— Подставь ладонь, насыплю, — говорит.
Дерзкая мысль у меня промелькнула.
— Ну-ка! — говорю и протягиваю правую руку.
— Ладонь подставь. За мою шакшу, кроме меня, ни один смертный еще не держался, — заявляет Курлен.
— Ну что ж, и на том спасибо, — говорю.
Подъехал я ближе и протянул ладонь. Курлен повесил поводья на луку седла, уселся удобней и начал потихонечку сыпать насыбай на мою ладонь. Насыпал чуть — как псу на хвост, насыпал еще…
Я, как молния — раз шакшу и вырвал, ударил коня пятками и в сторону! Видать, я был на самом деле страшен: испугался Курлен, даже кричать не посмел и отобрать не пытался.
— Бесстыжий! Над старым человеком решил поиздеваться, — невнятно забормотал он.
— Ты, Курлен, известный всей округе правитель. А я Мамбет, сын Уразбая. Когда я пастухом работал у Сорокина, усталый и голодный возвращался как-то домой. А ты не разрешил мне переночевать и оскорбил. «Все вы конокрады, — сказал. — Самый тихоня и тот стащит чекмень хозяина». Помнишь? Забыл, а я тебе напомнил. Не вздумай пустить за мной погоню. Я твою шакшу не украл, я ее просто взял. Ты за нее ни гроша не платил, тебе ее подарил мастер, когда ты свирепствовал сорок лет управителем. Теперь шакша будет моей.
И тронул коня. Слышу, за спиной бормочет: «Злыдень… полудурок… У русских испортился… Иноверец!» Я не стал слушать, уехал. Потом надумал заехать к нему в дом и передать шакшу байбише. Зачем она мне? Первым среди смертных я подержался за шакшу и все, что надо, высказал хозяину. Кажется, теперь в расчете. Вошел, попросил у байбише кумысу. Старуха оказалась доброй, подала мне огромную чашу золотистого осеннего кумыса. Выпил я с наслаждением, поблагодарил старуху, вытащил шакшу.
— Передайте правителю, — говорю.
Отправился дальше. Но этим дело не закончилось. Проехал версту, слышу позади себя грозный клич:
— Аттан! Аттан!
Какие-то крики, гвалт. «В чем дело? — думаю. — Неужто бай и в самом деле пустил джигитов в погоню? Зачем? Я же оставил шакшу у байбише». Все ясней слышу топот коней и лай собак. Не успел отъехать версты две-три от аула, как увидел погоню — мчатся двое верховых с соплами в руках. Я не стал удирать, идет мой мерин труском. Но пригляделся, кто гонится. Один совсем мальчишка, другой — средних лет. Орут во всю глотку и мчатся галопом. Вижу, что уйти от погони невозможно, под мальчишкой вихрем несется Ак-Байтал. «Ба, да это же и есть знаменитая кобылица!»— изумился я. Забурлила в моих жилах кровь, решил я с ними схватиться и в сердцах огрел камчой свою клячу. Сивая кобылица камнем пролетела мимо меня — малый взмахнул длинной плетью, но меня не задел, промахнулся, видать, неопытный еще, лет четырнадцати-пятнадцати. Пока он, сделав круг, возвращался, сзади стал настигать меня верзила на гнедом. «Этот глупец решил, видимо, расшибить мне голову!»— подумал я и, глянув на соил, круто повернул клячу в сторону. Мне ничего не оставалось, как отбить соил и, если удастся, пустить в ход камчу. По всему видно, верзила надеялся не столько на ловкость, сколько на свою силу: по-бабьи обеими руками поднял несуразно длинный соил. А конь под ним, растянув брюхо, все набирал скорость. Раздумывать некогда — будь что будет, я наметом пустил клячу навстречу гнедому. В таких случаях удирать бесполезно, если тебя догонят — соил неминуемо опустится тебе либо на голову, либо на плечо. А сойдешься вплотную, соил, минуя голову, угодит либо по крупу лошади, либо с размаху уткнется в землю — и тогда горе самому преследователю: без увечья не обойтись. Я пошел на хитрость: разгорячил коня, прижался к гриве и, пока этот дурень готовился опустить соил, ловко подскочил вплотную. Мгновенно схватил его за правую ногу и стащил с седла. Конь его ускакал вперед, соил отлетел в сторону, сам он — в другую. А мне наплевать, я насчет сивой кобылицы уже прикидываю.
«Ну, дай-то бог удачи! — думаю про себя. — Догнать мальца невозможно, надо как-то обмануть». Рысцой поехал вперед, чтобы заманить. Не обращая внимания на свалившегося джигита, мальчик снова, как вихрь, пролетел мимо меня, размахивая камчой. Я и ухом не повел, еду себе потихоньку.
В третий раз мальчишка проскакал совсем близко. Но я опять будто не замечаю, еду дальше. В четвертый раз он пронесся почти рядом и кричит:
— Бросай шакшу!
Пока он проскакал вперед, я тем временем отвязал от седла тонкий длинный аркан, который всегда при мне, намотал один конец на левую руку, правой приготовил петлю. Лишь бы малый не заметил, думаю. Но тот увлекся скачкой, ему не до аркана.
— Отдай шакшу! Все равно не пропущу. Буду держать тебя, пока на подмогу не придут джигиты! — грозится он писклявым голоском.
«А мне того и надо, чтобы ты не отставал», — думаю. Наконец, сопляк так увлекся, так разошелся, что на десятом или — уж не помню на каком — заходе, чуть не задел меня стременем. И вот тут я и метнул петлю на шею сивой кобылицы и, упершись в стремена, изо всей силы потянул аркан к себе. Кобылица вздрогнула и остановилась как вкопанная. «Вот и все!»— закричал я громко. Сам тяну за аркан, все туже затягивая петлю. Слышу, как бедное животное уже хрипит. Мальчонка во все горло заревел. Я осторожно, будто изловил необузданного стригунка, не выпуская аркан, подъехал к застывшей на месте кобылице и ухватился за повод. Кобылица вся дрожит. На мальчике лица нет. Я спрыгнул наземь, снял петлю, погладил шею кобылицы, успокоил. Потом снял с клячи седло, перенес на кобылицу и поехал дальше на ней, а лихому преследователю оставил свою клячу…
Этот рассказ Нурум слышал от самого Мамбета. А сколько было таких историй в его неугомонной жизни!
«Ну и Маке! Ну и Мамбет! Твои дни, что вихрь в степи. Ты, наверное, опять угнал чужого скакуна? Или снова натворил такое, что уездное начальство не в силах опомниться, как в тот год, когда лишил покоя волостного Лук-пана? «Теперь сам хан и вся свита его взъелись на меня», — говорит. Значит, что-то натворил. Не спроста сказал», — думал Нурум.
Фазыл, сын Шагата, приходился Нуруму нагаши. Нурум и не знал, что он живет в городе.
Громко здороваясь, Нурум вошел в дом Фазыла.
— Эй, озорник! Певец-жиен! Проходи! Усаживайся! — обнимая и целуя его, радостно засуетился добродушный Фазыл. — Ой-пырмау, ты, наверное, каждый год на аршин вырастаешь. В прошлом году ты был как я, а теперь на целый аршин, нет, на два аршина вырос!
— Молодой растет, бедный богатеет, — ответил Нурум, неожиданно переиначив известную пословицу.
— Что-то я не видел, чтоб бедный богател, а вот что ты вымахал — вижу. Сестра и зять здоровы?
— Здоровы, привет передали, — выпалил Нурум и покраснел. Ему показалось, что он совершает грех, не сказав, что убежал из дому, что даже и не предполагал остановиться у Фазыла, а теперь вдруг торопливо говорит: «привет передали». Но греха его Фазыл не заметил.
— Ты тоже в войско записаться приехал, озорник-жиен? — спросил Фазыл, сделав озабоченное лицо.
Растерянному Нуруму этот вопрос снова напомнил Мамбета.
— Фазеке, по дороге я встретил Маке, он чем-то встревожен, гнал во весь дух куда-то. Он тоже спросил, не в войско ли записываться спешу. Иди, говорит, лучше в мое войско. Даже настаивал: иди да иди. Что, разве в город едут только для того, чтобы записаться в ханское войско? Вы, кажется, чем-то озабочены, недовольны…
Нурум изучающе оглядел кряжистую, чуть сутулую фи-гуру Фазыла, безбородое лицо в мелких красных прожилках, нахмурившиеся брови над тускловатыми глазами.
Фазыл насторожился.
— Что за Маке?
— Да тот самый Маке, не помню имени его отца.
— Мало ли на свете разных Маке?
— Нет, таких мало. Это известный Черный Маке.
— Мамбет, что ли?
— Да.
— Мамбет Уразбаев! Где ты его встретил?
Фазыл просветлел, брови удивленно приподнялись.
— Да, знаменитый Маке. Силач Маке. Домбрист Маке, — горячо подхватил Нурум. — А чему вы удивляетесь, Фазеке? Под ним был его могучий черный конь. И мчался так, что пыль столбом. «Разговор есть… вечером потолкуем», — бросил он. Сам понесся к учителю Губайдулле.
— Тшш! — прошипел Фазыл, будто кто-то мог услышать. — Тише говори, Нурум. Уж чего-чего, а слухачей сейчас хватает. Весь город сбился с ног — ищут Мамбета.
Нурум заговорил шепотом:
— А что он мог натворить?
— Об этом я не буду говорить, а ты не спрашивай. Страх! Не страх, а ужас один. Народ только об этом и говорит.
— Может быть, может быть. Маке на все способен. А все же что он наделал?
— Ты знаешь, когда произносят имя Мамбета Уразбаева, дети со страху перестают плакать. В начале лета он прибыл сюда с десятью джигитами и записался в отряд Жанши. Русский язык он знает, отважен и способен, поэтому назначили его начальником интендантской службы. Аргамаки самого Жанши, обученные кони командиров — вся конница в руках Мамбета. Захочет — даст коня, не захочет — самому Жанше не даст. Вчера Мамбета вызвал подполковник Кириллов и давай ругать: «Почему коней не хватает? Ты разболтался, разбазариваешь коней». «Я тебе не подчиняюсь, хватит мне гнуть спину перед казаками, — отвечает Мамбет. — И признавать тебя не стану!» Тогда Кириллов распорядился посадить его на гауптвахту. Но Мамбет избил двух солдат, которые пришли за ним, и ворвался в кабинет Кириллова. «Сейчас же убирайся отсюда, валяй к своему атаману Мартынову. Иначе башку срублю», — говорит. Кириллов за наган. Мамбет вырвал наган, связал подполковнику обе руки назад, плотно закрыл дверь и ушел восвояси. Казахи, стоявшие за дверью, ничего не слышали, а если и услышали, вряд ли посмели бы задержать Мамбета. После того как Кириллову развязали руки, он приказал: «Задержать и передать военному суду!» Но Мамбет как в воду канул. Ищут по всему городу, да что толку.
— Собственными глазами, возле Шидерты… — начал было Нурум, но Фазыл поспешно перебил:
— Держи язык за зубами! Не вздумай болтать: «Видел, слышал». Тюре Арон объявил, что он красный болшабай[2], бежавший с окопных работ, что он из числа измен-ников-кердеринцев, посланный для разложения ханского войска. Ты знаешь, кто такие изменники-кердеринцы?
— О, Фазыке, ведь Кердери — большой род. Откуда мне знать? — ответил Нурум и продолжал изумленно:
— Ай да Маке! Вот джигит!
— Кердеринцев много, но изменник-кердеринец, который на стороне красных, то есть на стороне Айтиева и Бахытжана Каратаева…
Нурум вскинул брови.
— Айтиев все лето был у нас. Точнее говоря, весной, около двух месяцев. Почему его называют изменником? Он любил простой народ. Истинный учитель, наставник нашего Хакима. Мой отец очень уважает его. Если Мамбет вместе с Айтиевым, то он нашел себе умного товарища, — горячо проговорил Нурум.
— Ну, это как сказать, — ответил Фазыл неопределенно, но последние слова Нурума, видать, пришлись хозяину по душе: он погладил голый подбородок, потом чуть закрутил кончики редких рыжеватых усов, помедлил и продолжал рассказывать о Мамбете:
— Что скажешь о таком джигите? Телом вон какой: крепкий, сбитый, как пень. Лицо тяжелое, изрытое оспой. Кулачищами может кол забивать. Там, где шагнет, все живое в сторону шарахается. Медведь, да и только! Верно?! А нрав? Однажды женщины аула, пожилые, молодые — все, собрались и решили поколотить Мамбета. «Давайте набросимся сообща на этого чертяку, снимем штаны из шкурок и наденем на его непутевую голову. А то совсем, дьявол, распоясался: где схватит — там синяк, начнешь отбиваться — свалит тебя и платье на голову натянет, хоть задохнись, припрячешь еду — нет, найдет да и тут же слопает. Давайте проучим его хорошенько!» Собрались они в одном доме, пятнадцать женщин, и пригласили Мамбета к чаю. Кое-кто из них даже веревку, рассказывают, приготовил, чтобы связать Мамбету ноги. Пришел Мамбет, уселся, уплетает за обе щеки лепешку с маслом, попивает чай, но тут одна из женщин, крепкая и острая на язык, пнула его в бок и говорит: «Да подвинься ты, чучело. Ишь раскорячился, сколько места занял». И тут все женщины, сидевшие наготове, разом навалились на Мамбета.
— Эй, посуду разобьете, сороки! Будь вас хоть тридцать, мне вы ничего не сделаете. Не троньте лучше, а то хуже будет, — предупредил их Мамбет.
Минуты через две-три встревоженный аул прибежал к дому, откуда доносился неистовый женский визг. Оказывается, Мамбет свалил в одну кучу, словно тюки, пятнадцать женщин и уселся верхом на них. Те, что попали вниз, уже задыхались, а которые наверху, визжали, что есть мочи. Стоило им чуть пошевельнуться, как Мамбет предупреждал: «Спокойно!»— и щипал за бедра то одну, то другую.
— Если пересказывать проделки Мамбета, можно весь вечер говорить и не перескажешь. А как он бежал с окопной работы! Целая история. Сказка! В скольких переплетах перебывал, чего только не вытворял, пока из далекой России не дошел до Яика?! История с сивой кобылицей случилась уже после того, как он перешел Яик.
— Да… — приготовился слушать Нурум, но хозяин раздумал продолжать:
— После расскажу. Когда с работы приду. Сейчас и я спешу, и тебе нужно отдохнуть. Поужинай и ложись спать.
Нурум вынужденно согласился.
— Жаль, что спешите, я бы с удовольствием послушал про Мамбета. Вы что — ночью работаете?
— И ночью, и днем. С тех пор, как образовали войско, работаем в две смены. Сегодня мой черед идти в ночную смену.
Фазыл торопливо допил чай и отправился на бойню. Нурум, оставшись один, задумался о своей судьбе. Ему смутно казалось, что и Мамбет, и его настойчивое «поезжай со мной!»— звали его, Нурума, к чему-то неясному, неизведанному,
И до ужина, и после встреча с Мамбетом не выходила из головы.
III
Нурум спал крепко. Дорога в шестьдесят верст утомила его. Волнения последних дней, частые тревоги напрягли нервы, словно струны домбры, — теперь все это осталось позади, и он спал спокойно, безмятежно.
— Дрыхнешь до самого обеда, а я, ей-богу, еле-еле спас твоего коня. Еще хорошо, что знакомый попался, — ясно донесся голос Фазыла, но слова не дошли до сознания Нурума, и он повернулся на другой бок.
Голос продолжал:
— А конь у тебя приметный: круп широченный и бугрится, как опрокинутый котел! А грудь-то, грудь необъятная! Навострил камышиные уши! Морда длинная, сухая, выхоленный, выхоженный, конь-огонь! Не раз, наверно, приходил первым на состязаниях твой белоногий мухортый! Красавец! Глаз не оторвешь…
«Фазыл говорит… Куда это я попал?..» Даже открыв глаза, Нурум не сразу сообразил, где очутился. Лишь когда Фазыл подошел в третий раз, он наконец опомнился.
— Нурум, дженге[3] твоя уже чай приготовила. Выспался?
— А мне казалось, что вы приснились, Фазеке. Вы говорили про моего коня? Он что; отвязался, убежал?
— Чуть-чуть не убежал. Если бы не я…
— Да, есть у него такая привычка. Домой небось подался?
— Хорошо, если домой. А как попал бы в лапы солдат, тогда вернуть его труднее вдовьей тяжбы.
— А что, солдаты облюбовали?
— У них разговор короткий: «Возьмем для казны»— и точка. Есть такой закон— без разговора забирать хороших коней. А кто из начальства не пожелает оседлать белоногого мухортого скакуна!
— Что за порядки?! В аулах милиция за коней людей избивает, в городе забирают коней в казну! — возмутился Нурум, быстро одеваясь.
— Все из-за вчерашнего смутьяна…
— Чего они так взъелись на Мамбета? I
— О, ты ещё не все знаешь. То, что я рассказал вчера, пустяки… — загадочно сказал Фазыл, усаживаясь на корточки.
— Еще что-то натворил?
— Ночью пришел в казарму и увел своих товарищей. Страшный тарарам поднял! «Не подчиняйтесь белым казакам! Свяжите Кириллова и гоните его в Уральск! Он хочет натравить нас против красных! Не поддавайтесь обману! Бейте белых офицеров!»— вот так кричал. А потом вдобавок увел семерых лучших коней вместе с белым аргамаком Кириллова…
— Да ну?
— Ой, страх один! Всю ночь рыскали сыщики по городу. Офицерье сбилось с ног. Но Мамбета и след простыл. Куда исчез — неизвестно…