— Откуда такое чучело?
Мы бывали здесь каждую зиму много лет подряд, но такого странного спутника он видел среди нас впервые.
— Кровь пить приехал? Да он и на сопку не поднимется! Или надеется, что кабан сам приходит к Ю Мине во двор? Ну, ладно, пусть отдыхает, лишь бы не помер.
А Ким, сунув под ухо отполированный головами деревянный кубик, служивший деревенским корейцам подушкой, уже сопел носом, что-то бормоча. Утром он чувствовал себя настолько разбитым, что ни о какой охоте не могло быть и речи. Он едва передвигал ноги, но честно пытался помогать по хозяйству.
Шли первые, уже морозные дни декабря, лежал хороший снег, наступал самый разгар кабаньего гона. Настроение у охотников было приподнятое. С утра, как обычно, тянули жребий — кому куда идти, и вышли каждый по выпавшему направлению.
Хребет, по которому направил меня жребий, ломаной линией поднимался все выше на север, к становику, с которого, я знал, откроется великолепный вид: долина среднего течения Тумангана, а за ним — тогда еще недоступный и поэтому особенно интригующий далекий маньчжурский берег — высокое плато, поднимающееся сразу за рекой.
Я шел бесшумно, против ветра. До вершины оставалось совсем немного, когда донесся визг поросенка. Осторожно миновал кусты и на противоположном склоне заметил табун кабанов. Они дружно отрывали из-под снега желуди в старом дубняке. Но сразу бросилось в глаза, что пасутся звери как-то беспокойно, часто перебегая с места на место. До них было метров триста, но, когда я сел на упавшее дерево и навел бинокль, стадо голов в двадцать оказалось как на ладони.
Тут были три-четыре издали совсем черные старые чушки, несколько буроватых двухлеток и десяток сереньких и рыжеватых годовичков. Причиной же общего беспокойства оказались два матерых секача. Каждый из них пытался захватить власть над этим «гаремом», но, злясь на присутствие соперника, вымещал настроение на малышах, не давая им покоя. Как только кто-либо находил кучку желудей, разъяренный вепрь поддевал его носом так, что тот кувырком с визгом отлетал в сторону и пускался наутек. И тут же жертвой возбужденного кавалера становился другой.
Впервые за всю богатую практику довелось наблюдать интимную жизнь стада, не боясь быть замеченным или учуянным. Я так увлекся, что на несколько минут забыл об охоте; поняв, что претендентов на роль султана всего двое и они вот-вот должны столкнуться, терпеливо ждал. Это редкий случай: мало кому доводилось наблюдать с восьмикратным цейсом в руках на фоне яркого белого снега бой секачей.
Удивляло поведение взрослых чушек. Не обращая внимания на кабанов и визг поросят, мамаши меланхолично, деловито разгребали носами снег вперемешку с дубовым листом, покручивали хвостиками и, казалось, ухом не вели.
А кабаны издали присматривались друг к другу и маневрировали, стараясь занять наиболее выгодную позицию для нападения. Однако времени прошло достаточно, топтание и выглядывание из-за кустов пора было кончать. Кабаны остановились шагах в тридцати друг от друга и, низко опустив головы, застыли. Потом вдруг издали совершенно необычный, какой-то трубный «рюх» и двинулись друг на друга. Сначала шагом, потом рысью и наконец во весь мах!
Они сшиблись так сильно, что, имея примерно одинаковый вес, не, смяли один другого, но поднялись на дыбы и переплелись передними ногами, как два борца. Топчась на месте, не прерывая жуткий вой, оба пытались нанести удар клыками, странно выгибая шеи.
Это было захватывающее зрелище! О таком не доводилось слышать даже от стариков. Счастливое стечение обстоятельств: мне ничего не мешало, а события разворачивались как на экране.
Стоя, секачи топтались с полминуты. Но вдруг один оступился и упал. Второй мгновенно поддел его в незащищенный бок: раз, два, три… Я думал, тому конец, но поверженный вывернулся, вскочил и бросился наутек. Он летел вниз под уклон, а победитель преследовал его для пущего эффекта сотню шагов, потом остановился, постоял и гордо отправился к чушкам. Побежденный, убежав подальше, сделал петлю, забрался выше на гору, встал за желтым молодым дубком и долго осторожно выглядывал оттуда, но на повторный бой не решился.
Прячась, я быстро обошел вершину распадка и начал подбираться к стаду, как вдруг в соседнем овраге раздалось несколько выстрелов. Разумеется, выслеживаемое мною стадо мгновенно скрылось.
Разочарованный, я поднялся на пик, под которым шел бой, как вдруг услышал треск кустов, и на небольшой прогалине появились два секача: казалось, снова один преследовал другого. Они вынырнули из чащи на несколько секунд, но мне удалось свалить заднего. Когда подошел вплотную, обнаружил на его крутых боках глубокие, похожие на ножевые раны.
Вечером, узнав, что я добыл секача, а отец с Арсением — чушку, Ким ужасно расстроился. Какой шанс он упустил! И начал проситься завтра идти со мной. Пришлось согласиться.
Утром он выглядел презабавно: маленький, в коричневом вельветовом костюмчике, большой черной плюшевой шапке, в заячьих наушниках и кашне. Он расстался только с бархатным наносником. В руках держал палку, за плечи закинул рюкзак с флягой и завтраком.
Позади фанзы Макара высится крутая Рысья сопка. Когда мы одолели половину подъема, от Кима валил пар. Он пыхтел и вытирал лоб, хотя меховые бублики-наушники висели уже на руке, а шарф торчал из кармана. Просил подождать, пока скинет меховую жилетку.
Наконец перевалили через вершину Рысьей и начали спускаться в долину Тумангана. Бесшумно бредя по мягкому снегу, я часто осматривал в бинокль открывавшиеся склоны хребтов и у северного подножия горы заметил почти за километр лежащего в снегу козла. Невооруженным глазом увидеть было невозможно, заметна была лишь желто-серая полоска спины и голова. Я объяснил, как смотреть, навел бинокль, и Ким его разглядел. Он пришел в неописуемый восторг и вдруг заметался. Бежал то в одну сторону, то в другую, нагибался, что-то рассматривал, внезапно вытащил из кармана складной нож и устремился к нескольким пожелтевшим стеблям лопухов, торчащим из снега. Срезал одну трубочку, заглянул внутрь, продул…
Я недоумевал. Подошел и спросил вполголоса:
— Ким-собан (господин), ты что делаешь?
— Как что? Готовлю трубочку, через нее удобнее пить!
— Так козел еще за версту, может, вообще убежит…
— Что? Не-ет… Я видел сон: сегодня напьюсь крови косули; только пока ничего не говорил. Никуда она не уйдет! Где мне лучше ожидать?
— Стой здесь, до выстрела не вертись и не выглядывай. Я зайду во-он на тот пик и с него, если не убежит, буду стрелять. Когда дам два коротких свистка, беги.
Сон оказался в руку. Эта лежка для козла стала последней. На мой свисток Ким примчался как вихрь. Я перевернул тушу на спину, прорезал грудо-брюшную преграду. Открылось дымящееся на морозе бордовое озерко.
— Пей, Ким-собан, пока горячая, сколько душе угодно.
Он дрожал как в лихорадке. Руки так тряслись, что конец трубочки некоторое время не мог попасть в широкий прорез. Но вот он погрузил один кончик полого стебля, взял второй в рот и потянул. Лицо покраснело, дрожь-стала стихать. Сосал самозабвенно, с закрытыми глазами, так долго, что я испугался: не обопьется, не лопнет ли? Пытался урезонить, но он меня не слышал. Пришлось взять за плечи, оторвать силой, лишь тогда Ким начал приходить в себя. Вытер рот и постучал по животу:
— Вот это напился! Спасибо! Не меньше двух пивных бутылок. Да, на первый раз хватит, врач говорил, сразу больше нельзя. Теперь попейте вы, учитель. А потом поедим печенку!
Я уже пробовал. Когда привыкнешь, ни кровь, ни сырая печенка вовсе не противны. Кровь на вкус напоминает бульон, печень похрустывает на зубах как сырая устрица. Только потом лучше пожевать снег и обтереть губы. Я ел и пил не как лекарство — лечиться мне было не от чего, но утверждаю: после такого завтрака не знаешь усталости, не страшны ни крутые горы, ни глубокий снег; порою приходилось часами шагать по лесу после заката солнца, а усталости как не бывало…
Ниже по ключу заметили дымок. Проволочив с версту легко скользящего по снегу козла, оказались около спрятавшейся в лесу малюсенькой фанзочки. Единственный ее обитатель, сухонький седой старичок, радушно пригласил переночевать под его крышей. Декабрьский день короток; чтобы не продираться в темноте лесом, мы с благодарностью приняли приглашение.
Расположились очень уютно. Старичок угостил огромной — в два кулака — рассыпчатой картошкой и с удовольствием разделил с нами ужин, который Ким варил из осердия добытой косули. Хозяин рассказал, что охраняет от кабанов семейный урожай картофеля, спрятанный на пашне в нескольких утепленных ямах, но жаловался, что кабаны уже несколько раз сильно его ограбили.
— Чушки с поросятами еще туда-сюда. Как закричу на них, начну колотить в пустую банку или таз, они убегают. А вот секач…
На него он негодовал больше всех. Тот приходил нагло, средь бела дня и не думал убегать. Его не пугали ни банки, ни таз, ни надтреснутый голос, ни палка в руках деда. Секач поворачивался и шел к нему навстречу, страшно стуча клыками.
— Негодяй! Запорет, и никто не увидит. Пришлось мне убегать… Иронге! (Вот какой!) — старикашка вытягивал руку на уровне своего плеча. — Как двухгодовалый бык. Эх, если бы он пришел сегодня.
А Кима уже захлестнуло:
— Да мы его завтра…
Но я глянул, и он стих.
Переночевали без одеял и матрасов, но в тепле. Утром, оставив козла в дедовском сарайчике, вышли в обратном направлении, начав подъем на ту же Рысью сопку с севера.
Шел самый разгар кабаньего гона. К этому времени зрелые самцы стараются создать на боках мощный панцирь. Срезав на высоте своего роста кору сосны, ели или лиственницы, они натирают наиболее уязвимые для клыков соперника бока. Потом валяются в земле и снова накладывают слой смолы. Потом еще и еще. Так создается броня, способная уберечь даже от мелкой свинцовой пули или картечи.
В этот период вепрь зол как черт. Увлеченный поисками свободного стада, он заметно теряет бдительность.
Мы, не торопясь, след в след, поднимались на сопку, когда метрах в трехстах впереди я заметил бегущего наперерез здоровенного черного кабана. Он мелькал среди леса и вскоре скрылся в разделяющем нас овражке. Я обернулся к Киму, бредущему позади с опущенной головой.
— Кабан! Бежим вперед, можем встретиться…
Но не успели сделать и двух десятков шагов, как тот появился. Теперь он был всего метрах в ста. Заметил ли нашу группу, не знаю, но после первого выстрела ринулся прямо на нас. Раздумывать было некогда. Я пустил вторую пулю, но это как будто придало ему сил! Он перешел на полный мах, расстояние между нами стремительно сокращалось.
«Должен же я попадать, почему не берет?» — невольно мелькнула тревожная мысль. Третья пуля поразила кабана, когда он был шагах в десяти. Секач с прыжка встал на голову и, перекувырнувшись, растянулся на снегу во весь богатырский рост в трех шагах от меня.
Шум стрельбы и прыжков оборвался сразу, и в наступившей тишине я вдруг услышал позади над головой треск обдираемой древесной коры.
«Что еще там? Уж не медведь ли, проснувшись от пальбы, вылезает из дупла?» — прекрасно помню, что подумал именно так. Резко повернулся и опешил: Кима позади не было! Но в этот момент снова услышал треск, поднял голову и увидел… Кима! Обхватив руками и ногами шершавый ствол толстого дуба, он делал отчаянные усилия, пытаясь добраться до первых мощных ветвей. Но ствол был необхватным, и Ким с места почти не двигался. Кора с сухим треском осыпалась на снег, а он, дико озираясь, оставался там же, в полутора метрах над землей. Он не видел ни меня, ни поверженного кабана и вообще плохо соображал, где он и что делает.
— Ким-собан!
Он не двинулся с места, как будто меня не было. Я подошел, протянул руку и тронул его за ногу.
— Слезай, кабан готов!
Он дико взвизгнул, брыкнул ногой наотмашь, но при этом не удержался и съехал на снег. Поняв наконец, что все кончено, некоторое время еще стоял, держась за дерево, медленно приходя в чувство. И только попробовав кабаньей крови, окончательно ободрился и начал смеяться:
— Валери-сан, я думал, нам конец! Как прыгнул на дерево — сам не знаю и больше ничего не помню. А когда вы тронули за ногу, решил, что это он, чуть не умер со страху. Попейте теперь и вы.
Нет, я и пробовать не стал. Считаю, что кабан недостаточно чистое животное. Я задрал ножом кожу на нижней челюсти зверя, и, пока потрошил, Ким отпилил ее складной пилкой вместе с острыми, как бритва, длинными белыми клыками. С каждым годом у нас росла замечательная коллекция лучших экземпляров всевозможных рогов, черепов и клыков.
Каковы же были рассказы Кима вечером в фанзе Макара! Он ничуть не скрывал своего испуга и в лицах показывал, как лез на дерево, как кричал и готовился расстаться с жизнью. Меня же рисовал каким-то чудотворцем. И конечно, был глубоко убежден, что мы расправились именно с тем злым великаном, который безжалостно грабил и пугал бедного старичка. Я далеко не был в этом уверен, но разочаровывать Кима не стал.
Все уже начали укладываться на теплом полу, когда загавкали во дворе собаки и донесся успокаивающий их глухой голос. За дверью заскрипел снег, и в фанзу ввалился высокий человек с заиндевевшими бровями.
Тяджуни! Это было в его духе. Для этого человека не существовало ни времени, ни препятствий. Ночью, в непогоду, в любое время года он мог отправиться куда угодно. При этом редко ходил по дорогам, предпочитая идти напрямую — будь то лес, горы, овраги или скалы. Покуривая на ходу короткую трубочку, что-то бормоча, шел и шел, все равно — при луне или во тьме. Никогда не блуждал. В полночь, на заре ли, но всегда оказывался там, куда направился. Его появление бывало приятным сюрпризом, дружба наша длилась много лет.
Он поставил в углу кухни свою неразлучную палку, разулся и влез на теплый кан. Сбросил высокую темную шапку, отлепил от усов сосульки и пожал всем руки своей огромной лапищей.
— Услышал под вечер — прибыла партия Четырехглазых, и решил не откладывать: вас ведь днем дома не поймаешь. А пришел звать в скалы за горалами…
Хан Тяджуни — великий специалист по горалу, редкому зверю, живущему в особых, не свойственных другим дальневосточным копытным условиях. Охота на него тоже совершенно особенная, а трофей представляет значительный интерес.
— Ну как, пойдем? Или еще не всех обидчиков-кабанов перебили? Да они никуда не денутся, а на горалов самое время!
Отец, собираясь по делам домой, предоставил решать нам самим. Я смотрел на брата, но краем глаза увидел Кима. Тот был весь внимание: глаза сияли, он, как на молитве сложив ладони, ждал решения.
— Пойдем, конечно, ведь Тяджуни специально пришел за тридевять земель!
Ким облегченно перевел дух и помчался на кухню готовить угощение.
Сизым морозным вечером мы подошли к схваченной голубоватым льдом реке Туманган. Трудно вообразить больший контраст, чем два ее берега в среднем течении. Правый — нагромождение скалистых пиков и хребтов, поросших широколиственными лесами и сосной. Левый — как ножом срезанные плато, покрытые ковылем, мелким дубняком и орешником. И лишь там, где Туманган зигзагами прорвал каменный массив, по обоим берегам, как замки, теснятся черные скалы. Эти каменные щеки издревле служили большим домом горала.
Смеркалось. Наша тропа, сделав петлю, выскользнула к самому берегу. Перед глазами открылся низменный мыс, на нем прилепились три фанзы. Вечер стоял на редкость тихий, из высоких деревянных, установленных чуть в стороне от жилья труб поднимались прямые столбы голубоватого дыма.
На крылечке самой большой крытой черепицей фанзы рядами стояли резиновые чуни и красивые самодельные посохи собравшихся со всей округи почетных гостей.
Незнакомых вооруженных людей возле границы с Маньчжурией встречают настороженно; однако согнутый ревматизмом хозяин, узнав Тяджуни, сразу принялся стаскивать с нас рюкзаки. Оказалось, мы угадали на празднование его «хангяби» — шестидесятидвухлетия, которое отмечается в Корее очень торжественно. Ибо хангяби — завершение основного цикла жизни мужчины. После юбилея глава семьи сдает все житейские дела старшему сыну и уходит на покой, как на семейную пенсию. Отныне он просто почетный дед: дает советы, обучает внуков, ходит по гостям — словом, живет в свое удовольствие.