Сергей не думал о Кате. Не думал о том, как бы он повел себя, будь он здоров, о чем бы говорил с Катей. Его мысли были поглощены отцом, о котором он впервые сказал то, что было предметом его постоянных дум в последние месяцы и даже годы. Сказал человеку, которого мало знал, девушке, которая нравилась и которая заговорила с ним, как с равным, здоровым, забыв о его недуге, ущербности, признав в нем полноправного и даже интересного человека. И он не жалел, что сказал об отце то, что думал. Бывает же, когда правда становится выше предрассудков, формальных обязательств, когда нельзя таить то, что долгое время почиталось великой тайной, но что идет во вред себе и людям, что портит жизнь и требует вмешательства других. Тут ситуация другая, тут не нужно никакого вмешательства, но не может же Сергей носить в душе тяжесть, не имея надежды освободиться, сбросить с себя непосильный груз!.. Одно лишь томило парня. Катя может не понять, посчитать его злым, неблагодарным — нехорошим человеком. Надо объяснить ей, рассказать подробности, заставить поверить в то, что отец действительно не тот, за которого Катя его принимает. Но нет, подробности ужасны. Сергей не сможет о них говорить.
Он придвинулся плотнее к стене, зажмурил глаза и долго лежал так, боясь разрыдаться. Когда же волна обиды и горечи отхлынула, повернулся к Кате, — ее уже не было в комнате. Она прошла на балкон и стояла там, любуясь картиной вечернего города.
Сережа вспомнил, как однажды его больно ударили слова ворвавшегося в квартиру автора: «Гангстеры от литературы — вот вы кто!.. Беретесь переводить с языка, о котором не имеете понятия. Как можно!.. И это в Москве, в столице!.. Шарлатаны!.. Человек хорошо знает язык — ему дают подстрочник, платят гроши; человек совсем не знает языка — ему дают «художественный» перевод, платят много тысяч. А он, этот горе-переводчик, два слова зачеркнет на странице — и перевод готов».
Автор был нерусский, говорил с каким-то ужасным акцентом. Отец сидел за столом и все время, молчал. А когда человек, хлопнув дверью, вышел, отец плюнул на ковер, зло проговорил: «Скотина!.. Ему сделали книжку, а он взбеленился».
Сергей не все тогда понял, но одно уразумел: отец поступает нехорошо. И спросил:
— Что такое подстрочник?
— Лежи! — бросил ему отец. — Не твоего ума дело.
При этом так сверкнул глазами, что будто бы не кто-нибудь другой, а родной сын обвинял его во всех грехах.
С тех пор лаборатория отцова «переводческого труда» стала интересовать Сергея. От матери, Майи, от случайных людей, приходивших в дом, Сергей постепенно выведал всю нехитрую механику отцовского дела. Вадим Петрович переводил, в основном с украинского, но брался также переводить книги с-. языков, о которых не имел представления. Скорее, он не переводил, а устраивал переводы, устраивал все дела по изданию книг. «Устраивать» — это была главная задача Вадима Петровича. В двух-трех издательствах у него были друзья, знакомые; с ними он поддерживал постоянную связь, им дарил дорогие вещи — к празднику, именинам тетушки, бабушки — по любому случаю, лишь бы создать видимость благовидного подношения. Чем дороже подношение, тем легче получить заказ от этого человека. Где-то в далекой республике появилась книга, о которой заговорили. Вадиму Петровичу звонят из издательства, просят зайти. Там ему как «известному» переводчику предлагают сделать художественный перевод. Не беда, что «известный» не знает языка автора, он на свой вкус подыщет «батрака», который переведет книгу построчно. «Батрак» грамотен, он филолог, он имеет хороший литературный вкус. Он делает подстрочник — в нем трудно что-либо изменить. Впрочем, и не надо ничего менять. Вадим Петрович не любит «батраков», оставляющих в тексте «ошибки». Вадим Петрович любит чистую работу. На каждой странице «известный» поправит по нескольку слов, и текст зазвучит «художественно». На пятистах страницах Вадим Петрович перемарает тысячу слов — при его темпах на это уйдет неделя. Да еще с месяц для приличия подержит рукопись в письменном столе. И перевод готов. «Батрак» получает четвертую часть гонорара, Вадим Петрович — остальные. Да плюс потиражные. Что ж, во все времена так водилось: труд художника-творца ценится во сто крат дороже.
В год отец «переводит» три-четыре книги. Сергей помнит названия каждой из них. Он слышит все телефонные разговоры, недобрые реплики заходящих на огонек друзей: «Златогоров умеет устраивать дела». А те, у кого язык поострее, прибавляют: «Златогоров — миллионер!»
Разумеется, они врут. Имей отец миллион — не хлопотал бы он так из-за каждой книги.
11
«Нет, я ничего не скажу Катюше про отца! Хватит и того, что уже сказал. Нехорошо родному сыну так честить родителя».
— Катя!.. Подойди сюда!..
Когда девушка подошла, Сергей с чувством наивной заботливости проговорил:
— Не стой долго на балконе, простынешь.
Катя подсела к Сергею, положила руку на валик дивана, смотрела куда-то в угол и долго ничего не говорила.
— Катя, что с тобой?
В ответ девушка покачивала головой, неотрывно смотрела в угол, едва обозначавшийся в полумраке.
— Ты должен быть здоровым… как все, — сказала Катя. — Я хочу… я верю…
Дверь в соседнюю комнату снова растворилась. Из глубины квартиры ворвалась музыка, смех и крики людей. Катя поднялась и некоторое время стояла молча у изголовья Сергея. Девушка не смотрела на него, не видела его глаз, но, казалось, слышала удары его сердца. «Зачем растравляю рану? — явился вопрос. — Нарушаю заведенный порядок, строй мыслей, чувств. Для чего?.. Ведь помочь парню невозможно! Если бы помочь ему было в силах человеческих — тогда иное дело. Тогда бы можно призвать волю, засветить веру, но тут никто ничего не может сделать: ни врачи, ни лекарства, ни его собственная воля. Вадим Петрович — и тот отступился. А уж он-то, живя в Москве, имея таких друзей, наверное, употребил бы все средства для оказания помощи сыну. Но средств таких нет, и не мне их изобретать».
Так думала Катя. И не ведала, не знала, какую перемену произвела она в душе Сергея. Он, казалось, только и ждал этих слов: «Я хочу… Я верю…» И когда Катя их произнесла, в нем все преобразилось, загудело жизнью, запело.
Сергей берется за брус, подтягивает себя на подушку. Достает из-под матраца полотенце, вытирает пот со лба. Стараясь быть спокойным, говорит:
— Катя, а я уж не так плох, как тебе кажется. Ты напрасно меня жалеешь. Я скоро поправлюсь и поднимусь совсем. Вот увидишь. Тогда приеду в Углегорск и приглашу тебя на танцы. Ты пойдешь со мной танцевать?
Катя повернулась к Сергею и не узнала его: так радостно, так счастливо он переменился.
— А я тебя не жалею, — произнесла чужим голосом. — Наоборот, уверена, что поправишься. У нас в деревне тоже так вот лежал парень. И тоже шесть лет. А сейчас встал. Работает комбайнером.
— Ты это серьезно? — спросил Сергей после некоторого молчания.
— Вполне. У нас в Углегорске доктор есть. Он и вылечил парня.
Последних своих слов Катя испугалась не на шутку. Она даже отстранилась от Сергея. «Никакого док тора не знаю. Зачем говорю?..» Хотела поправиться, выйти из ложного положения, но не нашла в себе сил сказать правду.
Сергей смотрел на нее с недоверием и удивлением.
12
Златогоров относился к категории людей, умеющих предвидеть события. Ни одно дело не начинал он без серьезной подготовки. А так как дела его преимущественно являлись денежными, то в них требовалась особенная осторожность.
— Катя, ты знаешь украинский? — спрашивал он гостью, стоя с ней вечером у двери балкона своей квартиры.
— Як жэ можна нэ знаты свою ридну мову?..
— Можно, Катя. Бывает, что и родного языка человек не знает. Даже среди нас, литераторов, есть такие.
Вадим Петрович присел на подоконник, смерил Катю ласковым изучающим взглядом, просительно кивнул ей:
— Спой что-нибудь на украинском языке.
— Что вы!.. Какая из меня певица?..
Она прижалась щекой к двери, зарумянилась от смущения. Взглянула на Сергея, не сводившего с нее глаз, застеснялась еще более.
— Не отпирайся, ты славно поешь, — настаивал Вадим Петрович, — я слышал.
— Разве я пела у вас?
— Не пела, так напевала. Все равно славно. Особенно на украинском. По мне, так нет ничего милее украинских песен.
— Вы любите? — обрадовалась Катя, находившая свои родные песни самыми лучшими на свете.
— Люблю, — серьезно сказал Вадим Петрович и обратился к дочери: — Майя, сядь за пианино.
Майя не однажды аккомпанировала Кате в Углегорске и знала ее любимые песни.
— Играй новенькое, — попросил отец.
Майя рассеянно ударила по клавишам. Повернулась к Кате: — «Рушничок», что ли?
Катя согласно кивнула. И когда Майя взяла первые ноты — подошла к ней, положила руку на плечо и запела. Вначале тихо, затем громче и громче. Она пела песню, которую любила и во время исполнения которой забывала о слушателях, о том, что, может быть, поет не совсем верно, не так, как бы спела настоящая певица. Катя пела родную песню на родном языке. Детство ее прошло в деревне, там знают один единственный язык — свой, украинский, близкий сердцу. Катя произнесла на нем первое слово и до шестнадцати лет говорила только на родном языке. В каждом ее слове слышался аромат не приглаженной городом речи — той распевной, льющейся украинской мовы, которую она восприняла от деда и бабы, матери и отца.
Вадим Петрович, скрестив руки на груди, стоял в величавой позе, бездумно смотрел на Сергея. Сергей не смотрел ни на девушек, ни на отца — лежал, отвернувшись к стене, закрывшись книгой. Он знал, что на него смотрит отец, стыдился закипавших у ресниц слез, старался скрыть волнение. Отец же хоть и смотрел на Сергея, но думал о своем. Украинская речь ласкала его слух, была понятной. В издательстве лежал роман украинского писателя, ждал своего переводчика, и Вадим Петрович хотел бы заполучить рукопись на свой письменный стол. Правда, автор романа Любченко предложил своего переводчика, он даже специальное письмо в издательство написал, но с этим нежданным конкурентом Вадим Петрович как-нибудь сладит. «Не впервой», — подумал Златогоров и улыбнулся тайным мыслям, в нетерпенье переступил с ноги на ногу, сделал движение, чтобы потереть одну ладонь о другую. Вадим Петрович, едва вспомнив о романе Любченко, перестал слушать Катю. Пожалуй, никогда еще не было такой выгодной работы, какой обещала быть эта. Книгу написал известный украинский писатель, тираж будет большим, с изданием не замедлят — не книга, а сокровище, плывущее в руки. Упустить его Вадим Петрович не может. Нет, упустить немыслимо, невозможно.
Златогоров заходил по комнате, заламывая руки то за голову, то за спину, а то ожесточенно их потирая.
Тут ему вдруг подумалось: «Катя!.. Украинский язык!..»
Он схватил девушку за руку, сказал:
— Катя! У меня есть идея!..
Девушка оборвала песню на полуслове, с минуту испуганно смотрела на сияющее от какого-то внезапного возбуждения лицо Златогорова.
— Сегодня в книжном магазине встреча с поэтами. А?.. Это же великолепно!.. Ты можешь увидеть Жогина-Сатурновского. Ты любишь Жогина-Сатурновского?..
Не успев оправиться от испуга, Катя отрицательно качала головой. Нет, она не любит Жогина-Сатурновского. Катя слышала это имя, знает, что Жогин-Сатурновский поэт, она читала стихи этого поэта, но, если уж говорить по совести, стихи ей не понравились. Катя решительно не может понять, зачем ей нужно видеть Жогина-Сатурновского.
— Мы пойдем в книжный магазин — это по соседству с нами, на противоположной стороне улицы. Так вот, Катя, ты должна мне помочь. Непременно. И не возражай! Мы придем в магазин, и ты скажешь там несколько слов. На украинском языке. Слышишь?.. Это будет великолепно!..
И хотя Вадим Петрович подкреплял свою речь энергичными жестами, тряс Катю, точно она уснула, но Катя все еще не могла понять, что от нее хотят.
Майя осторожно прикрыла крышку пианино.
Сергей даже приподнялся на подушке. Он был возмущен бестактной выходкой отца, прервавшего пение, но в следующую минуту его возмущение сменилось недоумением. В самом деле, зачем ему понадобилась Катя?..
— Несколько слов, но непременно на украинском. Скажешь: у нас в колхозе…
— Я не в колхозе…
— Неважно! — перебил Катю Вадим Петрович. — Документы у тебя не спросят. Анкету тоже не будешь заполнять. Так вот… Скажешь: у нас в колхозе была конференция по книге Михайла Чумака «Зарница».
— Кто это — Чумак?
— Поэт. Ваш, украинский. И стихи он пишет на украинском языке. Я его переводил. Боже ты мой, неужели ты не знаешь Чумака?..
— Я не читала…
— Неважно, Катенька! Не будь наивной девочкой. Читала не читала — кому это нужно?.. Скажешь несколько теплых слов в адрес перевода. Мне это нужно. Понимаешь, Катенька, — нужно!
Вадим Петрович взял Катю за локоть, просительно взглянул в глаза. Девушка заколебалась.
— Раз нужно, то я, Вадим Петрович, пожалуй… Но мне бы хоть взглянуть на книгу, почитать.
— Пожалуйста!.. Время у тебя еще есть.
Вадим Петрович хотел было поискать в своей библиотеке сборник переведенных им стихов Чумака, но в. ту же минуту подумал: «Стоит ли?.. Ведь и надо-то сказать несколько слов».
Златогоров взял Катю за руку, сказал: «Доверься моему вкусу, поэт хороший — ваш родной, украинский. Не надо читать, Катенька. Скажешь всего несколько слов. Но непременно на украинском. Оживишь обсуждение, внесешь струю… Я тебе сейчас набросаю текст.
— Папа! — сказал Сергей сиплым нетвердым голосом. Вадим Петрович повернулся к сыну. Тот ничего не говорил, а лишь укоризненно смотрел на отца.
— Что — па-а-па? — бросил ему Вадим Петрович, весь подавшись вперед. — Учить вздумал, воспитывать!..
Последние слова Златогоров не сказал, а выкрикнул. Затем круто повернулся к балкону.
Сергей смотрел в потолок, тяжело дышал.
Майя подошла к отцу, хотела взять его за руку, увести, но боялась отцовского гнева. Зинаида Николаевна предусмотрительно ушла на кухню. Катя тоже незаметно выскользнула на балкон. Она испытывала неловкость за то, что оказалась невольной свидетельницей всего происшедшего. Но больше всего Катя жалела Сергея.
Она не знала, чем закончилась ссора, до самого обеда простояла на балконе. А когда Майя пригласила ее к столу, она нашла всех примиренными, а Вадима Петровича даже веселым. Сергей тоже был спокойным. К нему вернулся румянец и прежний вид. Как и всегда, он лежал на спине, читал книгу.
13
В книжном магазине толпился народ. Ждали известного поэта Жогина-Сатурновского. Многие в надежде получить автограф знаменитого литератора держали наготове его книжки. Кое-кто из девушек предусмотрительно запасся фотооткрытками поэта. Чтобы не помять фотографии, девушки держали их над головами, и поэтому казалось, что здесь, в магазине, застрял кусочек колонны демонстрантов, идущих на праздник с портретами Жогина-Сатурновского.
Продавщицы книг принарядились и сияли. Между ними за прилавком расхаживала директор магазина Нина Михайловна Арланова. Директриса была очень толста, ей было трудно подолгу стоять у прилавка, но она мужественно держалась на ногах. Рыхлый белый подбородок ее то и дело расплывался от поклонов, дрожал от беззвучного смеха, беспрестанных улыбок, которые она раздаривала своим сотрудникам и знакомым, кивавшим ей из зала, поднимавшим в знак приветствия руки. Нина Михайловна была сегодня на коне. Это она, пользуясь личным знакомством с Жогиным-Сатурновским, уговорила его прийти в магазин, прочесть свои стихи, ответить на вопросы читателей. Нина Михайловна заранее оповестила телестудию, радио, редакции нескольких газет. Приглашая репортеров, она преследовала двойную цель: посредством рекламы привлечь в магазин покупателей и показать руководителям книготорга свои организаторские способности. Уж слишком много появилось у нее недоброжелателей среди работников книжной торговли. Пусть-ка они поумерят пыл! Арланова еще себя покажет. Вот, пожалуйста, устроила же встречу с Жогиным-Сатурновским. Все знают, как нелегко залучить этого модного поэта. В последнее время о нем говорят все больше и больше. Недавно он ездил с делегацией советских литераторов по странам Африки. Его поэтические встречи делали сенсацию. Жогин-Сатурновский приобретает мировое имя.