Картограф не смеет покидать свою келью, но невелика важность: он верит, что им руководит божественное вдохновение. Мелькор – безумец, вообразивший, будто там, где он рисует озеро, озеро должно быть. Или река. Или горная гряда. А если их там нет, то, как только он их обозначит, они появятся, вызванные прямиком из Божьего помысла. Мелькор – христианин, а не каббалист, но чем больше он изучает ереси, тем больше его обуревает эта еврейская идея: дескать, сущее появляется, когда Бог о нем думает. В своем безумии францисканец верит: что бы он ни подумал, Бог замышляет. Или, быть может, не столь тщеславно: что бы ни замыслил Бог, воображает затем Мелькор. Тем самым невидимая связь между божественным замыслом и пером Мелькора предвосхищает реальность. Мелькор – Божий сосуд и Божье стило.
– Картограф умалишенный!
– Тщеславие картографа умеряется лишь его глупостью.
Он такой не один. Все времена глупы, включая и наше с вами, раз содомитов ломают на колесе. Чем, спрашивается, один рот лучше другого? Но одни времена – хуже других, и век Ланды кишит пагубно глупыми людьми. Людьми, которые не радуются новым мирам, а топят их в крови.
Год тысяча пятьсот шестьдесят второй, и Ланда, поразивший всех своей необычайной способностью к языкам, осведомленностью и рвением, назначен старшим инквизитором. Он поехал в Мани учинить розыск языческим верованиям, искоренить которые Церкви не удалось. Многим женщинам майя уже отрезали груди и скормили собакам, чтобы устрашить и принудить к повиновению их мужей и отцов, братьев и сыновей. Дорогу в Мани обрамляют насаженные на пики младенцы. Повествование начинается с этой сцены: дорога, тела. Въезжая в Мани, Ланда видит испанского мастиффа, глодающего отрубленную руку.
– Сплошь выдумки Сада!
– Мы выдумали только Мелькора. Но продолжаю: вообразите себе, прошу, что чувствует такой человек, как наш картограф Мелькор, когда майяскому писцу по имени Кукум приказывают представить на суд Ланда свои карты и книги. Вообразите себе унижение Мелькора, когда Ланда, чтобы поразить и, возможно, напугать Ку-кума, разворачивает карту Мелькора (она так велика, что покрывает весь длинный библиотечный стол, поставленный посреди покоя инквизитора), а Кукум презрительно фыркает.
* * *
– Верно, туземцы Нового Света уродливы, я своими глазами видел мумию, выставленную на летней ярмарке в садах королевского дворца, и она была омерзительна!
– <Веерщица пропускает его слова мимо ушей, продолжает:>
«– Такие книги находили у алтарей, забрызганных кровью. – Ланда подносит карту к носу, хмурится. – Так я и думал, – говорит он. – Воняет копалом.
Со все возрастающим возбуждением Мелькор теребит бороду, наматывает пряди на палец.
– Дьяволова мерзость, – говорит он. – Красная кайма, наверно, отравлена. Видишь, кругом нарисованы черти! – Указывая на изображения, ему неведомые и потому непостижимые, он убежденно добавляет: – Вот печати и знаки Люцифера и Астарота – подумать только! – и Вельзевула тоже!
– Господи всемогущий! – восклицает Ланда. – Мне онихорошо известны, теперь я и сам их вижу! Вот богомерзкий знак клешни, так похожий на мужской орган, посредством колдовства лишенный силы или огнем завязанный в узел! А вот клеймо Муиссина – смотри, ни дать ни взять лярвин зад! Все – в точности таковы, как представлены в GrimoriumVerum.
* * *
<Веерщица оборачивается. Крикун встает на скамью и запевает:>
Поскольку он монахом был,
Кое-что ниже пояса он не мыл.
Что душа его чиста – это ложь.
Как и то, что под рясою то ж.[34]
– Довольно. Продолжим дознание, граждане! Читай.
– <Как только зал умолкает, она возобновляет чтение:>
* * *
– Все, что мы сейчас слышали, – нелепый вымысел, преступление против Истины. Будь в Новом Свете города, Comite было бы о них известно.
– Кортес говорил: «Это – город столь удивительный, что в него трудно поверить». Если он не мог поверить своим глазам, гражданин, то почему ты веришь своим ушам?
– А ты? Ты, узнав о преступлениях Сада, поверила своим ушам?
– Сад заверил меня, что это «преувеличения», домыслы его соперника Рестифа де ла Бретона, «который, как пес, пометил весь Париж подписью и мочой, что, по сути, одно», и ложь его тещи, «ведьмы, которая больше всего на свете любит копаться в грязном белье». Уже тогда за ним охотился инспектор Марэ, о котором Сад говорил: «Все возмутительные вещи, какие я творю, я делаю лишь бы поразить Марэ!»
Я знала, что у Сада буйный нрав, но в atelier таких людей приходило немало; подобное «буйство» – не редкость. Хорошо известно, что сам великий аббат Прево не отказывал себе в утехах юности, равно как и возвышенный Вийон или неподражаемый Рабле. Мы с Лафентиной всегда были готовы простить Саду его выходки, если они были стильными, и закрыть на них глаза, если нет. В моем характере – прощать людям их безрассудства, особенно если ими движут страсти. Даже когда земля ушла у Сада из-под ног и его обвинили в преступлениях, за которые потом заключили в Бастилию, я не оставила его, так как была твердо убеждена, что его оклеветали. Я всецело его поддерживала, пока он не передал мне главы из книги, в которой описывал насилие, по моему убеждению, непростительное. На мое возмущенное письмо он ответил, что просто «упражнялся в рассуждениях». Я же ответила, что описанным им беззакониям нет оправдания.