Еще О. Ф. умела сокрушительно выпить, не размениваясь на закусь и всякие чоканья, в подпитии была адекватна, но в меру агрессивна и готова на отпор. Однажды, будучи несколько подшофе, она принимала участие в драке «стенка на стенку», притом одна стенка была представлена тремя цыганскими гадалками, вышедшими на промысел на Большую Дмитровку, а другую стенку являла собой О. Ф. в боевом вечернем раскрасе и туфельках на каблуке. Итого: гадалки позорно бежали с места боя, бренча многочисленными кольцами и монистами, а О. Ф. победно пошла дальше, на спектакль в ефремовский МХАТ – отдохнуть, по велению магического альманаха «Третий глаз», седьмой чакрой Сахасрара.
Потомственные театралы влюблялись в О. Ф. пучками. Театрал, он с виду, может, и рафинирован, но не чужд авантюрных экивоков и всяких других бравурных трепыханий. Поэтому ничего удивительного, что в тот день О. Ф. ушла из храма Мельпомены не одна, а под руку с очаровательным мужчиной Зябликовым – профессором, доктором экономических наук, коренным жителем ЦАО, ул. 1-я Тверская-Ямская, дом, в котором живет Пугачева. Всё, буквально всё в Зябликове было хорошо – пятикомнатная квартира, домработница, венецианское стекло и прочий антиквариат. Флердоранж и унитаз под гжель. Опять же ламбрекены.
Но! У Зябликова имелась мать. Косящий под нежную маргаритку ядовитый плющ Аглая Викторовна. Профессорская жена и генеральская дочь, уроженка дома на Котельнической набережной.
Аглая Викторовна была стойким бойцом невидимого фронта, поэтому при виде пассий сына принималась трепетно закатывать глаза и плохо выговаривать букву «ш».
– Дууууууфенка, – самозабвенно рассказывала она О. Ф., застукав ее впервые у себя в квартире, – может, хотя бы вы станете той единственной, которая украсит холостяцкие будни моего сына! Вот буквально до вас, буквально вчера, была Маааааафенька, преподаватель консерватории, чууудная девочка! – Здесь Аглая Викторовна трепетно закатывала глаза. – Жаль, они не софлись характерами. Мафенька требовала страстных ночей, а у моего сына (
Однажды в обменнике работала девушка Лена.
В свои тридцать один Лена являлась мамой пятнадцатилетнего сына. Так получилось, что сына она родила в десятом классе. Как-то очень незаметно для себя и для окружающих проходила всю беременность и к концу третьей четверти, аккурат на большой перемене, изошла околоплодными водами в школьном буфете.
Мальчик звался Семеном и к моменту Лениной работы в обменнике из послушного и ласкового котеночка превратился в огнедышащее прыщавое чудище с волосатыми подмышками и другими буйно зацветшими вестниками полового созревания.
У Лены когда-то имелся муж Петя. Не то чтобы шибко красивый и даже не умный, денег тоже домой не приносил, но зато пил… как бог. То есть бесконечно. Лена сначала пыталась воспитывать его разными доступными методами, как-то: совестила, колотила скалкой, наказывала сексуальной блокадой. В смысле не давала. Петя эскапад жены не замечал, неустанно совершенствовался в непростом деле алкоголизма, придумывая водочные заначки в самых неожиданных местах – приматывал бутылку скотчем к задней ножке кровати, закапывал в горшок с бенгальским фикусом, не брезговал водным пистолетом сына.
Однажды Лена обнаружила Петину заначку в своей спринцовке. И тут ее великое терпение закончилось.
«Так больше жить нельзя», – решила она, схватила в охапку Семку, многострадальный фикус, спаниеля Сушку и переехала к матери на Коровинское шоссе. От алиментов брезгливо отказалась, в отместку стала называть Петю Педей.
Устроилась в риелторское агентство. Пропадала на работе с утра до ночи, стала неплохо зарабатывать. Параллельно переболела гепатитом А. Новый год отметила супчиком из шпината, горько вздыхала над салатом «Оливье».
Останавливаться на достигнутом Лена не собиралась, поэтому через месяц ввязалась в драку. Сосед с первого этажа колотил в подъезде жену, а Лена шла мимо, возвращалась из магазина. Ну и попутно, буквально походя, избила соседа авоськой с репчатым луком так, что он потом полгода с женой на «вы» разговаривал.
На излете зимы была покусана бешеной собакой. Стоически перенесла изуверское лечение. Между уколами лаялась с родней – на Истринском водохранилище мать с тетей владели шестью сотками. Лене полагалась мамина половина – три сотки, но теткины два сына всячески напирали на нее и требовали разделить «по справедливости – чтобы каждому по трети». Воздвигли на участке хлипкую перегородку, отвели Лене две сотки. Лена ездила на участок по воскресеньям, мстительно переносила перегородку обратно.
Когда братья выдвинули тяжелую артиллерию в лице своих жен, Лена сделала ход конем и вышла замуж за женатого таджика. Женатый таджик звался Саидом, руководил большой стройкой. Недалеко от Лениных законных соток, через дорогу от церкви, воздвигал скромный особняк местного священника – трехэтажный дом с пятью парковочными местами и прочей утварью для постной, целомудренной жизни, как-то: большой бильярдной комнатой, бассейном с подогревом и многоуровневым погребом со специальным отсеком для хранения дорогих вин.
Саид нагнал на Ленин участок рабочих, в рекордно короткое время воздвиг крепкую изгородь, поставил времянку и перебрался туда жить. На том и кончилось великое противостояние – спорить с двухметроворостым амбалом с пудовыми кулаками кишка была тонка, поэтому родственнички погоревали-погоревали, да затеяли разъезд. Предложили Лене участок в Троицком районе, а сами остались на Истре. Лена с радостью подписала все бумаги и навсегда забыла о сварах. Периодически пересекалась с Саидом – помогала ему оформлять российское гражданство. Саид рассказывал леденящие душу истории о том, как уживаются на шести сотках два родных брата.
– Вчера чуть не поубивали друг друга, всей бригадой разнимали, – качал он головой.
Осенью Лена заработала себе открытый перелом. В трамвае. Стояла на верхней ступеньке, никого не трогала. Трамвай дернулся, какой-то плотный мужичок не удержал равновесия, рухнул на Лену и впечатал ее в дверь. Заодно сломал ногу.
Потом Лена целый месяц сидела дома и придумывала разные способы, как почесать отчаянно зудящую под гипсом ногу. Научилась мыться частями и гоняться за шкодливым сыном, прыгая на одной ноге. По ходу выздоровления метко раздавала ему гипсовые поджопники.
Разработала ногу, вернулась в риелторское агентство. Вроде вздохнула с облегчением, но тут у Семки пошли пубертатные дела. Бабушка с внуком не справлялась, пришлось искать работу стуки через трое. Так Лена попала в обменник. Сутки отдыхала на работе, трое воевала с сыном.
Спрашивала совета у О. Ф., как угомонить сына.
– С детства надо было воевать, – хмыкнула О. Ф., – теперь уже поздно что-то делать.
Как-то, совсем отчаявшись, Лена позвонила бывшему мужу – просить помощи. Педя внезапно ответил трезвым голосом, вызвался подъехать завтра и спустить с сына все шкуры.
Слово свое сдержал. Остался на чай, решительно отказался от водки.
– Три месяца как завязал.
– А что так? – поинтересовалась Лена.
– За ум решил взяться.
Лена глянула недоверчиво, ничего не стала говорить. Подстегнутый ее молчанием, Педя кинулся рьяно выполнять свои отцовские обязанности – забирал к себе на выходные Сему, по первому требованию нещадно муштровал и даже настоял на алиментах. Растроганная Лена стала называть его Педро, этакий переходный вариант между Петей и Педей.
Спустя полгода в том же составе – Сема, фикус, спаниель Сушка – переехала к нему на проспект Вернадского. К моменту переезда три месяца как ласково называла мужа Петюшей.
Через год ушла в декрет. В положенный срок родила близнецов – Сергея Петровича и Александра Петровича.
На том и устаканилась в своих эзотерических метаниях.
Теребит в руках стодолларовую купюру:
– Смотри, как все придумано хитро. Тут и водяные знаки, и лента, и разные примочки (задумчиво перечисляет): дерево, шпиль, часы. Хм. Президент.
– А президент чего?
– Франклин.
– Чего Франклин?
– Косой и пучеглазый. Теперь понятно, зачем его на стодолларовую купюру поместили.
– Зачем?
– Пучеглазие-то небось трудно скопировать!
– Да ладно!
– А то! Вот сама попробуй и скажи мне – легче обычно смотреть или выпучившись?
– Ну при чем здесь это?
– А при том. Небось и фальшивомонетчику трудно это пучеглазие печатать. Такой напряг для глаз!
Хвастает новой тушью:
– Водонепроницаемая.
– Может, все-таки водостойкая?
– Как-как?
– Водостойкая.
– Блин! Еще и водостойкая!!!
Разговаривает по телефону с мамой:
– Мам, ну чего ты! Я уже пять дней не курю!
Ловит на себе осуждающий взгляд Праведной Ольги.
– Ладно, четыре! Не пью и не курю!
Ольга возмущенно скрипит стулом.
– Ладно, три дня. Не пью, не курю и не трахаюсь. Ольга вздыхает.
Прикрыла трубку рукой:
– Заканчивай вздыхать. Ты что, хочешь, чтобы я про свою молочницу проговорилась?
Спряталась за колонну в фойе, следит, как жрица любви торгуется с потенциальным клиентом. Прибежала к Понаехавшей, шепчет в окошко:
– Слушай, а вот чего это она говорит «севенти»?
– Семьдесят.
Убежала. Примчалась через минуту.
– А чего такое фифти?
– Пятьдесят.
– А твенти?
– Двадцать.
– Охренеть. Она ему за полтинник двадцать раз сделает минет.
– Гы-гы. Ты что-то не так поняла.
– Да все я так поняла! Говорит – фифти бакс. А он что-то мычит. А она говорит – твенти минит. Ты же говоришь, что твенти – это двадцать?
– Ну!
– А минит – это минет. Международный термин! Таких простых вещей не знаешь, дурашка
Зарисовка первая. Сюрприз
Однажды в России случился дефолт. По своему обыкновению – весьма неожиданно. Сегодня заснул в благополучной стране – завтра проснулся в Суринаме. Солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь, и с неба пошел дождь из лягушек. Ну, как оно в России исторически заведено.
Дефолт предвещали весьма странные события. Несколько дней банк непонятным образом лихорадило. Администраторы сновали по коридорам со взъерошенными лицами и на все вопросы отвечали обнадеживающими фразами типа: «Все в порядке, вешаться пока рано».
Потом позвонила давно уволившаяся Галя.
– Девочки, – таинственным шепотом сообщила она, – тут мой Петя волнуется. Говорит – скоро рванет.
– Чего рванет? – напряглась О. Ф.
– Да хрен его знает. Третью неделю нудит. Что-то про развал банковской системы, про невыплаченные долги. Не знаю, то ли верить, то ли санитаров вызывать.
– Дай ему по-человечески, и он успокоится!
– Да я извелась ему давать, – замычала Галя, – а толку!
– Совсем без толку? – заволновалась О. Ф.
– Как об стенку горох!
И разговор, вильнув хвостом, потек о своем, о наболевшем женском.
А потом грянул дефолт. На следующий день позвонила Бедовая Люда и, сославшись, на семейные обстоятельства, отпросилась на одну смену. Вышла она на работу через неделю, в траурном обрамлении мимических морщин, прижимая к груди пакет с призывно позвякивающими бутылками.
– Что случилось? – ахнули девочки.
– Ой, девочки! – заголосила Люда. – Ой, девочки!
– Так! – властным жестом остановила плакальщицу О. Ф. – Ты сначала разлей, а потом причитай.
Люда вытащила из пакта бутылку, разодрала зубами золотистую крышку, хлебнула из горла и разрыдалась.
О. Ф. молча открыла вторую бутылку, разлила по пластиковым стаканчикам водку, сунула Понаехавшей крышку:
– Понюхай хоть, горе горькое!
Девочки скорбно выпили, закусили четвертиночкой «Дарницкого» и уставились на Люду. Понаехавшая, как единственный непьющий работник в коллективе, опустила жалюзи второго окошка и приготовилась работать сутки в одно рыло.
– Рассказывай, – дала отмашку О. Ф.
И Люда, периодически скорбно отхлебывая из бутылки, поведала коллегам свою трагическую историю. Оказывается, за две недели до дефолта Людина свекровь Серафима Петровна, не ставя наследников в известность, продала две свои комнаты в большой коммунальной квартире на Кузнецком Мосту. За сто двадцать тысяч долларов. И аккурат шестнадцатого числа положила все деньги в банк.
– Звонит она нам вечером, мол, у меня сюрприз. Жить я буду теперь с вами, зато денег у нас в банке о-го-го!
Чем обернулось это «о-го-го» на следующее утро, знают все. И теперь Серафима Петровна, после пятидневного дежурства в очередях перед рухнувшим банком, счастливо двинулась мозгами и сочиняет письмо Ельцину. Премьеру Кириенко письмо с клоком интимного начеса уже отправлено.