Просто не верилось, что в середине 1921 года еще встречались «цивилизованные» люди, которые не имели никакого представления о том, что можно путешествовать на самолете или в «повозке», не запряженной лошадьми. Однако сейчас, судя по всему, их занесло в самый дальний угол обширной равнины, протянувшейся от Анд до гвианского массива, и здешние обитатели словно увязли в застывшем прошлом.
Льянеро были как бы отдельной расой, кем-то вроде легендарных кентавров. Они жили, ели, справляли нужду и даже спали на своих низкорослых лошадках, которые никогда бы не выиграли в скачках, но могли часами бежать подпрыгивающей походкой, характерной для лошадей льянос; это настоящая пытка для любого всадника, если только тот не вырос в седле.
В ожесточенной войне за независимость это было грозное войско самоубийц, вооруженных копьями. Они словно застряли во временах Паэса[31] и Симона Боливара и, вернувшись домой, постарались отгородиться от мира, с которым не желали иметь ничего общего.
Венесуэльцы или колумбийцы — не имело значения, потому что даже если они и враждовали, это была вражда между братьями, так как они считали себя не столько гражданами той или другой страны, сколько «чистокровными льянеро».
Тем не менее до них все-таки доходили какие-то известия о Великой войне, разразившейся в далекой Европе, поэтому они несказанно удивились, узнав, что она уже три года как закончилась.
— И вы в ней участвовали? — поинтересовались они.
— К несчастью.
— На этой кастрюле?
— На ней самой. Если приглядеться, сзади, в хвостовой части, еще можно увидеть пять следов от пуль.
— Вот это да, чувствовать себя уткой, когда от тебя вот-вот полетят пух и перья! — воскликнул льянеро, тот, что помоложе, и, помявшись, робко добавил: — Послушайте, гринго! Можно мне полетать на этой штуковине? Я бы заплатил три песо.
— Естественно! — тут же согласился Король Неба с самой обаятельной из своих улыбок. — А вы женаты? — И когда тот ответил утвердительно, с сомнением покачал головой. — В таком случае, даже не знаю, стоит ли… — добавил он тоном, приводящим собеседника в замешательство.
— Это еще почему? — вскинулся льянеро.
— Видите ли… — с самым серьезным видом начал американец, — когда кто-то в первый раз садится в самолет, яйца поднимаются у него к горлу под действием гидростатической декомпрессии, сопряженной с резким изменением давления и высоты, что ускоряет ретрокомпаративное действие, вследствие чего тестикулы примерно месяц не могут вернуться на место и функционировать должным образом. — Он с сокрушенным видом прищелкнул языком. — А некоторым женщинам не нравится, когда их мужья целый месяц бездельничают.
Бедный парень выпучил глаза.
— Вы что, хотите сказать, что, если я поднимусь в этой штуке, я месяц не смогу «прыскать»? — возмутился он.
— Ну, может, не месяц, но…
— Ни за что, гринго! — решительно сказал парень. — Если я целый месяц не буду трогать свою бабу, ее попользует Устакио… Оставим это!
— К сожалению, наука несет с собой подобные проблемы, — еще глубже забил гвоздь собеседник. — Мыто люди привычные, и у нас это длится пару дней, но у того, кто летит впервые…
Джон МакКрэкен, которому пришлось отвернуться, чтобы не расхохотаться, слушая наглое вранье пилота, постарался перевести разговор на другую тему, и они еще долго обсуждали с простодушными льянеро, как мало для тех значило окончание войны и разгром немцев.
Неожиданно одна из лошадей громко заржала и начала нервно бить в землю правым передним копытом, поворачивая голову в сторону реки.
Ее хозяин рывком вскочил на ноги, поднес руку к поясу и с тревогой обнаружил, что оружия при нем нет.
— Ах ты, дьявол его забодай! — воскликнул он, обернувшись и внимательно оглядывая густые заросли на другом берегу темной реки. — Вайка!
— Что это значит?
— Дикари! Вайка значит: «Те, кто убивают». То, что я уже вам говорил, брат, индейцы-людоеды.
— Я ничего не вижу! — сказал Джимми Эйнджел.
— Вайка нельзя увидеть. Их можно учуять. И если Грустная Мордаха ржет и бьет копытом, предупреждая, что чует вайка, значит, вайка тут, сеньор, могу поклясться. А когда воняет ягуаром, она брыкается, — добавил льянеро, вместе с товарищем вскакивая на своих лошадей. — И советую вам отсюда убраться, пока они не воткнули вам в зад стрелу.
Через несколько мгновений всадники превратились в столб пыли, исчезающий из вида в восточном направлении, и тогда пилот растерянно обернулся к пассажиру.
— Что вы думаете? — спросил он.
— Что там, в кустах, притаились люди, — невозмутимо ответил шотландец. — В этом нет сомнения. Другой вопрос — нападут они или нет?
— Ах ты, дьявол его забодай!.. — с лукавой улыбкой воскликнул американец, подражая льянеро. — Вы мне не говорили об индейцах-людоедах. Придется поднять цену! — добавил он, указывая на нос аппарата. — Раскручивайте винт!
Пришлось сделать несколько попыток, прежде чем мотор заработал, рыча и изрыгая дым.
Через несколько минут они величественно воспарили над бескрайней равниной и, описав круг на небольшой высоте, перелетели через реку и убедились в том, что на противоположном берегу действительно появилось несколько обнаженных индейцев, которые с изумлением наблюдали за полетом гигантской механической птицы.
Вскоре они уже летели по своему прежнему маршруту и быстро нагнали обоих всадников, которые остановили лошадей и, привстав в стременах, замахали руками в знак прощания.
Джимми Эйнджел вновь замурлыкал свою навязчивую, надоедливую песенку:
Что касается Джона МакКрэкена, то он чувствовал себя совершенно счастливым. Ведь совсем скоро они доберутся до широкой реки, а дальше начнется таинственный мир Великой Саванны, высоких тепуев, густой сельвы и речушек, богатых золотом и алмазами, — мир, который он исходил вдоль и поперек в компании Эла Вильямса.
Там его ждало лучшее, что было в прошлом: годы голода, тоски и отчаяния, но и годы незабываемых приключений и мечтаний, разделяемых с единственным человеком, с которым он действительно чувствовал родство душ.
Его молодость навеки осталась там, рядом с телом лучшего друга, и сознание того, что он возвращается в эту молодость, пусть даже на борту «кастрюли», которая каким-то чудом удерживается в воздухе, дарило ему приятное ощущение душевного равновесия, какого он не испытывал уже давно.
На самом деле вовсе не золото или алмазы притягивали его, словно магнит, к сердцу Гвианы. И не насущная необходимость пополнить свои порядком истощенные финансы.
Это было «возвращение домой», ведь для него самые дремучие и опасные джунгли по-прежнему оставались родным домом.
Он прикрыл глаза, чтобы отдаться нахлынувшим воспоминаниям, и задремал в дорогой его сердцу компании Эла Вильямса, пока хриплый голос американца не вернул его к действительности.
— А вот и она! — услышал он крик пилота. — Ориноко!
Ориноко!
Звучное имя для звучной реки.[32]
Река с загадочными истоками; говорили, будто в определенные периоды года, во время большого паводка, она соединяется с гигантской Амазонкой через общий приток — Касикьяре,[33] — и на несколько месяцев они превращают большую северо-западную часть континента в своего рода остров, на который можно попасть только по пояс в воде.
Там, вдали, скорее угадывались, чем виднелись, первые отроги гвианского массива, но они едва ли успели это заметить, потому что почти тут же начали спускаться, чтобы приземлиться рядом с группой глинобитных домишек, крытых соломой, расположившихся прямо в месте слияния Ориноко и Меты.
В Пуэрто-Карреньо не было никакого порта[34] и не проживало ни одного человека по фамилии Карреньо.
Суда, которые время от времени бороздили речной поток или его илистый приток, просто-напросто приставали к широкой прибрежной глинистой полосе, которая начиналась сразу от фундамента обшарпанных построек; те образовали подобие угла, примыкая к рыжеватому зданию, над которым развевался выцветший колумбийский флаг.
На другой стороне естественной границы, в Пуэрто-Паэсе, виднелись халупы и такой же выцветший венесуэльский флаг.
Жители Пуэрто-Карреньо — где-то около сотни человек — остолбенели при виде искореженного летательного аппарата, который появился на горизонте, сделал пару кругов над их головами и сел на пустыре за домами. Людей охватили такой страх и растерянность, что минут десять, если не больше, они не решались приблизиться к грозному биплану. Из него вылезли двое незнакомцев, облаченных в толстые костюмы на меху; оба явно совсем запарились.
Вот так, словно по волшебству, в жизнь обитателей Пуэрто-Карреньо вошел ХХ век.
Начальник пограничного пункта, тщедушный белобрысый субъект в крохотных очочках, который чуть позже назвался Эвиласио Моралесом, первым остановился метрах в двадцати и спросил тоном, выдававшим в нем представителя власти:
— Кто вы такие и откуда прибыли?
— Мы люди мирные, летим из Боготы, — ответил Джимми Эйнджел, приближаясь к нему, чтобы показать бумагу, которую он извлек из верхнего кармана кожаного комбинезона. — Вот полетное задание, выданное Министерством внутренних дел: нам разрешено пересечь ваше воздушное пространство по пути в Голландскую Гвиану.
— Пересечь наше что? — переспросил тот, осторожно беря в руки документ, словно боясь обжечься.
— Ваше воздушное пространство, — повторил американец, отчеканивая каждое слово.
— А что это значит?
— Воздух. Это значит, что у нас есть разрешение воспользоваться вашим воздухом.
— Это ж надо! Значит, сейчас требуется разрешение даже для того, чтобы пользоваться воздухом?… — Эвиласио Моралес показал рукой на аппарат: — Это «Фейри III»?[35]
Летчик с улыбкой покачал головой:
— «Бристоль-Пипер», но чем-то похож. Вы разбираетесь в самолетах?
— Кое-что почерпнул из журналов. Можно взглянуть поближе?
— Конечно!
Эвиласио Моралес по прозвищу Рыжий, единственный житель поселка, способный бегло читать и писать и гордившийся своей библиотекой, в которой было больше двадцати книг, не считая кип старых газет и всевозможных вырезок с любопытными сообщениями, тут же превратился в союзника и покровителя пришельцев: он сознавал, что сегодняшнее событие навсегда войдет в историю В-Высшей-Степени-Благородного-И-Верного-Города-Пуэрто-Карреньо.
— Мой отец все время рассказывал мне о том дне, когда он увидел автомобиль, — сказал он. — И вот теперь я смогу рассказывать своим детям о том дне, когда я увидел самолет. Чем я могу вам помочь?
— Во-первых, достать бензин, — поспешно ответил летчик. — А во-вторых, посодействовать с получением разрешения на въезд от венесуэльских властей.
— Первое, считайте, уже сделано, — уверенно сказал колумбиец. — Я попрошу помочь своего кума в Пуэрто-Аякучо. Второе зависит уже не от меня, а от Сиро Сифуэнтеса, а этого долбаного негра на кривой кобыле не объедешь.
— А кто такой Сиро Сифуэнтес?
— Начальник пограничного пункта Пуэрто-Паэс. Чертов лунатик: стоит только тебе пару дней кряду выиграть у него в домино — он тут же устраивает пограничный конфликт.
— А почему бы вам не дать ему выиграть? — простодушно спросил Джон МакКрэкен.
Тот снял очки и неторопливо стал их протирать: чувствовалось, что он старается держать себя в руках, чтобы не взорваться, и наконец, едва ли не скрежеща зубами, осведомился:
— Вы ведь не играете в домино, правда? — И когда тот молча кивнул, тем же тоном добавил: — А играли бы, тогда бы знали, что лучше уж пограничный конфликт — пусть даже настоящая война, — только не проиграть этой сволочи, негру Сифуэнтесу, который много о себе понимает.
Негр Сиро Сифуэнтес и в самом деле был сволочью и долбаным лунатиком, который много о себе понимает, однако при виде внушительной «боевой машины», которой хвастался его соперник, словно та принадлежала лично ему, венесуэлец держался тише воды ниже травы.
— Вот здорово, кум! — воскликнул он. — С этой штуковиной мы бы могли навсегда покончить со всеми здешними угонщиками скота и дикарями!
Тем не менее он ни в какую не соглашался дать самолету разрешение проникнуть на «его» территорию. Тогда шотландец ласково подхватил негра под локоток и повел на берег реки, где сунул ему в верхний карман рубашки пачку банкнот и при этом постарался внушить, что путь в Голландскую Гвиану лежит исключительно через воздушное пространство Венесуэлы.
— Три дня! — в итоге согласился венесуэлец. — Я подпишу вам разрешение пользоваться нашим воздушным пространством в течение трех дней. По истечении указанного срока я доложу начальству.
— Этого вполне хватит, — успокоил его шотландец.
Джимми Эйнджел был занят тем, что перебирал двигатель дряхлого самолетика. Он почистил, проверил и поставил на место большую часть деталей и, когда наконец остался доволен результатом, закурил трубку и кивнул в сторону темневшей далеко на востоке полосы гор, едва заметной на фоне неба.
— А вы подумали, что, как только мы туда долетим, нам придется кружить над незнакомыми горами, не зная, есть ли там хоть какая-то площадка для приземления?
— Конечно!
— И вас это не беспокоит?
— С таким пилотом, как вы, — нет.
— Хотелось бы мне разделить вашу уверенность, — совершенно искренне сказал американец. — Я могу быть очень хорошим пилотом, но не могу летать до бесконечности. — Он сделал выразительный жест, поднеся указательный палец к шее. — И когда закончится бензин… ТРАХ!
— Найдем какую-нибудь поляну…
— Вы так думаете?…
Когда они отправились в полет, стояла глухая ночь, а когда пересекли широкую Ориноко, все еще было темно. Начало светать, только когда они набрали высоту, и вдали забрезжила полоска света, на фоне которой проступили очертания хребта Серра-Парима.
Вскоре между двумя вершинами появилось солнце, поэтому туман, стелющийся по земле, начал понемногу таять, и тогда взору открылся бескрайний зеленый ковер. Это миллионы и миллионы гигантских деревьев сомкнули кроны, не позволяя увидеть ни пяди земли.
Старина «Бристоль» рычал, дрожал и взбрыкивал, словно пытаясь выскочить из очередной воздушной ямы. Ощущение было такое же, как во время езды на машине с неисправной рессорой: будто мчишь по дороге, усеянной рытвинами.
Король Неба не пел.
Он вцепился в рычаги управления, и обе его руки словно превратились в продолжение рычагов; темные вены вздулись, а сухожилия натянулись, как фортепьянные струны, потому что от силы этих рук сейчас зависели его жизнь и жизнь пассажира. Наверняка он при этом еще и сжимал зубы, рискуя их повредить.
Да, нелегкое это дело — удерживать в нужном положении биплан, сошедший с конвейера в разгар войны, ведя его через зону турбулентности над горной местностью — влажной, лесистой, с противоположными ветрами.
Совсем не легкое.
Стоит на мгновение отвлечься или слегка расслабиться либо вдруг руку сведет судорогой — и хрупкий самолетик потеряет устойчивость, а он и без того в таких условиях едва ли не чудом удерживается в воздухе.
На этот раз мог отказать вовсе не двигатель.
Нет.
Двигатель работал.
Пропеллер вращался.
Самолет летел вперед.
Однако то и дело содрогался всем корпусом.
Выл ветер.
А порой плакал.
Кресла встряхивало.
И у людей возникало такое чувство, будто их сунули в огромный шейкер и какой-то шутник великан ради развлечения трясет его что было сил.