голову, осторожно осмотрелся. В углу барака маячил Петр, среди тех, кто стоял возле умывальника, находился Иван Степанович. Они были начеку и, если б кто-либо попытался подслушать, о чем говорят Ключевский и Полудневый, помешали бы этому. И Юрий снова опустил голову.
— Роман, мы тебе предлагаем бежать на танке. Верное дело. Найди в себе силы. Мы поможем, будем давать часть своей пайки, чтобы ты окреп. Только согласись завтра утром пойти в ремонтную команду.
— Все сказки, красивая брехня, мираж. Никто... все тут... ляжем.
— Даже попытаться не хочешь?
— Дурное. Лучше на проволоку броситься.
— Ты и так уже мертвый, Роман.
— Ну, и ладно. Иди ты!..
— Ты мне нравился, лейтенант, когда живой был. Тебя плен не сломал, не согнул, человеком остался. Ты нравился мне даже тогда, когда приказал удушить меня и утопить в уборной. Другим в назидание, чтобы за пайку не продавались... Было такое?
— Не помню... Может, и было.
— Было. Это прекрасно! Я тобой восхищался. А сейчас...
— Что лезешь в душу? Сам видишь — дохожу я.
— Ты бы мог победить, Рома. Даже если нам суждено погибнуть но время побега. Слышишь? Твое имя осталось бы на века в памяти нашего советского народа. О тебе слагали бы легенды, песни.
Уходи, Чарли. Ты болтун, краснобай. Ничего вы не сделаете. Были уже такие... Нас всех ждет смерть, мы обречены.
— Последнее твое слово? Подумай.
— Последнее.
— А ты знаешь, что предаешь нас? — спросил Юрий срывающимся голосом. — Ведь никому другому мы не можем доверить.
Молчание.
— Предаешь нас, себя, своих товарищей, всех, кто попал в этот лагерь. Ты лишаешь их силы, воли к победе, к сопротивлению.
— Говори, говори. Ты это умеешь, мать твоя принцесса.
— Ладно. Ничего нам от тебя, лейтенант Полудневый, не надо.
Юрий осторожно вытащил из кармана тряпицу с бутербродом. Еще на базе он решил пойти на риск и сохранить до вечера подарок девушки-кладовщицы, чтобы затем передать его «четвертому». Он слегка развернул тряпицу и подсунул бутерброд к лицу лейтенанта.
— Вот съешь это. Только скорей.
— Зачем?
— Съешь. Просто так.
— Сам сказал — я мертвый. Отдай живым.
— Не дури, лейтенант, ешь. Скорее. Человек пострадать может.
Впервые Полудневый поднял голову. Увидел хлеб, кусочек сала, посмотрел на Юрия, в его глазах было изумление и страх.
— Зачем? Ведь все равно... Пропадет. Я не обещаю. Ничего.
— Пусть пропадет. Ешь.
Лейтенант помедлил и откусил от бутерброда, не притрагиваясь к нему руками.
— Не кроши... — сурово предупредил Юрий, отвернулся и проглотил слюну.
Все съел Полудневый, подобрал губами с тряпицы каждую крошку. Лицо его заливали слезы.
— Спасибо, брат. Только напрасно, если рассчитываешь...
— На что рассчитывать, если ты... — зло сказал Юрий. — Ни на что я не рассчитываю. Так захотелось мне... Придурь. Что тебе сказать на прощание? Слабак ты оказался, а мог... Громкое дело, подвиг, легенда. Ну что ж, умирай, лейтенант. Своею смертью ты никого не удивишь. Жалкая, никчемная жизнь и бездарная, бесполезная смерть.
— Ты брось, Чарли. Я воевал будь здоров.
— Воюют до последнего.
— Я рук не поднимал. Меня без сознания подобрали.
— Сейчас-то ты в сознании?
— Хитришь, Чарли, — устало сказал Полудневый. — Брось это.
— Нет, не хитрю, прощаюсь. Умирай, Пулудневый. Не стоишь ты ни доброй памяти, ни доброго слова.
Ключевский взял тряпочку, подтянул под себя руки и ноги, чтобы подняться.
— Нутро выворачиваешь? Гад ты, садист проклятый, — Полудневый разразился длинным, гневным ругательством. Но тут же обмяк, спросил тихо, устало: — Что от меня требуется, комик несчастный?
— Вот это разговор, лейтенант, — обрадовался Юрий. — Успокойся и слушай. Завтра будут набирать новую партию слесарей. Выходи. Только будут спрашивать, твердо стой на своем — слесарь, а водить танк, машину, трактор не умею, не приходилось.
— Почему раньше не вышел, спросят.
— Говори правду: боялся, мол, товарищи презирать будут, а теперь решился, не хочу умирать. Договорились? Не подведешь?
— Если до завтра доживу...
— Ну, ну, не дури. Доживем до победы. Иди первым. Вытри губы, оближи. Иди. Я полежу.
Утром построения не было, о новом наборе слесарей не объявляли. Команду ремонтников погнали на базу в прежнем составе. Шевелев и Годун вопрошающе поглядывали на Юру: «Ошибся? Ложная тревога на этот раз?» Юрий неохотно пожимал плечами: «Все возможно. Я не бог. Увидим». Свою дополнительную «ремонтную» пайку он не съел, принес в лагерь, отдал Полудневому.
Прогноз Юрия подтвердился с небольшим опозданием. В тот же вечер комендант объявил о дополнительном наборе слесарей, и все ахнули, увидев вышедшего из строя Полудневого — сломали и этого, а ведь высоко и гордо голову держал человек, не боялся карцера. Вслед за Полудневым с таким выражением на диковатом лице, будто он сам изумляется своему поступку, вышел Григорий Петухов, или, как его звали в лагере, Петух.
В ремонтную команду взяли десять человек. Каждого из них в присутствии Брюгеля расспрашивал Цапля и снова пытал котелком каши, выискивая тех, кто смог бы управлять тягачом, трактором, автомашиной. Не нашлось таких...
Все это еще ничего не значило и самое страшное подозрение Юрия не подтверждало.
Молния сверкнула на следующий день утром. Перед отправкой команды ремонтников прочли список тех, кто должен сдать жетоны. Восемь человек. Среди них Петр Годун и... — в первое мгновение Юрий подумал, что он ослышался, — Юрий Ключевский.
Ошеломленному Юрию трудно было понять что-либо, кроме одного: этот удар судьбы оказался неожиданным и неотвратимым. Он не поймал, пропустил его. Не знал тогда Юрий, что на этом не кончилось, что их ждут новые, не менее жестокие удары.
Кленовый листочек
Отправилась на работу команда ремонтников, за ней — партия в пятьдесят человек ушла на железнодорожную станцию.
Ключевский и Годун попали в самую большую группу, и их погнали в каменоломни, где работала основная масса пленных, заготовляя гранитные глыбы, плиты, монолиты. Спрос в рейхе на знаменитый украинский гранит был чрезвычайно высок, собирали и отправляли даже щебенку.
При выходе из лагеря Ключевскому удалось пристроиться в пятерку Годуна, рядышком с ним. Теперь-то, когда они были «изгнаны из рая», скрывать особенно свои дружеские отношения не было нужды.
— Ну?
— Похоже, они выставили с базы всех тех, кто умеет управлять машиной, — угрюмо сказал Петр. — Недоберу только, почему тебя-то в нашу компанию определили.
— Есть исключения, какие подтверждают правило. Я такое исключение. Ошибка, случайность, недоразумение.
На этот раз ошибался Юрий. В черный список он попал далеко не случайно, его подвели крайняя впечатлительность и воображение. Во время проверки мастер Фуклар, под началом которого Юрий работал, человек медлительный, тугодум, на вопрос унтерштурмфюрера Витцеля, кто из пленных ведет себя, по его мнению, странно и вызывает у него какие-либо подозрения, сперва только оттопырил нижнюю губу и пожал плечами. Лишь перед самым уходом он неуверенно произнес:
— В отношении странности... Пленный жетон № 13 странный, я считаю.
— В чем это выражается? — сразу же заинтересовался Цапля.
— Вечно задумывается, рассеянный.
— Плохая дисциплина?
— Нет, наоборот, очень исполнительный, но думает не о работе.
— Он думает о том, как бы поскорей обед привезли, вот о чем он думает, — засмеялся Цапля.
— И еще я заметил... — по-прежнему неуверенно продолжал мастер, — какие глаза у него были, когда он в люк танка на рычаги управления смотрел.
— Какие?
— Прямо-таки безумные. Как будто он собирался сесть на место водителя и помчаться на машине. Честное слово.
Мастер Фуклар говорил, ничего не выдумывая. Однажды, находясь возле танка, Юрий Ключевский взглянул в открытый люк, увидел рычаги управления, и воображение заработало. Он забылся на несколько секунд, попал под власть своей фантазии, и она развернула перед ним картины воображаемого побега. И так сильны были пережитые им в этот момент чувства, что они не могли не отразиться в его глазах, на лице. Мастер Фуклар заметил, удивился, но особого значения странному выражению на лице пленного не придал. Он вспомнил об этом случае только сейчас.
Витцель и Цапля переглянулись, судьба пленного, значащегося под номером тринадцатым, была решена. Может быть, этому туповатому мастеру показалось, может быть, пленный смотрел в нутро машины просто так, с обычным, профессиональным интересом, но зачем им рисковать, если имеется сигнал. Занести тринадцатый номер в черный список, чтобы его нога и близко возле рембазы не ступала.
Юрию не суждено было узнать что-либо об этом разговоре. И все же самое важное, главное он определил правильно: немцы о его плане ничего не знали, они просто страхуют себя от всех возможных неприятностей. Выгнали из команды ремонтников всех, кто мог бы управлять танком, и успокоились. А там, на автобазе, уже вместо Годуна вступил в строй запасной игрок... Жалко, нет третьего, но третий не обязателен. Шуруй, хлопцы!
Когда колонны пленных подходили к каменоломням, впереди один за другим прогремели взрывы, и отвесные стены гигантского котлована затянуло серым облаком дыма и пыли. Подрывники подготовили работу для пленных на целый день: нужно было разобрать образовавшийся после взрыва завал, рассортировать глыбы, вывезти их из каменоломни наверх, к железнодорожным путям.
Ключевскому бросилось в глаза, что немец, главный распорядитель работ, начал отдавать предпочтение глыбам определенной формы — подобию каменных столбов длиной в два — два с половиной метра. Такие куски гранита заставляли вытаскивать и вывозить в первую очередь.
Еще и раньше Юрий не раз задумывался над тем, для чего могут использовать немцы добываемый в каменоломнях гранит. Что-то шло, очевидно, на строительство нижних этажей дорогих особняков. Были глыбы, просившиеся на сооружение фамильных кладбищенских склепов, могильных плит. Однажды пришлось изготовить большую партию гранитных крестов для военного кладбища, где захоронены видные гитлеровские офицеры; щебенку, конечно, использовали на капитальных военных сооружениях. Толстые и продолговатые гранитные бруски, какие пришлось ему грузить с другими пленными на маленькие платформы узкоколейки, вызывали в его памяти картину укрепрайона с рядами противотанковых каменных надолбов. Но тот укрепрайон, перед которым, возможно, будут торчать на треть или даже наполовину закопанные в землю эти бруски, в представлении Юрия был где-то очень далеко.
Тяжелый гранит обрывал руки. Некоторые пленные насмехались над бывшими ремонтниками. Злорадствовали: «Бери, держи, подставляй плечо, чесночник. Это тебе не на заготбазе прохлаждаться». От них еще попахивало чесночком. «Руки надо беречь, только бы руки не покалечить», — твердил про себя Юрий. В воображении он так часто переносился на ремонтную базу, следил за тем, что делает в этот момент Полудневый, мысленно беседовал с лейтенантом, убеждал, успокаивал, окрылял его, что часто забывал, где находится сам, и лишь острые края гранита, впивавшиеся в ладони, напоминали ему об этом.