Она повисла на его локте и, хромая, двинулась в путь. Но, не дойдя до цели, ойкнула, застыла, прикусила губу. Грегори подхватил ее на руки. Медицинская распашонка была плохо завязана сзади, ладонь скользнула по прохладной коже. Он отнес ее за ширму, усадил на клеенчатую кушетку, сел рядом. И тут услышал странные хлюпающие звуки, будто намокшая под дождем простыня хлопала где-то невпопад по стене.
– Грег, что случилось? Что с тобой?
Оля взяла его лицо, повернула к себе. Но он не видел ее. Слезы щипали глаза, катились по щекам, затекали в рот на каждом всхлипе.
– Тебе больно? Где? Опять стигматы? Где кровит?
Он вслепую ткнул себя пальцем в грудь:
– Здесь больно… Здесь кровит… без тебя… всегда…
Она изумленно вглядывалась в его лицо, потом начала вытирать слезы чем-то мягким, лавандовым.
– Ну, ты меня и огорошил… Это надо же!.. После стольких лет… Признание… А ты не выдумываешь?.. Я ведь помню, какой ты выдумщик… И сам первый всегда верил своим фантазиям. А за тобой – и я… Может быть, и сейчас так же?.. Подержал полуголую на руках – и взыграло былое, ретивое?.. Может быть, просто залежавшиеся гормоны бушуют?..
– Нет!.. То есть да, да, да!.. Чего врать-то… Но не только сейчас, а всегда, все это время… Всегда хочу к тебе… Пять лет с тобой и шесть лет без тебя – есть с чем сравнивать… Высшая школа одиночества, диплом с отличием… Пусти меня обратно… То есть я как бы прошу твоей руки… Во второй раз… Но клянусь, знаю, что теперь буду надежным-надежным… Тебе не придется бояться утраты… Мы начнем сначала, но все опасные ямы уже помечены – известны – мы сумеем обогнуть их…
Он отнял у нее лавандовую тряпицу, стал вытирать мокрое лицо, но вдруг вгляделся – понял, – какая часть одежды попалась Оле под руку, и впился поцелуем в шелк левой чашечки.
Оля гладила его по волосам, по лицу, по щеке.
– Оглоушил… Ошарашил… Разволновал больную… Жестокий, опасный, непредсказуемый профессор Скиллер… Ваше предложение будет рассмотрено высокими инстанциями… С учетом всех смягчающих обстоятельств… Однако сначала давайте узнаем, что думают инстанции нижние… Мы должны заткнуть глотку гормонам, чтобы они не мешали серьезному обсуждению… Но вы сможете сегодня обойтись без поцелуев?.. Поцелуй – это слишком серьезно, интимно… В советской школе нас учили:?Умри, но не давай поцелуя без любви…? Все остальное – пожалуйста, только не поцелуй… Эта молния у тебя какая-то зловредная… Нет, не помогай, я сегодня хочу быть командиршей, даже немного насильницей… Тебе разрешается только развязать тесемки на спине, мне до них не дотянуться… А теперь ляг на спину… Ну как – узнаешь обеих подружек?.. Постарели за шесть лет?.. Или годы пошли им на пользу?.. Боже, кажется, я преувеличила свои возможности… Когда он в таком состоянии, брюки делаются неснимаемыми… Насколько удобнее были средневековые гульфики… Отстегнуть две пуговицы – и зверь на арене… О милый… О мой милый… Сейчас – еще немного – и я прекращу свой треп – заткнусь, но ты помнишь, что это еще не полное?да?, ты должен дать мне время все обдумать… когда способность думать вернется ко мне… Но я не верю – не верю – не верю, о мой милый, что это когда-нибудь может случиться!..
Кинокадры 11-12. В мечети
Косые лучи солнца протянуты от купола мечети к молящимся внизу. Задранные зады ряд за рядом, головы благоговейно уперты лбами в каменный пол.
Мулла произносит несколько слов. Люди распрямляются, поднимаются на ноги. Камера скользит по лицам. Седые старики, чернобородые мужчины, юнцы с первым пушком над губой, черноглазые мальчишки в молельных шапочках. А вот и Хасан Фасири. На нем традиционный саудовский халат, на голове – белый платок, закрепленный кольцевидным шнуром (гутра, игал). Вместе с толпой правоверных он движется к выходу.
У дверей двое прислужников держат чаши для пожертвований. Долларовые бумажки сыпятся в них равномерным дождем. Хасан небрежно роняет сотню. Прислужник успевает поймать его руку и поцеловать.
На улице перед мечетью выставлены торговые ларьки. Кувшинчики с медом, свежеиспеченный лаваш, сушеные финики, бусы и кольца, браслеты и сережки. На жаровнях дымятся шампуры с шашлыком. Чуть в стороне – длинный стол с книгами, брошюрами, газетами. Группа юнцов роется в ящике с видеокассетами. Горбоносый крепыш с бровью, разрубленной странным белым шрамом, извлекает одну, протягивает продавцу. На корешке под арабской надписью – английский перевод:?Допрос предателя?.
Кассета ныряет в щель проигрывателя, юнцы припадают к телевизору. На экране – комната с голыми бетонными стенами. Посредине к полу привинчен массивный стул. К стулу привязан полуголый человек с кляпом во роту, с расширенными от ужаса глазами. Рядом с ним – боец неизвестной армии в черной маске, с автоматом в одной руке и с электрическим утюгом – в другой. У стены за столом сидит другой боец, тоже в маске. Он что-то пишет в журнале. По его знаку первый прижимает включенный утюг к бедру привязанного. Вопль прорывается сквозь кляп, приводит зрителей в возбуждение. Крупным планом – кусочки сварившейся кожи шипят на заляпанном днище утюга.
В это время горбоносый оглядывается и видит Хасана в группе верующих. Жестами и толчками он отвлекает приятелей от экрана. Они собираются в кружок, шепчутся. Потом небрежно и как бы скучая начинают продвигаться в сторону беседующих мужчин. Горбоносый опережает остальных, ему остается каких-нибудь пять-шесть шагов. В это время один из собеседников выходит ему навстречу, обнимает левой рукой, прижимает к груди, заглядывает в глаза.
Крупным планом – его правая рука, прикрытая халатом, упирает дуло пистолета в живот смельчака.
Тот, тяжело дыша, начинает послушно кивать, пятиться, делать знаки приятелям.
Владелец пистолета возвращается к собеседникам, почтительно шепчет что-то Хасану. Оба прощаютя с остальными, не спеша идут к белому лимузину.
Молитвенное умиротворение теплого декабрьского дня остается непотревоженным.
Внутри лимузина шофер снимает молитвенную тюбитейку, водружает на голову фуражку. Пистолет кладет на сиденье рядом с собой.
12. Новогодний маскарад
Поначалу планировалось собрать только своих, факультетских. Но потом стало ясно, что по тридцать долларов с головы – это не всякому студенту по карману. И был брошен лозунг:?Тащите всех!? Родственник, друг, знакомый – лишь бы умел веселиться и не портить людям настроение в новогоднюю ночь. Конкурс костюмов – это само собой, первое важное мероприятие в третьем тысячелетии.
У Грегори, со времен воздухоплавательных трудов, хранился в ящике старинный наряд пилота: кожаный шлем, комбинезон, перчатки с раструбами. На приз не потянет, но две-три одобрительные шутки, наверное, заслужит. Да и совиные очки вполне годились вместо маски – уже хорошо. Даже декан Долсен не сразу узнал его и расплылся в улыбке. Но, узнав, пробурчал что-то неразборчивое и спрятался за жену. Жена была затянута в блестящий балахон цвета морской волны, а на голову нахлобучила шапку со змеями. Медуза Горгона? Подходит, вполне.
К одиннадцати часам музыка полыхала во всех углах арендованного зала, выплескивалась на улицу через приоткрытые окна. Вглядываясь в проносящиеся фигуры затуманенным взглядом (счет выпитым стаканчикам уже потерян), Грегори пытался узнавать знакомых, окликал невпопад не тех, радовал их своей недогадливостью. Бедуин в маске, только-только сошедший с верблюда, плюхнулся к его столику, расплескал джин на салфетке. Неужели Хасан? Здесь, в пучине греховных развлечений – музыка, выпивка, полуголые гурии? Нет, опять не угадал. Не Хасан, а всего лишь Станислав Рогойский.
– Заскочил проститься со всеми. Да, должен лететь домой по делам. Первым рейсом нового года. Так жаль, что пропущу ваш следующий семестр, профессор. Ах, семестра не будет, у вас отпуск? Но это же замечательно! А к осени я точно вернусь. Да, наряд одолжил у Хасана. Надо успеть вернуть ему.
Студентка Дебора мягко отняла у профессора стаканчик, увела танцевать. На ней было полупрозрачное платье, украшенное множеством позвякивающих монет. Вместо маски – огромные розовые очки в форме птичьих крыльев.
– Боже, какие же мы тонюсенькие! – изумился Грегори вслух.
Девичья талия чутко поддавалась движениям его ладони, скользила в танце, горячела. Дебора пристроилась щекой на его плече, мурлыкала слова песни, перевирая их, сочиняя свое:
– О, как тонка она была, как эфемерна и легка, и он не знал, не знал, не знал, и все сомненью подвергал, и так дошел до отрицанья, и бал был кончен для нее, шестерка крыс катила тыкву, она исчезла на рассвете…
Рядом рыцарь в картонных доспехах с трудом перекатывал по залу огромный полотняный помидор. Две лисички, взявшись за руки, мели пол пышными хвостами. Пират с ятаганом крутил повизгивавшую монахиню, ее ряса вздувалась колоколом. Зеркальный шар под потолком осыпал танцующих снежно-световым бураном.
Грегори блаженствовал. Этот праздник, эта музыка, эта девушка-тростинка под его ладонью, эти блуждающие лучи прожекторов – все нанизывалось на струну счастья, протянувшуюся в его душе со дня водных процедур.
Она вернется, она вернется, она вернется…
Песня, молитва, заклинание, мольба?
Да, пойти с ним на маскарад она отказалась. Но это потому, что нога еще побаливает. Да и бабушке Лейде давно было обещано встречать Новый год вместе, всей семьей. У русских это святое, самый главный праздник, и пусть они там наговорятся всласть на родном языке. Зато с ним Оля согласилась полететь на три дня на Ямайку, и предвкушение этой поездки сияло впереди, как солнце на банановых листьях, как брызги, вылетающие из волн прибоя. Грегори знал – помнил – чудесный городок Порт-Мария на северном берегу острова, он побывал там с племянником Гвендолин в студенческие годы, они возвращались с пляжа, пропеченные и просоленные, и помогали сестре Гвендолин в ее лавке (плата – обед и ужин), которая была одновременно и почтовым отделением, а по вечерам превращалась в пивную, и Грегори стал знаменит на весь городок тем, что умел умножать в уме.?Грег, три коробки чая по два сорок два?? – кричала сестра от кассы, и Грегори, не переставая раскладывать на полках пачки мыла, кричал в ответ:?Семь двадцать шесть!? – и сестра показывала изумленному покупателю тот же результат на калькуляторе – тютелька в тютельку.
Музыка смолкла, толпа шатнулась к бару, потом – со стаканами и рюмками в руках – сгустилась вокруг телевизора в углу. Светящийся шар на Таймс-сквер медленно скользил вниз по огромному экрану.
– …Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! Ура-а-а-а!
Выпить и закусить поцелуем – какое прекрасное начало Нового года!
Язычок Деборы был вкусным и быстрым, но сама она как-то неожиданно выскользнула, исчезла, растворилась в толпе, оставив в его руках лишь звон монет.
Вместо нее появился трубочист в черном цилиндре и с медным шаром на цепочке, крепко взял под руку, отвел к столику, усадил. Грегори узнал профессора Страйса с кафедры лингвистики.
– Грег, только тебе, по секрету. Потрясающая книга на русском языке! Все доказано так, что сомнений не остается: Шекспир – никакой не Шекспир, а граф Ратфильд. Тот купец из Стретфорда-на-Эйвоне был просто совладельцем?Глобуса?, вкладывал деньги в спектакли как продюсер. Он и за границей никогда не бывал, и книг в доме не держал. А граф Ратфильд путешествовал по всей Европе, включая Италию, Данию, Венецию. Он просто не мог публиковать пьесы под своим именем, потому что знатному вельможе это не пристало. И с кем бы, ты думал, он учился в Вероне? В списках студентов того же года дотошный русский отыскал два имени: Розенкранц и Гильденстерн. Ну?! Это же сенсация! Я чего хочу: чтобы ты уговорил свою бывшую жену помочь мне перевести книгу на английский. Моего русского на это не хватит. Но издателя я найду, это точно. И гонорар – пополам. Что?.. Что ты бормочешь?..?Больше не бывшая? – что это значит? Да ты, видать, уже набрался… Ладно, позвоню завтра. Обсудим на свежую голову.
Трубочист исчез.
К столику приблизилась тирольская пастушка в маске, ведя за собой японского самурая.
– Профессор Скиллер…
Голос Марго на минуту смыл алкогольный туман, теплая волна узнавания плеснула близко у сердца. Но нет – нельзя, нельзя. Они договорились на людях ничем больше не выдавать себя: сослуживцы, ничего личного, едва знакомы. Однако накануне она звонила и подробно доложила все последние новости. Кажется, малоутешительные.
– Профессор Скиллер, сей самурай сознался мне, что был удивлен и огорчен отметкой, поставленной вами ему за экзаменационное эссе. Вы не хотели бы обсудить с ним этот вопрос в такой вот неофициальной обстановке?
Омар Бассам печально рассматривал потолок, будто хотел отыскать там причину незаслуженной обиды. Этот странный белый шрам, пересекавший его правую бровь, – неужели действительно от ружейного прицела? Прощальные предостережения Хасана вдруг всплыли в памяти Грегори.
– Я готов обсуждать что угодно, – сказал он. – Но пусть этот самурай сначала отдаст тебе свою саблю. Последнее, что нам нужно в этом году, – это зарезанный профессор или публичное харакири.
– Меч сделан из картона, покрытого фольгой, – сказал самурай, поглаживая рукоятку и не сводя глаз с потолка.
– Омар, ты полгода слушал мои восхваления инструменту интеллектуального сомнения, так? Инструменту, которым – будь я проклят! – люди построили фундамент цивилизованного мира, каким мы его знаем сегодня. А ты подаешь мне эссе, где доказываешь, что сомнение – это яд, который прогнивший Запад изобрел с единственной целью – отравить души истинно верующих. Какой же отметки – будь все проклято! – ты ожидал от меня?
– Вы учили нас уважать мнения других людей. Я ждал от вас уважения к моему мнению.
– Я не могу уважать мнения куклуксклановца, чекиста, эсэсовца, хунвейбина, красного кхмера. Учил я вас – будь я неладен! – только одному: уважать право других людей на высказывание своих мнений. Ты высказался – и я со всем подобающим уважением оценил твое проклятое мнение баллом?си?. Хотя перо так и рвалось поставить?ди?.
Пастушка и самурай исчезли в световой пурге. Вместо них выплыла голова Медузы Горгоны. Миссис Долсен опустилась на стул, сцепила пальцы, близко-близко придвинула покрытое потом лицо.
– Давно хотела побеседовать с вами по душам, профессор. Габриэль отговаривал меня, уверял, что это бесполезно. Но я не теряла надежды.?Должно, должно быть объяснение его поведению?, – говорила я.
– Хорошенькое начало Нового года! Все мною недовольны, у всех кипит душа против профессора Скиллера, будь он неладен. Что накипело у вас?
– Десять лет! Десять лет упорного труда, сбора материалов, рассылки анкет-вопросников, анализа информации, отработки поисковых компьютерных программ. И вот на свет появляется капитальное исследование в шестьсот страниц:?Семиотика велосипедного колеса в американской культуре двадцатого века?. Лучшие научные журналы отметили хвалебными статьями труд профессора Долсена, его начинают включать в списки рекомендованной литературы все социологические кафедры университетов. И лишь профессор Скиллер предпочел отмолчаться. Не только не написал рецензию – даже не поблагодарил письмом за присланный ему том. Это тот самый Скиллер, которого Габриэль Долсен все эти десять лет опекал, подталкивал вверх по лестнице успеха, отстаивал от явных и скрытых врагов…
– Миссис Долсен… Матильда… Боже мой!.. Что я могу сказать?.. Оправдания мне нет, нет, нет, будь я проклят… Единственное – нет, не оправдание, может быть, смягчающее обстоятельство… Велосипед… Что я знаю о нем?.. Если в детстве пытался разобрать для починки, почему-то никогда не мог собрать обратно… Всегда оставались лишние гайки…
Змеи на голове миссис Долсен шевелились, протягивали к нему свои красные пасти.
– Да, я помогала мужу все это время. Делила труды, теперь делю горечь и обиду… Сколько романов, стихов и пьес мне пришлось прочесть с карандашом в руках, отмечая в строчках слово?велосипед?. А потом сравнивать писателей по частоте упоминаний этого слова. А потом выстраивать хронологические таблицы подъемов и спадов влияния велосипеда на самосознание американцев… С разбивкой по расовым, этническим, социальным критериям.