Да, Мотоути приходилось признать, что знает он очень и очень мало.
Впрочем, не отличались развитием и все его сверстники в Коидзу, и их отцы, и отцы их отцов. События, творившиеся в мире, имели для них значение лишь постольку, поскольку вызывали изменения в налогах, ценах на тунца и на продукты. Помнится, Мотоути вместе с компанией друзей издевался над приехавшим из Токио агитатором — чахоточным юношей в очках. Юноша что-то невнятно рассказывал об империализме и оккупации, употреблял массу непонятных, иностранных слов, и слушали его плохо. Под конец Мотоути во всю глотку затянул веселую песню и ушел с митинга. Конечно, в те времена (какими далекими они сейчас казались!) механику ив голову не пришло бы заниматься вопросами политики. Заводила портовой молодежи, Мотоути целыми вечерами топтался у входа в кинотеатр, щеголяя выпущенным на глаза чубом и залихватской манерой курить, держа окурок сигареты прилипшим к нижней губе. Он балагурил с девушками, приставал к прохожим, всегда готовый вынуть из карманов натруженные кулаки, чтобы «хорошенько вздуть» первого попавшегося под руку. Верхом удальства он считал скорчить при всех рожу в спину прижимистому Нарикава, лучшим времяпровождением — распить с приятелями несколько бутылочек сакэ, а затем спеть старую традиционную песню пьяниц:
Домбури батти уйта-уйта!
Иой докуса-но доккой-са!
Нет, Мотоути и сейчас .не считал, что занимался глупостями. Просто его деятельная натура не могла смириться с положением больного, пригвожденного к постели, и он старался не тратить времени даром. Ломать голову над политическими вопросами, конечно, не дело для простого рыбака, но ведь не заниматься же и тем, чем с утра до ночи занят старый дурак сэндо, — подсчетом барышей с своей собственной шкуры!
Месяц назад государственный секретарь Андо потребовал от США уплаты двух с половиной миллиардов иен в возмещение убытков за ущерб, причиненный Японии взрывом на Бикини. И с тех пор Тотими старается подсчитать, сколько же достанется ему и что можно будет сделать на эти деньги. Вот он лежит на койке, опухший, небритый, шевелит губами и загибает забинтованные пальцы. Деньги для него — все. Мотоути и раньше не очень уважал начальника лова, а теперь, проведя с ним в одной комнате полгода и присмотревшись к нему поближе, окончательно возненавидел его. Из всех четверых Тотими был наименее пострадавшим, но стонал и жаловался так громко и нудно, что доводил своим нытьем до бешенства спокойного и застенчивого капитана Одабэ. Даже Хомма, пятнадцатилетний мальчишка, и тот спрашивал себя, как это можно было слушаться и уважать такую скотину.
А что касается самого Мотоути… Ах, если бы он мог подняться с постели!
Дверь тихонько скрипнула. Мотоути скосил глаза и увидел Умэко, старшую дочь Кубосава, подругу своей сестры. Вот уже месяц, как девочка жила в госпитале, ухаживая за отцом. Врачи считали, что ее присутствие благотворно действует на состояние его здоровья. Умэко хорошо знала Мотоути и часто навещала его. Бледная, осунувшаяся, отчего глаза ее стали еще больше и потемнели, в белом больничном халатике, она казалась совсем взрослой.
— Ну что, Умэ-тян? — вполголоса спросил механик.
На соседней койке, что-то бормоча и всхлипывая во сне, тяжело и часто дышал Одабэ. Хомма, читавший какую-то растрепанную книжку, приветствовал девочку взмахом руки. Сэндо прекратил свои вычисления и повернулся на бок, чтобы удобнее было слушать.
Умэко на цыпочках подошла и присела на край постели Мотоути.
— Папе опять плохо, — прошептала она. — Совсем плохо. Опять потерял сознание. Я слышала, как врачи говорили между собой, что надежды мало. Неужели он умрет?
Глаза ее налились слезами, она опустила голову, перебирая дрожащими пальцами завязки на халате.
Мотоути закусил губу и промолчал.
Хомма спросил тихо:
— А что говорит Удзуки-сан?
— Не знаю… — Голос девочки задрожал. — Его там не было. Но все равно, другие врачи тоже что-то понимают, не правда ли? Неужели он умрет?
— Понимать-то они, конечно, понимают, но в этих делах лучше всего разбирается профессор Удзуки, — прохрипел сэндо. — Американцы тоже понимают, но от них ничего не узнаешь. Они трещат на своем языке так быстро, что ничего невозможно разобрать…
Он с ожесточением взбил подушку, перевернул ее другой стороной, чтобы было прохладнее, и снова лег.
— Ничего, Умэ-тян, — сказал Мотоути. Его костлявая рука легла на плечо девочки. — Ничего. Не надо так… отчаиваться. Ведь Кубосава-сан не впервые теряет сознание, правда?
— У него теперь желтуха. Они говорят, что такой желтухи никто… никто… — Она всхлипнула и прижала рукав к глазам. — Простите, что я плачу. Вам ведь тоже очень плохо. Вот, смотрите, это мне дал господин студент из хиросимского отделения.
Умэко вытянула из-за пазухи свернутый в трубку журнал. На большой, во всю страницу, фотографии Мотоути увидел нечто, напоминающее исполинский одуванчик или круглый ком ваты, поднявшийся над облаками на корявой черной ножке. Подпись под фотографией гласила: «Огненный шар, образовавшийся после взрыва водородной бомбы. Диаметр шара около восьми километров».
— Дрянь какая! — сказал Мотоути. — А что это за черный столб?
— Господин студент говорил, что это и есть куча пыли, которая поднялась от взрыва. «Пепел Бикини». Он говорил, что шар уходил все выше вверх и тянул ее за собой. А потом… она рассыпается вокруг.
— Дрянь какая! — проговорил Мотоути и вернул журнал.
— Ну зачем это было нужно? — вырвалось у Умэко. — А теперь вот папа… и господин сэндо… и Мотоути-сан, и Хомма…
Она закрыла лицо ладонями и выбежала из палаты.
Журнал остался на полу возле койки механика. Некоторое время все молчали. Сэндо Тотими угрюмо таращил крохотные острые глазки. Хомма подозрительно засопел, уставившись куда-то в угол.
— Вот если бы этих умников посадить в нашу шкуру… — отрывисто сказал он. — Знали бы тогда, как мучить невинных людей. Подумали бы тогда, как испытывать водородные бомбы. То-то завертелись бы!
— Какой в этом толк? — зло отозвался Мотоути. Он все еще смотрел на дверь, за которой скрылась несчастная девочка.
— «Толк, толк»… Нет, их нужно заставить платить! — хрипло выкрикнул сэндо. — Пусть-ка они раскошелятся… Самое главное — деньги с них содрать!
Механик чувствовал, как слепая, бешеная ярость овладела им, сжала горло, перехватила дыхание.
— Послушай, ты, сэндо, — свистящим шепотом проговорил он, сжимая кулаки, — старый мешок с дерьмом…
Хомма испуганно прижался к стене. Тотими вобрал голову в плечи и вытянул ладонями вперед забинтованные руки. Мотоути с трудом спустил ноги с постели…
В этот момент вошел служитель и объявил, что с ними хочет поговорить господин Эйдзо Вякасо.
— Дрянной ты человек, сэндо! — Мотоути снова лег.
— Так как же? Примете его? — спросил служитель.
— Ох, черт бы их всех побрал! — простонал проснувшийся Одабэ. — Когда, наконец, они оставят нас в по-кое?
— Кто он такой? — спросил Мотоути сердито.
Служитель не успел ответить. Из-за его спины раздался неторопливый, негромкий голос:
— Я обеспокою вас ненадолго, друзья мои. Прошу прощения! — И в палату протиснулся «невысокий человек средних лет в европейском костюме с портфелем под мышкой.
Не обращая внимания на любопытные взгляды, устремленные на него, он уселся на стул, положил портфель рядом с собой на пол и вытер лицо цветистым шелковым платком.
— Дождь… — пояснил он, вытирая шею и затылок. — Промок насквозь.
Затем он аккуратно сложил платок, сунул его в карман и сказал:
— Здравствуйте, друзья мои! Я — Эйдзо Вакасо, преподаватель математики. Всех вас я уже знаю по фотографиям в газетах и по описаниям. Будем знакомы. Сразу же предупреждаю, что обременять вас выражениями сочувствия не стану, хотя сочувствую вам глубоко и искренне, как и всякий честный японец.
Больные заулыбались. Даже Одабэ скривил в улыбке серые, сухие губы.
— Я осмелился навестить вас по делу, которое, по моему глубокому убеждению, должно вас заинтересовать. — Вакасо нагнулся, расстегнул портфель и достал из него лист бумаги с коротким текстом, отпечатанным крупными иероглифами. — Меня послал к вам городской комитет борьбы за запрещение испытаний и применения водородного оружия. Вот воззвание комитета. Я хотел бы зачитать его вслух.
Мотоути протянул руку:
— Разрешите взглянуть.
Он дважды прочел текст, сначала бегло, затем медленно и внимательно.
— Это очень правильно, — проговорил Мотоуги. — Очень правильно. Только… почему вы не обратились с этим воззванием раньше?
— К сожалению, — вздохнул Вакасо, — многие… даже большинство из нас, не желают понимать самых, казалось бы, простых вещей, пока это не затронет их личных интересов. Вспомните хотя бы себя…
— Вы правы, вы правы, — смущенно согласился Мотоути. Он приподнялся на локтях и крикнул: — Эй, друзья! Хомма! Господин Одабэ! И ты, сэндо! Смотрите, вот воззвание с требованием запретить водородную бомбу. Господин Вакасо пришел сюда что бы мы подписали, не так ли?
Вакасо кивнул.
Сэндо неприятно усмехнулся.
— Этими воззваниями занимаются всякие… как их… коммунисты, анархисты, социалисты, — сказал он. — Это не наше дело. Мы люди простые.
— Ничего подобного. — Вакасо живо повернулся к нему. — Коммунисты здесь ни при чем, хотя они, кажется, тоже целиком и полностью поддерживают наше движение. Но так поступают все честные люди! Под этим текстом подписываются девять из десяти японцев! Огромное дело… Народ зашевелился. Всюду митинги, собрания. Заметьте, пока это проводится только у нас в Японии… вернее, в одном Токио. А не сегодня-завтра такие воззваний будут подписывать во всем мире. Как Стокгольмское…
— Ну и пусть подписывают!
— Но ведь вы же сами, господин Тотими, стали жертвой…
— Уж кто-кто, а мы-то обязаны подписать, — еле сдерживая себя, сказал Мотоути. — Нельзя допустить, чтобы американцы еще раз затеяли эту чертову игру в океане. Я подпишу, а вы как хотите.
— Погоди, что ты делаешь, Тюкэй! — Сэндо в волнении размахивал руками и сипло визжал. — Ты губишь всех нас! Если хоть один из нас подпишется под этой бумажкой…
— Тотими-сан! Что вы говорите?
— …нам не возместят убытки, не заплатят ни иены…
— Погодите, Тотими-сан…
— Дурак! — сказал механик сквозь зубы, торопливо выводя иероглифы своего имени. — Дурак и подлец! Ты потерял стыд, сэндо! И если бы я мог сползти с койки…
— Нет, так нельзя, — вступился несколько ошарашенный Вакасо. — Подпись эта — дело совершенно добровольное. Дело совести каждого японца.
— Значит, видно, это не дело сэндо… А вы как? — Мотоути обратился к Хомма и Одабэ.
Хомма поспешно протянул руку за карандашом. За ним расписался и капитан. Возвращая, воззвание Вакасо, он с усмешкой сказал механику:
— Не трогай сэндо, Тюкэй. Он — другой человек и многого не понимает…
Сэндо злобно сплюнул:
— Дураки! Право, дураки! Ну, дожили? Ни гроша теперь не получите, помяните мое слово! Не думаете о своих семьях. А ведь у вас у каждого в кармане было бы по сто миллионов, не меньше…
Вакасо подпрыгнул на стуле:
— Сколько?
— Сто миллионов
Посетитель растерянно заморгал:
— Простите, Тотими-сан, я не совсем понимаю… Сто миллионов иен вы имеете в виду?
— Конечно!
— Да кто вам внушил эту фантазию?
— А как же? Господин государственный секретарь Андо потребовал от американцев за убытки два с половиной миллиарда. Так? Ну и что же?
— Нас двадцать три человека. Разделите-ка два с половиной миллиарда на двадцать три — получится примерно столько…
— То есть позвольте, господин Тотими… — Вакасо изумленными глазами уставился на сэндо. — Вы хотите сказать… Вы серьезно думаете, что два миллиарда с половиной целиком разделят между вами?
— А кому же еще они достанутся, по-вашему? — просипел сэндо, приподнимаясь на локте. Удивленный тон посетителя, по-видимому, не на шутку встревожил его. (Механик, капитан и Хомма с любопытством прислушивались к разговору.) — Кто еще, кроме нас, может получить эти деньги?
— Я не хотел бы огорчать вас, Тотими-сан, — с беспокойством проговорил Вакасо, — но дело в том, что…
— Нет уж, говорите, пожалуйста… Мы, рыбаки, люди темные, можем и ошибиться.
— Вот видишь, сэндо! — весело сказал Мотоути. — Выходит, что знать повадки тунца и уметь считать по пальцам — еще не все, что нужно умному человеку.
— С вашего разрешения, я объясню, — поспешно сказал Вакасо. Он подумал немного. — Конечно, я не специалист, но это довольно очевидно. Гм… Видите ли, эти два с половиной миллиарда иен американцы выплатят… если только выплатят… нашему правительству, а не вам. Об этом писали и в газетах. Сумма компенсации предназначена для покрытия всех — понимаете, всех — убытков государства, причиненных водородным взрывом.
— Но ведь пеплом смерти засыпало нас, а не государство! — хрипло сказал сэндо.
— Это верно. Однако в первую очередь деньги получите не вы, а рыбопромышленники, которые потеряли сотни миллионов на зараженном тунце…
— И наш Нарикава, — вставил механик.
— Да, господин Нарикава тоже, конечно, получит. Затем, по-моему, выплатят рыбоконсервным заводчикам. Страховым обществам. Военному ведомству…
— А оно-то при чем тут? — удивился Мотоути.
Вакасо засмеялся:
— Военному ведомству всегда перепадет из любых средств. Дальше… Министерству здравоохранения за ваше лечение. Правительственным чиновникам… гм… за надзор и все такое прочее. Ну, и многим другим.
— А как же мы? — чуть не плача, пробормотал сэндо.
— А нам, — с издевкой сказал Мотоути, — принесут оставшиеся крохи и скажут: «Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте».
— Э-э… это вы уж слишком, господин Мотоути, — покашливая, сказал .Вакасо. — Конечно, пострадавшие будут вознаграждены. Ну, не сто миллионов, правда, но все же… Думаю, вы получите достаточно, чтобы безбедно прожить до конца своих дней.
— Хоть по сто тысяч досталось бы! — Сэндо, мокрый от волнения и разочарования, выглядел таким жалким, что даже механику стало жаль его.
— Ничего, Тотими-сан, — серьезно проговорил он. — Выдадут достаточно для того, чтобы безбедно дожить свой век. Впрочем… ведь теперь все равно не выдадут — мы подписали воззвание…
Вакасо засмеялся:
— Вы большой весельчак, господин Мотоути. Но не надо шутить так зло. Господин Тотими может обидеться. Я не думаю, чтобы ваши подписи как-нибудь повлияли на вопросы компенсации.
Сэндо, отвернувшийся было к стене, стремительно сел на постели:
— Не повлияют, вы говорите?
— Конечно, нет.
— Дайте-ка мне карандаш и эту штуку. — Он долго примеривался, крутил карандашом над бумагой, поглядывая исподлобья то на Вакасо, терпеливо сидевшего на стуле, то на Мотоути, затем вдруг решился и торопливо нацарапал свою подпись. — Я тоже не хуже других, — пробормотал он. — А вдруг это все-таки поможет?
Когда Вакасо распрощался и ушел, унося под мышкой свой портфель, Мотоути долго лежал на спине, закинув руки за голову, и размышлял. Пожалуй, вряд ли он поставил бы свою подпись, если бы не был сам жертвой «пепла Бикини»… если бы не приходили к нему со всего света слова привета и утешения… если бы не плакала Умэко… если бы… Нет, Мотоути изменился. Изменился и никогда не станет прежним. А сэндо…
Он заснул…
Утром больные, доктора, Токио, вся Япония узнала, что у радиста Кубосава отказывается работать сердце.
Палата N311
— Удзуки-сан! Удзуки-сан!
Профессор с трудом раскрыл глаза и сел на кровати. За окном кабинета было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря.
— Удзуки-сан! Вы проснулись?
— Да-да. В чем дело?
— Кубосава опять плохо. Слабеет сердце.
— Иду. — Удзуки неловко поднялся на ноги и взглянул на часы.
Четверть второго. Значит, он проспал всего полчаса. Полчаса за последние двое суток. Но сон уже улетел от него. Он наскоро причесался и вышел в коридор. Ковровая дорожка заглушала шаги. У двери в палату он помедлил, машинально разглядывая табличку с номером «311». Палата N311. Уже несколько месяцев внимание всей Японии приковано к этой палате. Да и только ли Японии?..