И вдруг обнаружили след крупного медведя, который очевидно шел ложиться в берлогу. На утро отец наметил преследование. Собрали продуктов на три дня, взяли пилу и топор на случай ночевки в лесу. Он разрешил взять двух помощников: Виктора и Нику-Ваню. Олсуфьеву тоже загорелось пойти с ними. Рид с вечера не возражал, но когда утром все собрались во дворе фанзы, вдруг заявил, что Майкла он не отпускает. А тот уперся: пойду!
Юрий Михайлович держал под уздцы оседланную лошадь. Рид кипятился слева, Олсуфьев справа. Остальные, готовые к выходу, с винтовками на ремнях, стояли полукругом возле. Рид сыпал ругательствами, угрозами. Рукавичка правой руки сжималась в кулак, готовая к выпаду.
— Запрещаю! Останетесь при мне. Или… поедете обратно в Харбин!
Граф невозмутимо парировал:
— Хорошо, только по первому классу!
В самый критический момент отец оперся о седло, оказавшись между спорящими.
— Джентельмены, прекратите! Этот шум не делает вам чести.
Мы одобрительно загудели. Рид оглянулся на нашу компанию: «Все вооружены, черт их знает, этих русских варваров»… Он примолк, а отец сказал примирительно по-английски:
— Мистер Олсуфьев, лучше вам остаться. Я обещаю взять вас как-нибудь в другой раз.
Тот хмуро кивнул и зашагал назад в фанзу, а Рид вскочил на коня и ускакал. Однако медведя так и не нагнали. След замело, вернулись ни с чем. И вскоре наметили перебазировать лагерь на запад в район Мусана.
Все было готово к выступлению, когда вернувшись из леса уже ночью, Юрий Михайлович объявил, что под вечер выследил и ранил рысь. Она ушла, но на следу кровь, бросать нельзя. Что делать? Откладывать выступление было невозможно, сани погружены, быки и возчики готовы, выход объявлен на заре. Рид был страшно удручен. Первый настоящий хищник и на тебе! Но без отца экспедиция дальше идти не может. Они в раздумье замолчали. Молчали и мы, решающее слово принадлежало только старшим.
Юрий Михайлович зажал в ладони уже заметно заросший подбородок, переводя взгляд серых пронзительных глаз с одного помощника на другого. Кому поручить? Все или молоды или недостаточно опытны. А риск идти по следу раненого хищника не мал. И вдруг я почувствовал, как он остановил взгляд на мне…
— Вот что. Пойдешь искать ты. Но смотри, шагай не торопясь, осторожно, гляди в оба. Она может быть и живой, может сделать тебе засаду. Это будет для тебя неплохой экзамен.
Соколов, у которого дома остались два сына моложе нас с Арсением, сказал было, что это слишком рискованно, но отец редко менял свои решения.
— Ты как? Не струсишь? — он поощрительно улыбнулся.
Мог ли я сказать, что трушу? Тем более сейчас, когда на меня смотрели все, в том числе сам Рид, который согласно кивал головой и показал мне большой палец. Олсуфьев переводил ему наш разговор.
Почему папа не выделил мне в помощники кого-нибудь еще? Не знаю. Думаю, все-таки хотел устроить настоящий экзамен на зрелость. Так воспитывал своих детей и наш дед.
На заре заскрипели сани, закричали на скотину закутанные в шарфы, заиндевелые возчики, взвыли на поводках собаки и под начальством плотного, как дуб, дядьки Виктора обоз тронулся в путь. Выбрались на главную долину. Все повернули к далекому новому перевалу влево, я один зашагал направо.
Отец объяснил все очень подробно. При выходе на санную тропу он заломил как примету молодой дубок. Пройдя несколько верст по этой тропе, я нашел надломленный коричневый куст, вчерашний выходной след, и двинулся по нему.
Снег лежал по колено. Высокая гора, впоследствии получившая название «Рысья сопка», круто забирала вверх. Взошло скупое зимнее солнце, окрасив снег и деревья в оранжевые тона. Я стянул с плеча короткий дедовский винчестер калибра «30–40», и, не доверяя самоделкам, зарядил очень дефицитными в те времена фабричными патронами; перекинул его через плечо стволом вперед и полез в гору. Часам к двенадцати добрался до места вчерашней встречи отца с хищником. Нашел следы прыжков, заметил пожелтевшие пятна крови. Отец преследовал зверя несколько сот шагов, однако наступившие сумерки заставили его повернуть на табор.
Я остановился в раздумье: папа велел идти вдоль следа, не топча его, чтобы не нарушать картины. Чаще пользоваться биноклем, осматриваться по сторонам, прислушиваться, наблюдать ворон, которые могут подсказать присутствие зверя, если он конечно, не ушел слишком далеко. Значит буду следить до тех пор пока можно вернуться к ближайшему жилью. Там переночую, а завтра пущусь догонять экспедицию. И, хотя они ушли неведомо куда, по следам обоза я их за день, конечно, догоню; лишь бы не было пурги.
Так, размышляя, останавливаясь и озираясь, уже за полдень добрался под вершину сопки, и тут вдруг заметил несколько ворон. Они кружились над лесом и как-то особенно настойчиво над куртинкой молодого, не сбросившего лист дубняка. Садились на высокие деревья, взволнованно каркали. След держал направление к этой роще. Я снял с плеча винчестер, взвел курок.
Чем ближе подбирался к зарослям желтого орешника и дубняка, тем беспокойнее вели себя вороны. Я остановился и завертел головой: «Залегла? Ждет? Наверное видит меня сквозь заросли, а я? Ничего не вижу!»… Страх сковал ноги, но мысль работала: «Не поворачивать же обратно, а потом рассказывать, что рысь ушла далеко и я ее не догнал; кто-кто, а папа сразу догадается!»
И медленно, как во сне, шаг за шагом двинулся вперед. Вороны, перелетая с дерева на дерево, загалдели еще пуще. Показалось, что у одной в клюве зажат клочок шерсти. Может хищник где-то рядом задавил козу, а сейчас уже подкрадывается ко мне? Стало холодно, потом жарко. Не двигаясь, повел головой вправо и вдруг в десяти шагах на меня сквозь орешник глянула серо-желтая с белыми усами и черными стоячими ушами морда! Сейчас накроет!
Я вскинул винчестер и прицелился между глаз. И только в этот момент рассмотрел, что голова слегка припорошена снегом. Она совершенно неподвижна. Как ни странно, хватило выдержки не выстрелить, но держа палец на спусковом крючке, медленно сделать еще шага три. И когда стало очевидно, что хищник мертв, все равно приблизился вплотную с опаской.
Протянул руку, взял за стоячее, с черной кисточкой на конце ухо. Оно показалось твердым, как кусок древесной коры. Готов! Опрокинул зверя на бок и залюбовался. Крупный, упитанный, рыжевато-серый котище с темными пятнами по бокам и спине, с черным колечком на коротком хвосте, белыми грудью и животом. Нашел! Теперь он мой! Теперь я его доставлю Риду и удивлю всех! И папа похвалит!
Разгреб снег, разложил костер, наскоро пообедал. Взял кота на веревку и, оставляя в снегу глубокую борозду, стащил зверя в распадок к одинокой жилой фанзе, которую рассмотрел с горы в бинокль. Там и переночевал эту ночь, подрядив хозяина доставить трофей на новую базу. Мы вышли рано, но лишь после полудня перевалив по санному следу экспедиции становой хребет, к вечеру добрались до небольшой деревушки.
По привязанным во дворе собакам определили фанзу, которая стала очередной базой экспедиции. Смеркалось, крепко подмораживало. Уже войдя во двор, за оклеенной плотной шелковистой бумагой дверью я услышал смех и громкий говор.
— Мистер Рид! — шумел наш бесцеремонный дядька Виктор. — Мистер Рид, гив ми виктролла плиз!
Снова общий смех и ворчливый ответ Рида:
— Виктор, гив ми линкс! Майкл, передайте ему, что виктролла будет работать только на сале рыси. Понятно? А где она, где рысь?
Я не мог удержаться от эффекта и крикнул с улицы:
— Вот она, смотрите!
Дверь с треском распахнулась и все, несмотря на мороз, высыпали во двор. И впереди сам Рид. Он сверкнул коронками, хлопнул меня по плечу и пожал руку.
— Браво, молодец! Вот кому будет музыка и… фруктовый компот!
Папа потрепал меня по загривку:
— Молодчина! Ребята, тащите рысь на кухню, а ты давай, пойдем в комнату, расскажешь, как и где нашел. Я немного беспокоился…
С меня стянули рюкзак, винчестер и бинокль, понесли их в фанзу. После ужина Рид долго священнодействовал на кухне над рысью: взвешивал, замерял, обдирал, не доверяя этих операций никому, а я подробно рассказывал ребятам, как чуть было не выпалил в мертвую голову.
Спустя неделю экспедиция пересекла узкоколейную железную дорогу, связывающую Сейсин с приграничным городком Мусан, и двинулась на запад к районному центру Енса. В самую глушь корейских гор, где, как говорили, кончалась всякая цивилизация. По белому, накатанному санями тракту, петляющему через лесистые хребты, тянулась разномастная и разнокалиберная вереница: свора из двух десятков собак с поводырями, санный обоз о шести рыжих бычках, группа пеших охотников в самодельных серо-белых замшевых куртках и меховых шапках, возглавляемая двумя всадниками — отец и Рид, на сивом и сером иноходцах.
Но избегал шагать пешком и хитрый дядька Виктор. Он приспособил как ездовых нескольких крупных волкодавов. Нашел огромное, выдолбленное из векового тополя корыто, наморозил на дно ледяную корку и катил в нем, как заправский каюр, но старался не попадаться на глаза американцу, который считал это святотатством, грозился уволить. Кучерявый, горбоносый, ленивый богатырь (он в одиночку сгружал с телеги одиннадцатипудовые бочки с цементом) всякий раз пробкой вылетал на дорогу и клялся больше не кататься, но как только плотная фигура всадника скрывалась за поворотом, вновь невозмутимо влезал в свое корыто.
В очередной деревушке отец намечал следующий табор, квартирмейстер Иван организовывал постой для людей, собак и бычков, а охотники рассыпались в поисках хищников. Однако желудь не уродился и тут, и пословица «где кабан, там и тигр» вполне себя оправдывала. Рид злился, по вечерам устраивал сцены, грозился свернуть экспедицию. Олсуфьев незаметно подмигивал:
— Меньше внимания на этого неврастеника. На нет и суда нет. Не бейте зря ноги: поднялись на сопку, развели костер и сидите, кипятите чай. Где вы возьмете ему тигров…
В последующие годы к нам приезжало немало разных иностранных охотников: англичан, шведов, испанцев, американцев — и в основном это были милые и деликатные люди. Но Рид являл характерный пример выскочки «из грязи в князи». Он считал, что за свои деньги имеет право требовать все что угодно. К тому же оказался еще и авантюристом.
В конце пути показалось большое село Енса. Магазин, полиция, почта. Мы заняли одну из самых больших фанз, и вечером пожаловали гости: полицмейстер японец с помощником корейцем.
В хозяйской гостиной Рид, отец и Олсуфьев принимали начальство. Блестя очками на большом красноватом, лупившемся от мороза носу, переводил Жорж Гусаковский. Все расселись на плоских подушках. Мы, рядовые, расположились в соседней комнате, однако двери за высоким порогом были прикрыты наполовину, поэтому разговор на японском, русском и английском долетал отчетливо. После поклонов и витиеватых приветствий началась деловая беседа. Немного о политике, о планах экспедиции, о тиграх.
Полицейские заверили, если перевалить через горы на север, поближе к маньчжурской границе, тигры обязательно встретятся. Пусть «мистеру Ридо» не беспокоится. Наметили маршрут. И здесь как-то выяснилось, что у шерифа полиции есть шкуры барса и медведя, а у Рида золотые кольца с бриллиантами, которые он купил в подарок жене, но готов, если шкуры приглянутся, сделать обмен. Полицмейстер тут же послал помощника к себе домой и тот доставил обе шкуры, недавно добытые и хорошо выделанные.
Рид, ползая на коленях, долго разглядывал, поглаживал меха, запускал в них пальцы, дергал шерсть. При неярком свете подвешенной под потолком керосиновой лампы, оранжевая с черными кольцами, белыми усами и загнутыми когтями барсовая и сверкающая черно-бурая медвежья шкуры оставляли неотразимое впечатление. Японец с помощником подносили к свету кольца, наблюдали игру камней. И вскоре договорились. Шкуры остались у Рида, гости завернули драгоценности в платок и откланялись. Рид не скрывал своего удовлетворения.
Следующий день прошел в сборах. Доставали продукты, фураж, что-то перепаковывали. Приходили и уходили обутые в соломенные лапти-сины и зимние обутки, стеганые на вате высокие чулки-посоны, корейские мужики. В те годы они еще носили на макушках заплетенные из волос высокие, заткнутые серебряной иглой шишки и курили аршинные трубки. А двор не покидали толпы любопытных шмыгающих на морозе носами мальчишек.
Наконец все было готово, выход назначен до восхода солнца. Все поужинали и собирались улечься пораньше, как неожиданно вновь пожаловали вчерашние высокие гости.
Кликнули переводчиков, но оказалось, что Жорж внезапно заболел. Отец велел было переводить мне, но беседа началась с таких необычайно витиеватых выражений, что я запутался. Дело застопорилось. Снова, категорически потребовали Жоржа и на этот раз, он как-то странно потупившись, все же появился. Я уже только слушал. А полицмейстер развернул вчерашний платок с кольцами и промямлил, что при детальном осмотре дома они с женой нашли камни, э-э-э, недостаточно качественными, а потому он хочет, э-э-э, их вернуть и получить свои шкуры обратно…
Рид заметно скис, но, помявшись, согласился. Обратный обмен состоялся и гости ушли. Стало ясно, что Жорка вовсе не болен, а просто хотел улизнуть от щекотливого разговора. Он признался, что догадывался о том, что камни не совсем чистой воды. Похоже, старый авантюрист просто намеревался «обработать темных дикарей», но номер не прошел…
Тракт, связывающий село Енса с внешним миром, остался позади. Мы одолели водораздельный хребет и оказались в пойме главного притока Тумангана — пограничной с Маньчжурией реки. Заняли две фанзы небольшого хуторка. Шла вторая половина декабря; второй месяц, как тигровая экспедиция Рида скиталась в горах северной Кореи, но не встретила ни одного свежего следа «владыки джунглей». Рид нервничал. Он потребовал, чтобы все охотники разошлись по разным направлениям, сделали глубокую разведку.
Юрий Михайлович был обескуражен. Он разбил всех участников на группы, а сам, взяв старого друга Соколова, с которым когда-то воевал с хунхузами в Приморье, и меня, направился на север, в сторону маньчжурской границы. Мы шагали, пересекая хребты, сбегавшие к замерзшей реке, и вдруг с радостью обнаружили, что здесь, в старых дубовых лесах неожиданно хорошо уродился желудь. И, как первое доказательство — многочисленные следы кабанов. На больших площадях снег разворочен вместе с опавшим дубовым листом, набиты целые тропы. А среди них, хотя и запорошенные, но отчетливо заметные лунки величиной с тарелку, — несомненно тигровые следы!
Юрий Михайлович, поглаживая на заросшем седоватой щетиной лице каштановые усы, довольно улыбался.
— Ну, как вам нравится, Николай Иванович?
— Похоже, Юрий Михайлович, где-то здесь мы его отыщем.
Я прислушиваюсь к их разговору и мне становится жарко. А вдруг?
К вечеру в бинокль заметили дымившую одинокую фанзушку, приютившуюся в глубоком распадке. Скатились с сопки, вошли в огороженный высоким ивовым плетнем двор, обмели лежавшим на пороге березовым веничком ноги.
— Чуин кесио? — Хозяин есть?
Оклеенная специальной оконной бумагой дверь со вставленным в центре глазком открылась, и сидящий за высоким порогом бронзоволицый морщинистый старик с жидкой седой бородкой спросил:
— Кто такие? Откуда? Зачем?
Мы, братья, намного быстрее старших освоили азиатские языки. Я объяснил хозяину кто мы, зачем пришли, попросил разрешения переночевать.
В этих местах русских не видели со времен русско-японской войны; понятно, что появление европейцев вызывало удивление и недоумение.
Однако корейцы, особенно жители глухих таежных уголков, народ необыкновенно гостеприимный и приветливый. И вскоре мы, разувшись и раздевшись, уже сидели на сплётенной из дубового лыка циновке, разостланной по всей комнате на обогревающемся от кухонной топки кане.
Очень многие старики, жители северо-восточных районов Страны Утренней Прохлады, в молодые годы побывали в России: кто просто на заработках, кто на торговых шаландах. Некоторые жили в Уссурийском крае годами, поэтому — кто лучше, кто хуже, но говорили и понимали по-русски. Оказалось, наш хозяин тоже какое-то время жил в Приморье и — удивительное совпадение — работал пастухом на хуторе моего деда, легендарного среди корейцев Четырехглазого. Он помнил моего отца и его брата Александра, которых тогда звали Юрка и Шурка, что в устах корейцев звучало как «Юрика» и «Сурика». И узнав, что перед ним сам «Юрика», старик долго тряс его ладонь двумя руками…