Парнишки у него - загляденье. Умора, когда возьмутся лопотать на своем узбекско-русском диалекте. Полина в Кариме души не чает, безропотно слушается его во всем, будто она забитая узбечка, но это от большой любви, а не от чего-нибудь другого - Карим не строжится никогда, берет ее своей азиатской лаской. Думаю часто: эх, нам бы так!
Между прочим, я тебе никогда не говорил, почему мы с Каримом ушли с Ачисайки. Вернее, нас ушли. В твоей партии я появился, конечно, из-за тебя, но исходная причина была на Ачисайке. Нас убрали оттуда, потому что вышел тяжелый конфликт с местными, который чуть было не привел к уголовному преступлению. Расскажу тебе всю правду, а то слухи об этом, как я понял, дошли до тебя в совершенно искаженном виде.
Наша гидрометеорология довольно странная организация. Люди в ней мелькают - не успеваешь рассмотреть. Может, это зависит от управленческого начальника по кадрам - переменчивого, как погода, и неприятного типа, который тихо ненавидит меня, и я ему плачу той же монетой. Так вот, меняли, меняли у нас на Ачисайке радистов, слали то каких-то недоделков с подоночными душонками, то остервенелых романтиков, которые лишь читали о романтике, но толком не знали, почем она килограмм, а мы донимали начальство, чтоб дали нам постоянных, надежных ребят. И вот присылают одного парня из местных. Радистом он оказался никудышным, а человеком совсем паршивым. Как отдежурит, так к родне. Дело дошло до того, что без разрешения стал спускаться вниз и пропускать дежурства. А станция ранней весной начала разворачиваться. Мы с Каримом совсем зашились устанавливали в агрегатной новые двигатели, монтировали силовые щиты, тянули электропроводку и т.п. Все это кроме дежурств. А я еще копал погреб, камни из ямы вытаскивал, и у меня от этой работы ворот гимнастерки отопрел. Ну вот. А наш "душа любезный" исчез на две недели. Я ходил к его родным, мне сказали, что он будто бы лег на операцию. Мы забеспокоились, начали звонить во все больницы - в Барскаус, Покровку, Пржевальск. Отвечают, что такого нет. Появился опухший от водки и с ходу послал меня подальше. Никаких больничных справок у него не было. Вышел скандал, и он втянул в это дело родню. Они ему нашептывают, настраивают против меня, и все, понимаешь, с этаким националистически-религиозным уклоном: "Ты мусульманин, и мы мусульмане. Ты больше на русского нажимай".
А тут наметилось у соседей событие. Один хороший такой и мудрый старик - он здорово на комузе играл и пел длинные киргизские былины - пригласил меня на праздник, на свежего барана, потому что собрался делать своему правнуку обрезание. Утром я прихожу принимать у нашего героя дежурство. Смотрю - спит на полу, ленты самописцев за целый месяц разбросаны, стекло на столе раздавлено. Надо срочно передавать среднесуточную температуру, выбирать максимальные-минимальные, а у него ничего не зафиксировано. Я разбудил его. Он сказал, что записывал на бумажке, но никак ее не найдет. Я психанул: "Знаешь что: ты пить пей, но дело делай!" Он меня опять послал. "Ух, говорю, сопля! Я ведь тебя старше почти на десять лет. Ты автомат только на картинке видел, а я уже успел забыть, как он надевается - через голову или через ноги".
(Конечно, ты понимаешь, это я так - при случае сразу вспомню.)
Ну вот. Он хлопнул дверью, ушел. А я сделал все, освободился и решил пойти к деду. Меня там ждали и не начинали. Посмотрел я на торжество, выпил стакан и собрался уходить. Дед дал мне здоровый кусок баранины для всех. Выхожу, а на дворе стоят несколько киргизов, и наш радист с ними. Он подошел ко мне и хряпнул зажатым в кулаке камнем по брови и глазу. Я понял, что надо сдержаться, и тут впервые в жизни не дал сдачи. Молча повернулся и ушел. Прихожу, смываю кровь, а тут Карим: "В чем дело?" Я сказал, что выпил, упал и ударился. Карим убежал, и я подумал, что домой, а он, оказывается, туда. Те ему скрутили руки и отходили на совесть. Прилетает он на станцию, хватает топор - и назад. Я за ним. Догнать не смог, и нас там взяли в оборот. Мне меньше досталось, потому что я половчей, изворачивался, отбивался как мог, но спину мне сильно исхлестали камчой. А Карима свалили и долго пинали сапогами. Он потом неделю лежал.
Карим поклялся, что все равно отомстит, но тут стали ходить толпой родные радиста, упрашивали не поднимать дела, сам он плакал, предлагал Кариму часы, а мне две нейлоновые рубашки. Я сказал: "Уходи. Ты такой даже родне своей не нужен". Потом приехали из управления, куда уже отправили клеветническую бумагу на нас с Каримом за десятью подписями. И что мы ни говорили, этот начальник кадров пришил нам ошибки в отношениях с местным населением и уволил. Вот как все получилось, и ничему другому ты не верь.
Я сейчас разволновался, вспоминая все это, потому так подробно и описал - до сих пор все внутри горит от обиды. Но оставим эту скучную материю. Итак, Наташа, счастливой дороги и, главное, возвращения. Из советов моих помни о двух: не читай за едой и поднимай воротник пальто. Мне кажется, что ты кашляешь только оттого, что не поднимаешь воротника. С Кубы мне ничего не надо. Привези впечатления-рассказы, и уж если очень хочешь сделать мне приятное, то купи там мне настоящую гаванскую сигару, чтоб я ее мог нюхать и представлять себе те бирюзовые моря.
Теперь я начну писать тебе по адресу: "Москва, Главпочтамт, до востребования", и на обратном пути ты возьмешь мои письма. Ты мне тоже пиши отовсюду. Жду весточки из Праги, из самого Парижа, на который ты надеешься полюбоваться, с Кубы. Черт возьми, как далеко ты все же едешь на ту сторону шарика!
Я тоже, знаешь, имею дикое желание хоть на время удрать куда-нибудь отсюда, только с тобой и Маринкой. Хочется схватить вас в охапку и утащить, например, на Байкал, подальше от больших и маленьких городов. Мы поставим палатку на берегу, под кедрами, будем палить костер, шататься по песку и камушкам, загорать и беситься. А за границу, если честно сказать, меня не слишком тянет.
Любовь моя, Россия,
Люблю, пока живу,
Дожди твои косые,
В лугах твоих траву.
Люблю твои дороги,
И в небе купола,
И давние тревоги,
И новые дела.
Люблю с тобой свиданья,
Простых твоих ребят,
И нету оправданья
Не любящим тебя!
Любовь моя, Россия,
Солдаты на войне
Тебя в груди носили
И передали мне!
Шинелью укрывали,
Через огонь несли,
Как мать, оберегали,
Как дочь свою, спасли.
Любовь моя, Россия,
Как часто над тобой
Невзгоды моросили
Осеннею порой!
Ты нас из дальней сини
Звездой своей зовешь,
Любовь моя, Россия,
Спасение мое!
И напоследок скажу тебе еще одно, Наташа. Ты уж, пожалуйста, пореже вспоминай там, в заграницах, о моем скрипе в твой адрес. Как ты понимаешь, я скрипел не из-за своей ревнючести, а совсем по другой причине: я не способен мириться с обстоятельствами, из-за которых двое никак не могут разрешить вопроса жизни и смерти по крайней мере одного из них. А пока я молю бога, его врага сатану, молю небо и землю, всю природу молю, чтоб с тобой чего-нибудь не случилось. Какая-нибудь нелепая случайность с самолетом, поездом или пароходом ввергнет тебя в черную бездну, и я за тобой. Но почему-то я уверен, что ничего такого не может произойти, судьбе нас не за что наказывать. Еще раз счастливого пути! Не волнуйся за Маринку. Мы тебя ждем.
Пишу на Москву. Не знаю, когда ты будешь читать мою писанину, однако я не стану больше об этом думать, пишу, и все.
Вот я и в Оше. Спасибо, что ты оставила мне свой ключ у Зины, а то я бы не знал, где и жить. А без тебя стараюсь никому не попадаться на глаза, но вся геология, видно, уже знает, что я живу в твоей комнате.
Извини, что начал письмо не с Маринки. Она в порядке, здоровенькая и веселая. Подружки у тебя железные - не отдают мне Маринку насовсем, разрешают только играть. Правда, сегодня я получил ее на весь вечер, и эта порция более или менее удовлетворяет меня. Прежде всего Маринка прижалась ко мне и сказала, что сильно плакала по маме, а теперь не плачет. Потом мы покрутили хула-хуп, я сел писать, а она играет на полу. Пусть, вчера ночью я его вымыл. А сегодня, тоже ночью, буду жарить котлеты на завтра, чтоб поменьше любопытных глаз ощупывало мой полинялый лыжный костюм.
Пришлось прервать письмо и заняться Маринкой. Она выпросила у меня мяч и долго гоняла его с поросячьим визгом по коридору. Потом зашли Зина и другие твои подружки спорить из-за Маринки. Все же я уговорил их оставить девочку ночевать тут, тем более что сам поросенок ни в какую не захотел уходить к ним, заверещал. Я покормил ее и уложил спать. Сначала она попробовала спровоцировать меня на совместное хрюканье, но, увидев, что номер не проходит, уснула.
Был на почте, получил твою московскую открытку. Спасибо. Дома мы с Маринкой изобразили вокруг этой бумаженции танец жрецов племени ням-ням. Маринка меня перетанцевала, потому что я от смеха был не в форме.
Сегодня она снова будет ночевать со мной. И дело не в том, что подружки плохо выполняют твои наказы. Я не хочу отдавать им поросенка, потому что у них дымит печка. Пробовал сегодня чистить ее, перемазался, но ничего не добился. Зина говорит, что это я саботировал, чтоб оставить Маринку у себя. Завтра меня заставят чистить печку через трубу, и тяга непременно появится.
Работаю в вашей конторе электриком. За 70 рублей. И в связи с этим хочу еще раз тебе сказать, что твой пресловутый интеллектуал - мерзкая тварь. Знаешь, что он сказал про меня? Будто я на другое не способен. Нет, напишу, пожалуй, правду - он выразился куда гнуснее. Не хочу в точности передавать его слова, но смысл их сводится к следующему: непонятно, что нашла Наталья в человеке, который меняет лампочки в туалетах. Вот так. Мне очень хочется встретиться с ним в темном переулке и посчитать ему зубы. Только ты не бойся - я сдержу себя и не сделаю этого... Сволочь! В конце концов кто-то должен и лампочки в туалетах менять, чтобы ты не вляпался в дерьмо. А еще говорят, что образование делает человека лучше!
Кстати, я восстановил свой статус вольнослушателя в вечерней школе, начал заниматься. Пожалуйста, если у тебя на обратном пути будет в Москве минута свободного времени, то купи мне "Четырехзначные математические таблицы", а то я тут обежал весь город - и нету.
Осень пришла и в Ош. С утра сильный ветер гонял по асфальту опавший лист, потом пошел холодный дождь, и лист потащило по арыкам. Все время думаю о тебе. В иные моменты просто ерунда получается - что-то делаю, а вроде сплю с открытыми глазами. Вечерами иногда снимаю со стены мою старушку гитару и пою потихоньку, чтоб соседи не слыхали. Достал свои тетради-песенники, в них много, оказывается, хороших вещей, ты их совсем не знаешь.
Непогода разгулялась, дождь да ветер,
Звезд не видно, тучи рваные бегут.
Кто накликал, кто назвал, кто не приметил
Надо мной, как ворон, черную беду?
На озерах почернело, вздулись реки,
Клонит ветки, тонут травы и кусты,
И к тебе, моей любви, видать, навеки
Смыло броды, переходы и мосты.
Солнце пятнышком за хмарью, словно птица,
Запоздавшая по осени, летит.
Зверю дикому на острове приснится,
Как к тебе водой высокой перейти.
В край знакомый, в край зеленый, в край долинный,
К звону пчел, душистым травам, крику птиц,
К свету солнца, в шорох веток тополиных,
Где, как счастье, в синих реках дремлет тишь.
Что манило, завело в края седые,
Следом чьим ушел весеннею тропой?
Что нашел, что потерял и что забыл ты,
Что хранилось, вслед ходило за тобой?
Непогода разгулялась, дождь да ветер,
Листья кружат, как вороны над бедой,
Как далек, как нескончаем, как заверчен
Долгий путь к тебе разлившейся водой!..
А я тут задумал сделать тебе презент. Слава купил портативный японский магнитофон, вбухал в него половину заработанных за лето денег. Мы решили как-нибудь собраться, я напою целый моток своих любимых песен и подарю тебе по приезде. Славка ищет работу, потому что почти все ухлопал на мороженое, на кино и на Райку. Ты знаешь, он ведь из очень культурной и состоятельной семьи, но бросил школу, удрал из дому и вот мотается по горам, чего-то ищет, ждет, когда его заберут в армию. От денег отца отказался, попросил не беспокоить. Его можно было бы назвать странным парнишкой, если б он не был таким упорным в работе, наивным и доверчивым. А его Райка - совсем пустая девчонка, даже дрянь, можно сказать, но Славка этого не понимает, и говорить ему об этом бесполезно.