Прежде чем подойти к этому дому, надо было миновать немало уютных домиков и вилл, укрытых золотистыми кленами, лапчатыми каштанами и плакучими
ивами. По стенам вилл тянулся кверху глянцевитый плющ, дикий виноград и китайские розы.
Жители улицы Двадцать девятого листопада в то лето часто видели на ее мостовой длинный черный «супер-адмирал» с фашистским флажком на радиаторе. Немецкая машина проносилась по самой благоухающей улице Львова и заезжала во двор виллы «Франзувка», стоящей в глубине большого палисадника. Над воротами у въезда в виллу висел флаг гитлеровской Германии с черной свастикой. Но самое удивительное заключалось в том, что под этим флагом медленно расхаживал постовой — советский милиционер. Сейчас просто даже странно вспомнить все это, но так было в то трудное, многим непонятное, насыщенное международными противоречиями предвоенное лето. Граница наших государственных интересов с гитлеровской Германией проходила по Западному Бугу и Сану. Мы вынуждены были, чтобы оттянуть неизбежное в конце концов нападение вооруженного фашизма, вести мирные переговоры с отъявленными гитлеровцами. И вилла «Франзувка», временно предоставленная германской комиссии по переселению немцев с Волыни и из Галиции, по договору с гитлеровским правительством стала обиталищем фашистов.
Цели работы комиссии внешне выглядели невинно. Но работники органов государственной безопасности отлично знали, что переселение немцев с советских территорий использовано фашистами как прикрытие, или, как говорят разведчики, «крыша». На самом же деле видные чиновники немецкой империи, приехавшие переселять от нас своих соплеменников, торопились развернуть в преддверии войны на Западной Украине тайную агентурную сеть шпионажа.
Хорошо знал об этом и Садаклий, которому не раз приходилось парировать попытки немецких разведчиков узнать наши военные тайны, и, в частности, линию военных укреплений на западной границе.
В то лето я жил через два дома от виллы «Франзувка». Всякий раз, видя машину с фашистским флажком, я испытывал чувство ненависти.
В дневнике отца Теодозия тоже упоминалось о вилле «Франзувка». Оказывается, Каблак поддерживал связи с обитателями виллы, чем откровенно хвастался в кругу пьяных собутыльников, когда во Львов ворвались немцы...
В памяти сразу возникло то жаркое лето, толпы людей у решетчатой ограды виллы, бумажки о розыске родственников, приколотые шипами японской акации к стволам тенистых каштанов. Комиссия переселяла за Сан не только немцев. По ее ходатайствам могли вернуться к своим семьям застигнутые войной в Западной Украине жители центральных районов Польши и даже, как это ни кажется теперь чудовищно, лица еврейской национальности. Своими собственными глазами видел я в то предвоенное лето группки евреев, с раннего утра толпящихся у ограды виллы «Франзувка», добивающихся приема в фашистской комиссии, и всякий раз мне делалось страшно, когда я наблюдал это сочетание глупости и жажды к наживе. Конечно, получая документы с фашистскими печатями на выезд, они не знали тогда, что едут на верную смерть, за колючую проволоку лодзинского гетто, в газовые камеры Освенцима и Треблинки, в крематории Дахау.
О вилле «Франзувка» рассказывал мне впоследствии и Голуб. Бригадиру Голубу по роду его работы частенько приходилось бывать на улице Двадцать девятого листопада. Как-то он задержался у дерева с объявлениями, прислушиваясь к оживленному гудению голосов, а потом тронул за локоть какого-то почтенного, благообразного мужчину в длиннополом сюртуке, напоминающего раввина или цадика из талмуд-торы.
— А тебе, пан, тоже до Гитлера захотелось? — спросил миролюбиво Голуб.
— Ну, захотелось, а что? — сказал, озираясь, старик в лапсердаке.
— Да хиба же тебе, старому, здесь, под Советами, плохо? Веру твою или нацию кто забижает?
— Пане, Советы торговать не дают, а на той стороне частная торговля, можно лавочку свою открыть.
— Лавочку? — Голуб опешил. Не сразу дошел до него страшный в своей обнаженности смысл слов ослепленного старика.— Эх ты, дурная голова! Да вас всех Гитлер там, за Саном, сперва оберет, затем обстрижет, а потом на мыло пустит. Вот тебе и весь твой гандель! (торговля)
— Иди, пан, гуляй своей дорогой! — цыкнул на Голуба какой-то франт, в сапогах «англиках» с высокими задниками и в брюках «бричесах».— Ты здесь агитацию против Германии не разводи, а то милиционеру сдадим.
— Милиционеру? — взъярился Голуб, и рука его, тяжелая, мозолистая, крепко сжала рукоятку разводного ключа.— Это мой милиционер, понимаешь? За то, чтобы он ходил по Львову, я в тюрьмах панских гнил! А вот поглядим, как вас там гитлеровские полицаи примут... Тьфу! Вот олухи дурные! — и Голуб в сердцах плюнул.
«Переселенец»
Он сделал всего несколько шагов, как столкнулся со знакомым подмастерьем из слесарной мастерской треста. Маленький, замурзанный, в синей спецовке, тот бежал обедать домой, на Кульпарков, и на ходу, так, словно это была обычная новость, крикнул:
— Дядько Голуб! Чулы? Инженера нашего подстрелили!
— Постон! — Голуб придержал хлопца за рукав.— Какого инженера?
— Да Журженко! Ивана Тихоновича! Того, что в войску служил. На вокзале его раненого нашли...
Голуб побледнел, вспомнив последнюю встречу с капитаном и свой ему совет посетить серый дом на улице Дзержинского.
Растревоженный, погруженный в свои мысли, он чуть не наступил на ногу идущему навстречу просто одетому мужчине. То был Каблак.
Каблак чувствовал, что у него земля начинает гореть под ногами. Он выглядел сегодня совсем иначе, чем в университете. Плохонький, поношенный пиджак с заплатами на локтях, сорочка-вышиванка. Сквозь клинышек расстегнутого воротника на волосатой груди поблескивал серебряный крестик. На ногах у Каблака были уже стоптанные сандалеты, клетчатые модные «пумпы», или брюки гольф, он сменил на будничные полотняные штаны> Прикидываясь добродушным, наивным растяпой, Каблак подошел к постовому милиционеру и почтительно снял кепку.
— Пане товарищу! У меня сестра родная залышилась на той стороне. У Кросно. Мучается, бедолага, с тремя детьми. Украинка. Я бы хотел сюда ее спровадить. Кажут люди, есть тут какая-то комиссия.
— Отуточки комиссия! — показал милиционер на виллу «Франзувка».
— А те паны дозволят моей Стефце перебраться на советскую сторону?
— Кто их знает! Запытайте.
— Кого... Немцев? — притворно ужаснулся Каблак.
— Ну да. Наведут справки.
— Воны ж фашисты! Разве можно советскому человеку розмовлять с ними?
Милиционер покровительственно пояснил:
— По такому делу разрешается. Даже нужно. Чем больше мы своих людей, украинцев, перетянем оттуда, от них, на советскую сторону, тем лучше. У нас же договор с немцами. Давай, хлопче, иди! — и он открыл калитку.
Каблак осторожно, как по ковру, прошел по заросшему двору и поднялся в вестибюль виллы.
Дежурный фельдфебель в форме вермахта поднялся ему навстречу.
Оглянувшись, Каблак быстро сказал по-немецки:
— Я по срочному делу к господину Дитцу! Доложите!
Едва он переступил порог кабинета с большим портретом Адольфа Гитлера на стене, рассерженный донельзя гитлеровец в элегантном сером костюме бросился к нему навстречу.
— Идиот! Я же раз и навсегда запретил вам появляться здесь. Только на конспиративной квартире. Понимаете?
— Господин Дитц!
— Ваше появление здесь равносильно провалу!— разгневанный Дитц посмотрел в окно на шагающего за оградой милиционера.
— Я уже почти провален, пане шеф,— сказал смиренно Каблак,— и потому прошу выдать мне пропуск на легальный выезд до Кракова... Там формируется батальон Степана Бандеры «Нахтигаль». Лучше я буду в том батальоне, чем в советской тюрьме.
— А если я не выдам пропуска?
— Воля ваша! Однако теперь, когда каждую минуту меня могут схватить, я не могу держать при себе эти ценные документы!
Каблак достал из-за пазухи перевязанный носовым платком пакет и положил его на дубовый письменный стол.
Несколько смягчаясь, Дитц спросил:
— Что это?
— То, что пане шеф поручили мне добыть! — не без бахвальства сказал Каблак.— Это новые советские укрепления на участке между Сокалем и Владимиром-Волынским.— Каблак намеренно затянул паузу.— Кроки их составлены с большим риском. Вся агентура по селам на линии Западного Буга набрасывала и уточняла эти данные. Двух наших боевиков особисты на месте хлопнули.
Дитц развязал платок и не без удовольствия стал рассматривать кроки укреплений.
Потом спрятал пакет в сейф.
— Ну, хорошо, герр Каблак. Я бы, конечно, не советовал вам уезжать отсюда именно в такое ответственное время, но если вы чувствуете приближение опасности... Да, а кто же в таком случае будет освещать район Нижних Перетоков?
— У меня был гость оттуда. Лицо духовное и вне всяких подозрений. А в помощь ему я отправил Верхолу. Он тоже оттуда. Нелегал и знает, как связаться с вами. В случае моего отъезда вы будете получать от них информацию на условленной явке.
— Хорошо! Слушайте внимательно, Каблак. Передайте краевому руководству украинских националистов в «Закерзонье»: поддерживать прямую связь с нами
можно не только через меня. По Западной Украине кроме моих референтов по переселению разъезжают сейчас наши чиновники, которые руководят раскопками и отправкой в империю трупов немецких солдат и офицеров, павших в недавних боях с поляками. Сообщите, что это наши люди. Пусть тайно связываются с ними. Любая информация, переданная им, будет немедленно переслана центру.
— Понимаю, господин Дитц!
— Новые доты вооружаются?
— Большинство укреплений от Полесских лесов до Перемышля уже в основном готово к приему орудий тяжелых калибров и другого вооружения. Наша агентура из Тернопольщины сообщает, что Советы начали демонтировать старую линию укреплений за Збручем и Днестром и скоро перевезут вооружение сюда. Орудия демонтированного укрепленного района в Каменец-Подольске уже погружаются на платформы.
— Мешать! Всеми силами! Любыми способами, включая диверсии!—Дитц стукнул кулаком по дубовому столу.—Дайте такую команду агентуре. Мы заплатим.
— К сожалению, одними нашими силами...
— Какие еще вам силы нужны?
Желая доставить приятное Дитцу, Каблак по-военному щелкнул каблуками и отчеканил:
— Доблестные вооруженные силы Третьей империи, пане шеф!
— Ну, вы... Не вашего ума это дело... А куда вы подевали эту девицу, из-за которой у вас в университете, как это говорят русские, «сыр и брот зажигался»? Когда я был на именинах у доктора Панчишина, митрат Кадочный рассказал мне ваш план.
— Мы запрятали ее в надежном месте.
— С сердобольным капитаном, надеюсь, покончено?
— К сожалению...— Каблак замялся.— Он только ранен. Верхола промахнулся...
В больнице
Пуля пробила кость правой ноги капитана Журженко. Кроме того, падая, он сильно ударился о медный кран кипятильника. Под глазом лиловел огромный синяк, точно у боксера после жестокой схватки на ринге. Осунувшийся, небритый — совсем иной человек — смотрел на Садаклия. На тумбочке у кровати стоял кувшин клюквенного морса, букет цветов в вазочке, лежали книги.
— То, что Каблак с Верхолой улизнули, лишний раз подтверждает наши предположения. С ними вопрос ясен,— рассказывал Садаклий.— То гуси меченые. Притом с большими хвостами. Такие визитные карточки побросали— ой-ой-ой! Но не хватает другого звена...
— Их сообщников?
Садаклий встал, выглянул в коридор, не подслушивает ли кто, и, вернувшись, сказал тихо:
— Иванны Ставничей.
— Так за чем дело стало? — удивился капитан.— Вызовите ее сюда или пошлите за ней машину в Тулиголовы.
— Иванна исчезла. Бесследно. Понимаете? Кто-то вызвал ее сюда ложной телеграммой, якобы подписанной Юлей Цимбалистой. Юля этой телеграммы не отправляла... А вот и она, легка на помине!
— Скандал, товарищ капитан! — воскликнула Юлька, вбегая в палату.— Еще гости пришли. Нагорит же мне за вас от главного врача!
— Послушайте, Юля,— остановил медсестру Садаклий,— вы твердо убеждены, что если бы Иванна собиралась уехать в Киев, то забежала бы к вам?
— А как же! — поправляя пояс белого халата, сказала Цимбалистая.
— В университет она не могла пойти? — спросил Журженко.
— Какой там ночью университет? — возразила Юлька.— Она приехала за несколько минут до того, как в вас стреляли!
Из-за спины Цимбалистой, делая знаки Журженко, неслышно, на цыпочках, вынырнул Голуб с букетом белых лилий и пакетом. Из него вызывающе выглядывало горлышко винной бутылки. Цимбалистая оглянулась:
— А кто вам дал право, дядьку, без спросу заходить? Я же сказала: почекайте там, в приемном покое! И как вы прошли сюда? Дверь же закрыта!
— Який там спрос! Ты меня в дверь не пустишь, так я водопроводной трубой пролезу. Я ж старая крыса из львовских каналов!
Журженко, заметив, что Садаклий пристально разглядывает Голуба,сказал:
— Знакомьтесь, товарищи! Это мой сослуживец, бригадир Голуб, а это...
Как бы предупреждая пояснение капитана, Садаклий поднялся и, протягивая руку Голубу, сказал с легкой добродушной усмешкой:
— Вообще-то мы виделись, но, если старых знакомых не признают, можно познакомиться и вторично.
Голуб опешил:
— Бачились? Де саме?
— Садитесь, Панас Степанович,— предложил Журженко.— А вы, Юльця, не сердитесь. Это свой человек!
— Какая же это холера бисова коцнула вас, инженер? — спросил Голуб.— Добре, що не в голову.
— А я предупреждала капитана,— вмешалась Юлька,— с националистами связываться опасно. У них длинные руки. А он смеялся.
Переводя взгляд на Садаклия, Голуб спросил:
— Где же мы с вами могли видеться, товарищ? Ума не приложу. Лицо будто бы знакомое... Вы по какой отрасли работаете?
— Да как бы вам объяснить? — Садаклий незаметно подмигнул капитану.— В украинском тресте «Саночистка»! Знаете, есть такая институция?
— В «Саночистке»? — заволновался Голуб.— Так это, считай, одно хозяйство с нами! А я в Водоканалтресте, там, где и инженер до армии работал. Мы с вами, ма-буть, у трести и встречались?
— Возможно,— спокойно согласился Садаклий.— А еще был у нас с вами, товарищ Голуб, один общий знакомый, некий пан Заремба. Не забыли вы его?
— Какой Заремба? — насторожился Голуб.— Луц-кий?
— Он самый. Тот, что любил в тюрьме на допросах заключенным в нос скипидар лить и почки отбивать.
— Ой, лышенько! — воскликнул Голуб.— Так вы ж тоже привлекались по Луцкому процессу! В 1934 году. Теперь я вас вспомнил. Только фамилию забыл.
— А фамилии у меня и не было. Я по псевдо проходил. Ворожбит мое псевдо было. Как ни выбивали из меня те каты Зарембины фамилию, так и не выбили.
Голуб вскочил.
— Ворожбит? Як же я, старый пентюх, не признал вас одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас еще чуприна пышная была.
— Была, да сплыла! — сказал, усмехнувшись, Садаклий и горестно провел пальцами по выпуклой, глянцевитой макушке.— Одно декольте осталось...
— Нас в одно время допрашивали,— обращаясь к Журженко и Юле, объяснил Голуб.— Палачей набежало в кабинет Зарембы, когда Ворожбита и меня мордовали! Целая стая.
— Значит, вы старые побратимы? — спросил Журженко, наблюдая за встречей двух старых подпольщиков.
— Еще какие! — гордо сказал Голуб.— Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна.
— Салям алейкум!—послышался голос нового посетителя. В палату ворвался Зубарь.
— Еще один! Горе мени буде! — притворно ужаснулась Юля.— А вы-то как сюда попали?
— Сторож красный семафор поднял, не пускает, хоть плачь. Ну, я выяснил обстановочку, разведал поле боя и перемахнул через забор!
Громы кары божьей
Тревожный лай собаки разбудил Ставничего перед рассветом. Отодвинув засов, он вышел на крыльцо.
К нему сразу бросилась, виляя пушистым хвостом, большая черная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.