У дверей комнаты стояли два эсэсовца с автоматами.
— ...Образумьтесь, Иванна,— тихо говорил бледный Герета,— если вы расскажете всю правду, господин Дитц сможет выхлопотать вам помилование. Ведь у вас еще вся жизнь впереди!
Хорошо пригнанная к сухощавой фигуре Гереты форма военного капеллана эсэсовской дивизии была весьма к лицу молодому богослову. Устало положив на колени закованные руки, Иванна молчала. Слова Романа проносились мимо ее сознания. Она тупо смотрела на носки сапог низенького эсэсовца и мысленно собирала остатки воли для того, чтобы не сказать ничего.
— ...Я люблю вас, Иванна, говорю это совершенно искренне, и потому...
— Искренне? Это вы говорите об искренности! — вдруг прорвало Иванну, и, подняв на Герету гневные, наполненные слезами темные глаза, она не сказала, а почти выкрикнула:—Думаете, я не знаю, кто подговорил Каблака отказать мне в приеме в университет? Кто украл адресованную мне телеграмму? Кто обманным образом завлек меня в монастырь? Разве так поступают честные, искренние люди?
— Да, я сделал это,— признался Герета.— Но для вашего же благополучия. Невесте будущего священнослужителя не пристало учиться в советском университете!
— А где он, ваш университет? — воскликнула Иванна и кивнула на Дитца.— Вот эти, с запада, его вам открыли?
— Подумайте, где вы находитесь, Иванна!
— Подумайте, подумайте,— не скрывая презрения и ненависти, сказала Иванна.— Какой же вы лицемер! И вор! Да, вор! Вы счастье мое украли... Мечту мою украли... Вы и вам подобные. Как Иуда, предали меня...
— Именем бога заклинаю вас, образумьтесь!
— Какого бога? — окончательно взорвалась Иванна.— Который привел на Украину таких вот палачей? Что вы машете мне? Да они сами не скрывают этого. Гляньте,— закованными руками Иванна показала на фуражку Дитца с высокой тульей, что лежала на несгораемом шкафу. На околыше фуражки виднелось серебряное изображение черепа и перекрещенных костей.— Вот что они несут людям. Смерть! А я люблю жизнь и никогда не предам тех, кто за жизнь борется...
Дитц, утратив показную выдержку, вскочил и ударил кулаком по столу:
— Хватит с меня большевистских митингов! Этот диалог прекрасно показал ваше лицо, Ставничая. Все ясно. Последний раз спрашиваю: где скрываются пленные, которым вы помогли бежать?
— Сознайтесь, Иванна... Умоляю,— прошептал Герета.
— Молчите хоть вы... святоюрская крыса! — с нескрываемым презрением бросила в лицо жениху Иванна.
...Это были последние слова, которые услышали от Ставничей гестаповцы.
Допросы и пытки не могли сломить воли девушки. Она не произнесла ни одного слова. Кроме стонов, которые изредка вырывались у нее, израненной, обожженной светом сильных электрических ламп, направляемых в ее лицо во время многочасовых ночных допросов, чины тайной полиции не услышали ничего.
— Фанатичка! Форменная фанатичка!—докладывал Питеру Краузу штурмбанфюрер Дитц.
Однажды ее втолкнули в черную закрытую машину. Завывая полицейской сиреной, на бешеной скорости эта машина подкатила к зданию бывшего университета имени Ивана Франко.
Все те же аллегорические изображения Вислы, Днестра и Галиции венчали портал здания университета, но не было уже подле него смеющейся молодежи, не выходили из подъезда солидные профессора с портфелями. Лишь два эсэсовца застыли с автоматами на груди у входа. Ветер лениво развевал над ними огромный флаг со свастикой. По бокам университета были выстроены немецкими инженерами две круглые бетонные башенки с бойницами для пулеметов. А на фронтоне портала, там, где некогда алела вывеска университета, появилась большая черная таблица с надписью, сделанной готической вязью:
Когда полицейская машина остановилась перед этим зданием, где размещался теперь Особый суд провинции Галиции, из грузовика выскочили трое гестаповцев и вместе с другими заключенными выволокли из кузова простоволосую Иванну. Всё в ссадинах, обожженное и потрескавшееся, лицо ее носило следы пыток, а расшитая крестиком гуцульская блузка в бурых пятнах крови была изодрана.
Иванна шла, откинув голову, неся перед собой руки, скованные кандалами, и закусив спекшиеся губы. Последними усилиями воли она старалась не выдать глубокой душевной муки.
Так шагала Иванна среди других непокоренных, подталкиваемая охранниками, по такой знакомой ей университетской лестнице, по которой некогда бежала навстречу своему украденному счастью.
Спустя два дня измученный безуспешными поисками дочери Теодозий Ставничий, узнав о том, что на Горе казни были на рассвете повешены какие-то партизаны, пришел к подножию другой лестницы.
Тяжело дыша, он медленно поднимался на гору. Он все еще верил в чудо, в то, что рано или поздно вернется к нему родная Иванна.
На вершине стояло шесть черных виселиц. Четыре эсэсовца с автоматами стерегли повешенных людей — в устрашение живым.
На левой, крайней виселице была прибита фанера с надписью на трех языках:
«Эти лица выступали против Германской империи, участвовали в запрещенных организациях и казнены по моему приказу.
Бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции Катцман».
Потихоньку расталкивая зевак, Ставничий приближался по лестнице к виселицам.
Он увидел перед собой поблескивающие сапоги перво-
ГО охранника, потом пряжку тугого пояса. На пряжке полукругом шла надпись: «Готт мит унс».
На последней, верхней ступеньке Ставничий задержался, чтобы перевести дыхание, поднял голову, и все поплыло, закружилось перед ним.
Он увидел на виселице свою дочь. Изо рта у нее высовывался белый кляп. Позже отец Теодозий узнал, что это был гипс. Так во Львове гестаповцы заливали быстро стынущим гипсом рты своим жертвам, чтобы добиться от них безусловного молчания во время казни.
— Иванна! — сдавленным голосом крикнул старик и бросился к виселице.
— Цурюк.— Охранник ударом автомата сбил его с ног.
Ставничий упал на колени, и надпись «Готт мит унс» снова мелькнула перед ним на начищенной бляхе пояса.
— ...Ну, а если бы она послушалась уговоров своего жениха и созналась? Вы бы отпустили ее на волю? — спросил я Питера Крауза во время его допроса в Замарстиновской тюрьме осенью 1944 года.
— Возможно, да,— подумав, ответил Крауз.— Нам не хотелось портить отношений с униатской церковью, которая все эти годы нам очень помогала. Кроме того, человек со сломанной волей подобен пластилину. Из него уже можно лепить все, что угодно. Именно из таких людей мы вербовали нашу агентуру. Ставничая с ее внешностью могла бы принести большую пользу рейху.
— А ее жених Герета был вашим агентом?
— Яволь! — подтвердил Крауз.— Его передала мне на связь военная разведка — абвер — в сентябре 1941 года, когда во Львове установилась цивильная администрация. А до этого, еще с польских времен, и он, и Каблак, и Верхола обслуживали ведомство адмирала Кана-риса.
Вскоре после того, как мне удалось разыскать во Львове Эмиля Леже и других французов, сидевших вместе с ним в немецких лагерях, я нашел и человека, который стал невольным свидетелем казни Иванны. Им оказался бывший сторож пивного завода, расположенного под Горой казни, Михаил Антонович Заговура. Он чистосердечно признался мне, что во время своего ночного дежурства вынес с завода и спрятал в гроте, выстроенном уже давно на склонах горы, дюжину бутылок выдержанного львовского пива, которое шло в продажу только для немцев в магазины «нур фюр дойче».
Заговура сменился на рассвете и пошел к заветному гроту, где, присыпанные прошлогодними листьями, лежали бутылки. Только он вошел в грот, как внизу загудели гестаповские машины и эсэсовцы мигом окружили гору.
Иванна шла первой в цепочке осужденных. Заговура хорошо видел ее из грота. Руки ее уже были раскованы. Когда ей велели стать на табуретку, она резким движением руки — высокий эсэсовец еще не успел набросить ей на шею петлю — сорвала с шеи нательный крест и отшвырнула его далеко в траву. Это было последнее, что сделала Ставничая в своей короткой жизни.
Важный гость
В тот день, когда отец Теодозий нашел на Горе казни мертвую дочь, Шептицкий принимал у себя в палатах важного гостя, прибывшего к нему из Берлина.
На этот раз им был сам шеф немецкой военной разведки адмирал Вильгельм Канарис. Он внимательно слушал митрополита, изредка потирая холеную, гладко выбритую смуглую щеку.
Шептицкий был явно рассержен.
— Я согласился помогать господину Дитцу и его коллегам, ибо руководствовался нашими общими целями — борьбой с коммунизмом. Вам известно, господин адмирал, что в 1936 году, когда движение Народного фронта грозило охватить многие страны, я выступил одним из первых. Мою «Осторогу против коммунизма> читали с амвонов во всех церквах Галичины. Душой и сердцем я поддерживал национал-социализм. Когда ваши войска пришли сюда, я вправе был рассчитывать на взаимное доверие и сотрудничество. Почему же господа Дитц, Энгель и другие их коллеги из гестапо не захотели внять моим советам? Разве нельзя было увезти эту строптивую девчонку куда-либо подальше, скажем — в Ровно или Киев, чтобы не бросать тень на меня, на церковь? Зачем надо было казнить ее публично здесь же, во Львове? Это глупо, поймите, в высшей степени глупо! Надо работать тоньше, не будоража народ!
— Да, в наше время надо работать очень тонко, согласен с вами, ваша эксцеленция,— постукивая смуглыми пальцами по спинке дивана, согласился Канарис.
Как бы ободренный его словами, Шептицкий, показывая на потолок, сказал:
— На своем чердаке я укрываю именитых, достойных евреев города — сына главного львовского раввина Езекеиля Левина и раввина Давида Кагане. Да, да! Прячу с полным сознанием ответственности за свое деяние и прошу немецкие власти не мешать мне поступать так, как я считаю нужным. Учтите — при малейшем изменении политической ситуации они охотно подтвердят, что я, митрополит Андрей, был добр и к инаковерцам. Они расскажут тысячам, как мои каноники поили и кормили их в тот момент, когда вы, немцы, уничтожали сотни тысяч евреев. Все это еще больше укрепит авторитет церкви, веру в ее справедливость и благородство в глазах населения и мировой общественности. Вот почему не следовало и с дочерью священника Иванной Ставничей действовать так топорно, по-фельдфебельски...
— Подобные вопросы входят в компетенцию рейхсфюрера СС Гиммлера,— процедил сквозь зубы Канарис.— И все карательные меры также. Я же посетил вашу эксцеленцию, чтобы установить общие контакты по другим вопросам.
Канарис встал. Расхаживая по розовой гостиной, он заговорил не сразу.
— Я буду с вами откровенен, как со своим человеком и с коллегой. Вы были уланским офицером австро-венгерской армии и поймете меня. Я даже знаю по старым досье вашу кличку в разведке — Драгун. Последнее время на территории, занятой немецкими войсками, участились случаи заброски советских разведывательных диверсионных отрядов. Как правило, это небольшие группки людей, хорошо вооруженных, знающих немецкий и польский языки, снабженных рациями. Москва их сбрасывает с самолетов в район Карпат и Прикарпатья. Отсюда эти отряды пробираются в Польшу, Чехословакию, Венгрию и через Силезию достигают даже границ нашей империи. Нам становится все труднее вылавливать агентов Москвы, тем более что среди них есть западные украинцы, отступившие некогда на восток с частями Красной Армии...
— При чем же здесь церковь и я? — перебил Канариса Шептицкий.
— Церковь, которую вы возглавляете, может быть очень полезна,— резко ответил Канарис.— Кто сейчас самая главная фигура на селе? Священник! Кто более всего осведомлен о том, что делается у него в приходе? Священник! Итак: целая армия верных вам священников по вашему слову будет мобилизована на борьбу с коммунистическими агентами. Мне надо, чтобы слуги Христовы своевременно сообщали о всех новых подозрительных людях, которые появляются в их приходе. И ничего больше! Вам понятна моя мысль?
— Но кто поручится, что скрытые действия служителей церкви не станут известны прихожанам? — спросил Шептицкий.
— Я специально проинструктировал свой офицерский состав, чтобы связь с вашими священниками была незримой для постороннего глаза. Больше того — я прикажу, чтобы мои офицеры, прибывающие в села, не размещались в приходствах, а останавливались только в крестьянских избах. Это вас устроит?
— Вполне,— ответил Шептицкий.— Скажу вам откровенно: уверовав в молниеносный исход войны с большевиками, в надежде, что Москва падет быстро, мы сделали немало неосторожных заявлений в верности Германии и фюреру. Сейчас мы горько в этом раскаиваемся...
— Понимаю вашу эксцеленцию! Чем дальше внешне церковь будет от политики, тем больше она сможет помогать этой политике тайно... Итак, вы обещаете содействовать нам?
— Попробую,— уклончиво сказал Шептицкий.— Все, что будет в моих силах, сделаю...
В то время как митрополит принимал адмирала Кана-риса, в соборе святого Юра шла торжественная служба. Вдруг, расталкивая молящихся, перед капитулом появился Ставничий. Ветер развевал его седые волосы и полы расстегнутого пыльника. Прихожане с удивлением разглядывали полубезумного старика.
Навстречу Ставничему по лестнице быстро спустился митрат Кадочный.
— Почему вы не были на торжественном молебствии, отец Теодозий? Мы молились сообща, все пастыри и верующие, о даровании победы над врагами, а вы...
— Где митрополит?— закричал Ставничий.
— У его эксцеленции какой-то важный, очень почетный гость... Видите? — и Кадочный показал на прижавшийся к стене капитула длинный синий лимузин «хорх» с нацистским флажком на блестящем радиаторе. Шофер, прислонясь к машине, с любопытством поглядывал на богомольцев, заполнивших подворье.
Морщины напряженного раздумья пробежали по лбу Ставничего. Он оттолкнул Кадочного, взбежал выше и, опираясь ладонями о каменные перила балюстрады, путаясь, крикнул:
— Люди!!! Слушайте меня... Я тоже учил вас заповеди «Не убий!». Я учил вас смирению и добру. А они, мои иерархи, отняли у меня единственную дочь и выдали ее убийцам. Они подло предали ее... Единственную дочь... Вы слышите, как пахнет горелым? Это сжигают за Лычаковом ваших близких... Их тоже убили те, кто пришел к нам с надписями на поясах: «Готт мит унс!» Люди!
— Боже... Да он сошел с ума! — воскликнул Кадочный, закрывая лицо руками. Но тотчас же оглянулся и, увидев подбегающего дьякона, скомандовал:—Звонаря туда!— и показал в сторону колокольни.— Глушить безумца!
— Вам говорят в проповедях о крови Христа,— продолжал отец Теодозий,— а тот, кто пролил кровь ваших братьев и сестер, пирует сейчас с митрополитом. Вон его машина... Смотрите...
Взгляды многих богомольцев обратились к лимузину, и испуганный шофер на всякий случай заскочил в кабину и расстегнул кобуру пистолета.
Быстро, кошкой, взбежал по крученой лестнице на колокольню молодой звонарь. Схватил веревку, идущую к языку древнего колокола «Дмитра». Гулкий, надтреснутый звон заглушил крик Теодозия.
Оттаскивая Ставничего от балюстрады, Кадочный исступленно закричал:
— Не слушайте его!.. Братья во Христе! Разум его помутился!
— Уйди! — Ставничий с ненавистью оттолкнул митра-та.— Такой же, как и все, иезуит... Подлые святоюрские крысы...
На подмогу древнему колоколу пришел своим звоном колокол поменьше. Из-за их быстрого перезвона уже нельзя было услышать ни одного слова Ставничего,
Два крепких, румяных дьякона вместе с митратом Кадочным схватили отца Теодозия под руки. Он отбивался изо всех сил. Они оторвали его от каменных перил и поволокли в глубь собора, подальше от взглядов верующих.
Весть о гибели Иванны обитателям подземелья принес садовник Вислоухий.
— Нельзя, ни в коем случае нельзя было оставлять ее без присмотра ни на минуту! — сказал вернувшийся из Ровенских лесов Садаклий.— Такая потеря!
— Эх, Банелин! — упрекал Голуб.— Такая дивчина из-за тебя погибла!
— Да я что? — чуть не плача, оправдывался Банелин.— Кто бы мог подумать? Капитан уговорил ее не ходить к отцу, она утихомирилась. Если бы кто шел снаружи, сигнализация бы сработала, и я бы проснулся. Чуток только задремал, а она, как ящерица, прошмыгнула...