В душные ночи немецкой оккупации любой человек, вышедший на улицу без пропуска, мог заранее считать себя смертником.
Гремели в темноте частые выстрелы, и львовяне знали: завтра город недосчитается нескольких врачей, акушерок, бегавших к роженицам, священников, шедших исповедовать умирающих. Даже если у человека по роду его профессии оказывался пропуск, он часто не успевал заикнуться об этом и получал пулю от гитлеровского патруля. А по утрам дворники подбирали в узких улочках трупы горожан.
— Нас фашисты научили так рано ложиться спать! — говорили мне львовяне.— Мы еще автоматически живем «немецкими категориями»!
Ужасны эти слова — жить «немецкими категориями», то есть представлениями, сохранившимися со времен немецкой оккупации.
Несколькими днями позже мы зашли в квартиру, где поселилась вышедшая из лесов семья уроженцев Львова. Отец-адвокат некогда защищал на судебных процессах рабочих. После вторжения фашистов он бежал в лес с двумя дочерьми. Младшей было четырнадцать лет. Старшая, двадцатилетняя, была вдовой. Ее мужа гитлеровцы сожгли в Майданеке.
Семья адвоката вернулась во Львов на второй день после его освобождения Красной Армией. Две ночи они провели на полу в райсовете, потом им дали квартиру на Вулецкой. Раньше ее занимал эсэсовец. В городе устанавливался порядок, и все имущество, брошенное немцами, в том числе и мебель, описывалось и становилось собственностью государства. В квартиру, занятую семьей адвоката, пришел сотрудник районного финансового отдела и переписал всю мебель, оставленную фашистом. Мы пришли в эту квартиру несколько позже. Старик адвокат с изможденным, высохшим лицом и выступающими резко скулами, сидя у окна на белом детском стульчике, листал какую-то потрепанную книгу.
...В разбитое окно врывается солнце, шум улицы. Там зелень, жизнь!
Тянут провод по каштанам связисты.
Мчатся на Самбор машины. Напротив, в овраге, играют, смеются дети. В трамвайном депо два слесаря, взобравшись на крышу вагона с выбитыми стеклами, меняют дугу. Но старик адвокат, придавленный пережитым за годы оккупации, напоминает нам человека, пришедшего из страны смерти. Мы беседуем с его дочерьми, спрашиваем, как они устроились.
— Да вот приходили из финотдела. Переписали мебель. Скоро ее заберут,— безразлично сообщает старшая дочь Зося.
— Купите ее для себя,— советуем мы.
— А, ничего! Пусть берут! Мне ничего сейчас не жалко! — махнув рукой и не слушая нас, говорит Зося.
Мы советуем пойти в финотдел и заявить о своем желании приобрести мебель, но молодая, рано поседевшая женщина упрямо твердит:
— И не буду заявлять! Пусть берут!
Мы продолжаем уговаривать ее поступить по нашему совету.
— Да неужели вы не чувствуете, что мы все еще живем «немецкими категориями»? — вдруг с отчаянием говорит младшая дочь адвоката, видно, не по летам развитая девушка.— Мы привыкли только к унижениям. Я говорила сама сестре: сходи, напиши заявление. А она отказывается...
...Вечером в Красноармейском райсовете я встретил Зоею. В ее печальных темных глазах был уже заметен проблеск новой жизни, возвращающейся веры в себя.
— Я говорила с председателем. Он закрепил мебель за нами,— издали объясняет она.— И еще знаете новость! Отец встретил на улице одного своего подзащитного. Он теперь капитан Красной Армии, а когда-то сидел на скамье подсудимых, во время Луцкого процесса по обвинению в коммунистической пропаганде. Капитан повел отца в коллегию защитников, рекомендовал его на работу. Отец опять будет защитником. Он станет снова человеком. Вы понимаете! Не кротом, прячущимся в землянке, а свободным человеком!
...«Немецкие категории»! Это одна из частей наследства, которое осталось на землях Западной Украины после фашизма.
Взорванные водокачки, разбитые снарядами дома, обрушенные фугасами мосты восстановить легче. Куда сложнее — изломанную, исковерканную психику людей, которых заставляли терять веру в себя, прививая им вакцину рабства, беспрекословного повиновения, лакейской угодливости...
В первые же дни после второго приезда во Львов я познакомился с молодым учителем Омельяном Коником.
— Ужасно тягостные три года прожили! — сказал мне Омельян Коник.— Любой из нас до прихода немцев ставил перед собою какие-либо возвышенные цели. Советская власть дала мне возможность окончить университет, из которого меня было вышибли пилсудчики. Я мечтал остаться в аспирантуре. Все это, принесенное советской властью, досталось нам слишком легко, хотя и представляло собой итог многолетних усилий миллионов советских людей. Теперь я это прекрасно понимаю. Нам, воспитанным в обстановке воинствующего национализма, было особенно радостно творить в этой дружественной атмосфере подлинного национального равноправия. Пришли фашисты — и человек опять сделался ничем. Все, о чем я мечтал ночами, все, к чему стремился, все исчезло с появлением гитлеровцев.
До их прихода во многих львовских семьях родители загадывали, кем будет их сын. Они хотели видеть своих детей образованными. То была законная родительская мечта. На пути ее осуществления возникали препятствия, но мечта оставалась. Она освещала будни светом надежды. Фашизм отнял у всех и эту мечту. Учебные заведения, кроме двух начальных школ да ремесленных училищ, были закрыты. У молодежи, которая стояла в стороне от подпольной работы, оставался один удел — тупое и безразличное существование либо спекуляция.
У меня сейчас такое ощущение, что все эти три года я провел по уши в липкой грязи...
За любое, даже самое невинное, стремление к объединению или самообразованию в кружке друзей грозила смерть. Фашисты понимали, что любое возрождение умственной жизни рано или поздно приведет народ к восстанию. Они старались как можно скорее деморализовать население, развязать его низменные инстинкты. Фашисты закрыли Львовский университет и в то же время разрешили в тысячах экземплярах распространять порнографический журнал «Фаля», «воспевающий красоту женского тела». В фашистских газетах, наряду с объявлениями о пропавших без вести, ищущих работы и квартир, печатались и такие объявления: «Бездетная, независимая 43-летняя вдова с собственной квартирой хотела бы узнать мужчину из низших сфер, до 50 лет, с матримониальной целью».
Или: «Две милые, молоденькие панночки с чудесными глазенками желают познакомиться с теми, кто поможет сделать веселой восемнадцатую весну их жизни».
«Охотно познакомлюсь с невестой, обладающей умом и сердцем, а также и кудряшками. Я молод, уравновешен, люблю жизнь, музыку и правду. Промышленник. Цель — матримониальная. Письма направлять в редакцию— № 24 144».
Последнее объявление было напечатано в фашистской газете «Львiвськi вiсти» еще 10 июля 1944 года, то есть за семнадцать дней до прихода Красной Армии. Какое было дело мещанину до грозных исторических событий? Его интересовали «кудряшки», и это тоже было выгодно фашистам.
«Живи как скот. Обманывай. Следи за модой. Упивайся шумом базара. Пусть самой большой радостью в жизни для тебя будет обман ближнего. Распрощайся с моралью»,— внушали населению города фашисты.
Советских людей, прибывших во Львов с востока сразу же после его освобождения, поражало множество детей, юношей, женщин, стариков, занимавшихся спекуляцией. Мальчик лет двенадцати с утра толкался в базарной пыли, держа раскрытую сотню немецких папирос и напевая: «Экстра-пласки! Экстра-пласки!» Стоило вам замедлить шаги и посмотреть в глаза мальчика — и вы понимали: это глаза старика, прожившего жизнь и ничего пока в ней не узнавшего. В них не проснулась еще детская пытливость, свойственная возрасту.
В августе 1944 года, бродя по Львову, я все время ловил себя на мысли, что здесь совсем недавно бушевала чума. Следы коричневой чумы обнаруживались не только в обрывках немецких афиш или в названиях переименованных улиц, написанных готической вязью, но и в том, что люди, встречая нового человека, немедленно осведомлялись, а кто он: украинец, русский, поляк, еврей? Так, как будто национальность человека была главным мерилом всех его остальных качеств.
Телефонистка Иванна Дружбяк привела меня к подножию Высокого замка, на Стрелецкую площадь. Два каштана склоняли свои ветви с темно-зелеными листьями над вырытыми в земле углублениями. Сперва я подумал, что в этих углублениях немцы прятали во время бомбежки свои машины. Но Иванна Дружбяк сказала:
— Тут расстреливали. Скат перехватывал пули. Отец ночевал в торговой школе и видел, как гестаповцы привезли сюда на рассвете шесть подростков. Их заподозрили в помощи партизанам. Самому маленькому было двенадцать лет. Когда его, связанного по рукам и ногам, подвели к насыпи, он закричал: «Ой, мама, мама! Спасай меня!» Он так кричал, что все люди, кто жил на Стрелецкой площади, подбежали к окнам. Немцы убили подростков, а потом, оставив возле трупов часового, уехали.
Двумя часами позже мы на Краковской площади. Переходим на так называемый плац Теодора.
— И тут расстреливали. Видите, еще земля подсыпана, чтобы пули не так дырявили стену. А немного подальше стояли виселицы. Осужденных подвозили к ним на машинах. Палач накидывал петлю, и машина поспешно отъезжала. Я шла как-то на базар и видела, как палач набросил петлю молодому светловолосому парню. Машина тронулась, а он крикнул: «Советы отомстят!..»
Я верю, что на одном из кирпичных фортов львовской цитадели вырастет скульптура в память о замученных там десятках тысяч советских военнопленных, которые предпочли смерть предательству. Они погибли от голода и холода, но не пошли на службу к немцам, куда их заманивали украинские националисты.
Возникнут памятники на бывшей Стрелецкой площади в память о жертвах, павших от руки завоевателей. И, может быть, в одной скульптурной группе мы увидим фигуру рабочего-строителя, расстрелянного австрийскими жандармами во время демонстрации рабочих на этой площади в 1902 году, и фигуру мальчика, заподозренного в помощи партизанам летом 1943 года. Того самого, что кричал: «Ой, мама, мама!..» — видя наведенные на него фашистские автоматы.
Точнее пробы нет
Когда мне позвонили из инспекции пробирного надзора и пригласили посетить это учреждение, я решил, что произошла ошибка.
Ничего странного в том, что в инспекцию пробирного надзора приглашают продавца ювелирного магазина. Он ведает драгоценностями. Но что делать здесь мне?..
Один час, проведенный в инспекции на тихой улице Гротгера во Львове, убедил меня в том, что телефонный звонок был не случайным.
Тут ставили самую невиданную пробу в истории пробирного искусства.
...Остро пахнет кислотами. Поблескивают части точнейших весов.
Маленькие прокатные станки соседствуют с электрическими печками, где плавится в розовых тигельках, очищаясь от примесей, золото. В тишине пробирной палаты за оцинкованным столом сидит помощник пробирера Софья Шевелева. Перед нею груда пережженных и ржавых металлических частиц. Если бы вам довелось найти подобную же груду где-либо на пустыре, вы не останавливаясь прошли бы мимо, подумав: «Мусор». Но пальцы Шевелевой внимательно перебирают ржавые проволочки, какие-то шарики, а стоящая рядом Мария Александровна Левина, главный пробирер по западным областям Украины, объясняет:
— Видите? Это остатки «молний». Значит, это все были юноши и девушки. Старики, как известно, «молний» почти не носили.
И, опуская свои пальцы в лежащую отдельно кучку металла, она наугад выхватывает цепочку. Несколько шариков, нанизанных на проволочку, соединяют брелочек с окончанием застежки «молния».
Должно быть, не раз и не два, спеша на свидание с любимой, этой вот цепочки касался пальцами юноша. Ловким, привычным движением он тянул ее вверх, застегивая блузу, и выбегал навстречу солнцу, весне, шуму улицы. Его глаза смотрели вперед! Они только начинали познавать мир.
А вот теперь на широком оцинкованном столе рядом с остатком «молнии» лежит маленькая серо-белая плоская косточка. Пережженная в пламени костра, она уцелела и похожа на мрамор.
Кто знает, возможно, это косточка владельца «молнии»? Или его любимой подруги, сгоревшей вместе с ним на костре возле Кривчицкого леса за Львовом? Или старика отца, который так дрожал от декабрьского холода, когда его, полуголого и избитого, везли в открытой машине улицами Львова? Везли истреблять...
...Софья Шевелева сортирует, разделяя на отдельные кучки, женские кнопки, заколки, пуговицы от белья, обломки брошек, сплющенные монеты и медальоны, лезвия перочинных ножей, напильнички для маникюра. За всеми этими обыденными предметами — люди. Сотни и тысячи человеческих жизней, оборванных по приказу Адольфа Гитлера.
Вот маленький винтик от зажигалки — единственное, что осталось от ее обладателя.
Предполагал ли он, владелец зажигалки, что наступит день, когда тело его будет выброшено на гигантский штабель из 2500 трупов и подойдет к штабелю самый главный специалист по сожжению неугодных Германии в «зондеркомандо 1005», или брандмейстер, или запросто «тейфель» (дьявол)?
Он подойдет не спеша, священнодействуя, как учили его гитлеровцы, как учил его лично сам унтерштурмфю-рер СС Вальтер Шарлок, хозяин всей «бригады смерти», и достанет из кармана зажигалку.
Будет играть музыка.
Держа в стынущих руках медные начищенные трубы, худые, забитые музыканты, в прошлом солисты лучших львовских оркестров, станут выдувать мрачную мелодию венгерской «Последней недели».
Поодаль, у самого барака, где размещены наиболее выносливые узники Яновского лагеря, стоят немецкие офицеры. Среди них — рослый, краснощекий унтерштурм-фюрер СС, уроженец Восточной Пруссии Шарлок, его подручные ротенфюреры Прайс, Раух и другие.
Они застыли, как на смотру, слушая музыку отчаявшегося в жизни, безумного композитора. Все происходит так, как от них требует в своих приказах рейхсфюрер Генрих Гиммлер, его заместитель Кальтенбруннер и главный «заметатель следов» зверств в «Генеральном губернаторстве» штандартенфюрер СС Блёбель. И горе будет тем из заключенных — участников «бригады смерти», кто попытается нарушить церемонию. Провинившегося застрелят тут же перед бараком, на виду у всех, и, сняв с ног кандалы, бросят на штабель трупов, которые свезены из разных концов Львова.
...Брандмейстер, или «дьявол», в длинном черном халате и в шапочке с рожками, вынимает зажигалку. Легкий и благосклонный кивок Шарлока дает ему право начинать свою дьявольскую работу.
Сильнее воют трубы музыкантов.
На поляне в Кривчицком лесу звучит мелодия танго, вызвавшего некогда волну самоубийств во многих странах Европы. В руке брандмейстера вспыхивает огонек. Он подносит его к штабелю, заранее облитому мазутом и керосином, и отбегает в сторону.
...Косматые языки пламени взмывают к небу.
Двое суток будет гореть костер! Двое суток попутный ветер будет доносить из Кривчицкого леса до самого центра Львова зловонный запах горелого мяса. И львовяне уже по одному запаху догадаются, куда и для чего провозили фашисты мимо их окон в открытых грузовиках новые партии полуголых, озябших смертников. Ибо так хотел фашизм, ибо так было угодно Адольфу Гитлеру, его нацистской партии. Их провозили туда, на Пески, за Лычков, еще и потому, что открытый вечности город захватили гитлеровцы.
Немцам помогала вылавливать и уничтожать намеченных к истреблению людей специально созданная в Галиции «украинская полиция» — 6000 отборнейших мерзавцев, набранных из человеческого отребья. Создавали такую полицию Владимир Кубийович, Кость Панькивсь-кий, Степан Бандера, Андрей Мельник и прочие «фюреры» украинского национализма — старые и молодые наймиты, запродавшие свои души фашистскому дьяволу еще задолго до захвата немцами Львова.
...Костер сгорает. Исчезает в огне население еще одного провинциального местечка.
Но сгорит не все! Огонь пощадит металл. Не сгорят, например, зубы, сделанные из металла, уцелеют не тронутые огнем кое-какие кости убитых, особенно кости стариков.
И тогда, чтобы приказ Гиммлера от 6 июня 1943 года о полном затирании следов содеянного немцами был выполнен точно, кому-то из немцев во львовском гестапо пришла в голову «конструктивная» техническая мысль: «Надо устроить машину, которая будет перемалывать человеческие кости».