«Ксюшенька, помоги мне…»
Габузов зажег свечу зажигалкой, какой-то родовой памятью вспомнив, что именно так и надлежит зажигать свечи во храме — не спичкой, а кремнем и огнивом, — и медленно двинулся вдоль ниш.
«Ксюшенька, помоги мне…»
Он поставил свечу рядом с другими, крепко вжав ее в углубление.
«Ксюшенька… или кто там еще… сделай так, чтобы с Самсут ничего не случилось!»
Он поднял голову, и уперся взглядом в ровную, девственно белую стену.
Наверху, почти под самыми сводами он увидел деревянный барельеф.
Держа в руках младенца и попирая босой ногой голову змея, стояла на огромном яблоке… Самсут и чуть заметно улыбалась ему.
Сергей тряхнул головой, сбрасывая морок.
Ну, конечно — то была вовсе не Самсут, а сама Дева Мария.
Впрочем, это уже не имело никакого значения…
* * *
…Габриэль оказалась очаровательной рыжеволосой красоткой совсем не армянского типа. Сергея она приняла любезно, провела в комнату Самсут, предложила вина.
— Ой, так вы друг Самсут из Петербурга?! — щебетала Габриэль, наполняя бокалы густо-алым бордо. Честный Габузов хотел было внести поправку, но предпочел отмолчаться. — Ой, она такая милая, мы все в нее просто влюбились… Ах, какой для нее будет приятный сюрприз, когда она вернется и увидит вас…
«Сюрприз-то да, а вот приятный ли?» — усомнился Габузов, принимая бокал.
— А вы в первый раз в Париже? — сыпала вопросами Габриэль. — А где остановились? Пока нигде? Тогда можете жить прямо здесь — если, конечно, Самсут будет не против.
«Конечно, будет. С какой бы стати ей быть за?» — с грустью заметил Сергей.
— Вы же давно знаете Самсут. Расскажите мне про нее — всё-всё-всё!
— Ну… — Габузов откашлялся. — Она работает учительницей, преподает английский. У нее есть сын Иван, десяти лет…
— Это я знаю! Расскажите, что она любит? Какую музыку, какие фильмы, какие духи?
— Духи? Вообще-то я про духи не того… — смутился Габузов. — А живет она на Петроградской.
— Что есть Петроградская?
— Старейший район Петербурга. Именно отсюда начался город — Петропавловская крепость, домик Петра…
— А кто такой Петр?
Чрезвычайно довольный тем, что ему удалось так ловко сменить тему разговора, Сергей прочитал целую лекцию по истории родного города, неоднократно прерываемую восклицаниями экспансивной Габриэль.
— Ах, я хочу в Петербург! Хочу! Вы рассказываете так, будто это самый красивый город на свете.
— Так и есть.
— А Париж? Никогда не поверю, что ваш Петербург красивее Парижа!
— Мне трудно сравнивать. Париж я знаю только по фильмам и фотографиям. Сегодня, правда, немножко прошелся по Распай…
— Что может быть интересного на Распай? Вы непременно должны побывать в…
От перечисления местных достопримечательностей Габриэль отвлек телефонный звонок. Она вспорхнула бойким рыжим воробушком.
— Минуточку! Это, наверное, Самсут. Я ей расскажу… Нет не расскажу, пусть будет сюрприз…
Габриэль убежала, а Габузов отставил недопитый бокал и оглядел комнату: арочное окно в затейливом металлическом переплете, белый шкаф во всю стену, кокетливые розовые обои, повсюду фотографии, картинки в рамочках, яркие постеры. Столик, кровать. У кровати стоит раскрытая дорожная сумка. Сергей всмотрелся: из сумки торчала прозрачная папка, в ней несколько листочков бумаги, на листочках какой-то текст.
Рука сама собой потянулась к сумке, слегка вытянула папку за корешок. Текст был на русском, глаза моментально выхватили фамилию «Тер-Петросян».
Габузов прислушался — из-за стены слышался бойкий голосок Габриэль.
Воровато оглядевшись, он вытащил листочки из папки, поднес к глазам.
* * *
Через полчаса они уже сидели в кабинете Шарена, которому Сергей рассказал все, что ему было известно из материалов Шверберга. Теперь Габузов молча курил одну за одной, а Шарен до боли в пальцах нажимал кнопки всевозможных телефонов, пытаясь достучаться до своего неуловимого однокурсника Дереника…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГРАФ ДРАКУЛА
Первым, что всплыло в затуманенном сознании Самсут, был плывущий навстречу вечности остров Сите. Но золотое пламя его не светило ровным светом, а как-то рвано мигало. «Вот и Сите погиб…» — совершенно спокойно и безразлично подумала Самсут, и слова эти никак не отдались в ней — ни сожалением, ни болью. Отчего-то ей было всё равно.
Тело немного ныло и казалось ватным. Не открывая глаз, она попыталась пошевелить руками — к ее удивлению, руки двигались вполне свободно. Она проделала ту же операцию с ногами — результат тот же. Но Самсут все равно не решалась открыть глаз. Вместо этого она попыталась, пощупав рукой, определить, на чем лежит, и неожиданно обнаружила сухие суставчатые трубочки соломы. Она чуть повернула голову — действительно пахло сеном, причем свежескошенным. Ей неожиданно вспомнилось детство в ЦПКиО, где всегда летом косили Масляный луг, и детям разрешали выдергивать из маленьких ароматных стожков крупные соломинки. Ах, как здорово было, расщепив их на конце, пускать радужные мыльные пузыри! У Вана через пластмассовые трубочки никогда таких не получалось! А какое сено бывало в Ставищах…
Стоп! Это до боли знакомое название мгновенно привело Самсут в чувство. Не в Ставищах же она, в конце концов! И, сначала решительно зажмурившись, готовая к самому худшему, она в следующее мгновение резко раскрыла глаза.
Готовилась она, как оказалось, правильно: перед ней как раз и оказалось именно то — самое худшее. Такое, что хуже не бывает, если, конечно, не считать книжно-киношного помоста с палачом и секирой. Некоторое время Самсут лежала не шевелясь и только исподволь обводила глазами открывшееся ей зрелище. Несмотря на действительный ужас положения, как ни странно, первым делом в голову ей полезли всяческие литературные сравнения, вроде замка Иф, крепости, куда заточили несчастного дель Донго, или темницы Фан-Фана. Ничего не попишешь — Самсут все-таки была начитанной ленинградской девочкой! А помимо того, она вспомнила, что никогда сразу не надо показывать, что ты пришел в себя, поскольку где-то рядом может быть твой невидимый тюремщик, и эти вырванные несколько минут надо постараться как можно лучше использовать в своих целях. И она их использовала.
В это было трудно поверить, но она действительно находилась в самом настоящем подземелье — или, во всяком случае, в месте, точно его копирующем: невысокие изъеденные временем и прокопченные сводчатые потолки, каменный пол в обрывках соломы, вделанные в стены тяжелые чугунные кольца, на которых кое-где свисали остатки цепей. Цепи, правда, были явно проржавевшие. У самой дальней стены в нескольких местах на полу что-то белело. Окон, разумеется, не было. И все это великолепие освещалось парой дымных факелов, воткнутых в специальные розетки. Самсут осторожно скосила глаза на свое ложе и обнаружила, что лежит на единственной каменной узкой скамье у стены, на охапке сена. «Хорошо хоть сена додумались подстелить, — неожиданно удовлетворено подумала она, — а то в пять минут заработаешь цистит, ревматизм, если ни чего похуже». Видимо, тюремщик — или непосредственный исполнитель этой странной акции — был человеком все-таки добросердечным…
Она слегка повернула голову и уперлась взглядом в прямоугольник двери в стене. Дверь оказалась деревянная, с железными полосами крест-накрест и без ручки. Выйти отсюда без посторонней помощи представлялось делом явно невозможным.
Тут, неожиданно для самой себя, Самсут рассмеялась и рывком села на своем убогом ложе. Все это, конечно, сон, бред, абстракция. Какое подземелье в начале ХХI века? И кто она такая, чтобы держать ее здесь? Наследства-то она еще не получила! Уж если бы она представляла какую-нибудь ценность, то, разумеется, ее заперли бы не в таком доисторическом месте, а сунули во вполне современный кабинет или тюрьму, вроде афинской. Значит, либо это сон, — а он раньше или позже закончится, — либо ошибка, которая скоро обнаружится, и ее выпустят…
* * *
Время шло, нехороший сон не сменялся здоровой действительностью, никто не являлся и, судя по всему, не торопился ее выпускать. Часов на руке тоже не оказалось и, самое мерзкое, становилось по-настоящему холодно. Вековая сырость медленно, но верно заползала в самое нутро новоиспеченной миллионерши и лишала ее надежды на скорое избавление. Чтобы как-то согреться, она попыталась сжаться, свернуться в комочек, повернувшись на бок и поджав коленки — и бедром наткнулась на что-то твердое. Удивленная Самсут полезла в карман и обнаружила хрустальную печатку Самвела. Точно, она летела в Париж как раз в этих самых брюках, куда и сунула сувенир, отданный волчком-горбунком. Тогда, в предчувствии Парижа, она забыла про него и вот теперь принялась рассматривать со смущением и любопытством.
Печатка представляла собой перевернутую усеченную пирамидку с плоским кружком на конце. Свет факела переливался в хрустале, и печатка казалась разноцветной. Самсут повернула ее кружком к себе и увидела на нем резко очерченный профиль, чем-то напоминавший профиль самого Самвела. С обеих сторон красовались две армянские буквы, а внизу шла микроскопическая вязь надписи, кажется, по-гречески. Увы, ни букв, ни слов прочитать она не могла. А вдруг, если бы могла, если бы знала армянский, эти слова и буквы дали бы ей какой-нибудь ключ к разгадке или даже к освобождению, как обычно бывает в сказках? Но смысл оставался мертвым и не мог помочь своей обладательнице.
Уверенность Самсут медленно, но неизбежно начала меняться на противный липкий страх — первый предвестник паники. Помнится, так бывало, когда на каникулах в Солнечном мальчишки порой запирали ее в старом чулане на чьей-то пустующей даче. Поначалу все было нормально, можно было даже отдохнуть от их вечного гвалта и множества ребяческих проблем. Но потом Самсут начинало казаться, что о ней забыли; что бабушка Маро уже бегает по поселку и зовет ее; что уже вызваны спасатели искать труп на пляже, что мама не переживет… И тогда Самсут начинала от ужаса орать в полный голос, и мальчишки, всегда находившиеся где-то поблизости, немедленно прибегали и со словами «Во, скаженная!» выпускали ее на свободу. И все страхи исчезали до очередного пленения.
Почему бы не попробовать разыграть эту карту и здесь? Все равно, если это подземелье настоящее, ее никто не услышит и ничего она не потеряет. Но если это лишь декорация — прибегут непременно.
Набрав в легкие воздуху побольше, Самсут заорала благим матом, выделывая голосом всевозможные фиоритуры.
* * *
Как ни странно, прием сработал: дверь без ручки стала медленно, с чудовищным скрипом открываться.
«Ага, — подумала Самсут, не переставая кричать, — поскольку никакого поворота ключа не было слышно, значит дверь даже не была заперта, а тюремщик находился явно поблизости».
Она удвоила свои старания и вдруг поймала себя на том, что весь ее страх странным образом пропал. Во всяком случае, ей стало гораздо менее страшно, чем той ночью на кипрской вилле, и уж совсем несравнимо с тем ужасом, который она испытала, шествуя с конвоем полицейских под взглядами онемевшего семейства Тер-Петросянов. Самсут стиснула заветную печатку, и на этот раз такое простое действие каким-то образом придало ей бодрости, словно бы старик накинул на нее теплый войлочный плащ, отодвинув прочь все ее неприятности, все страхи и невзгоды.
Дверь продолжала медленно открываться и, наконец, в ее черном проеме появилось бледное лицо. В первое мгновение Самсут показалось, что лицо это существует само по себе, без туловища, и она невольно смолкла. Зрелище, что и говорить, было жутковатое: под самой притолокой неслышно передвигалось белое, как снег, лицо. И лицо это было красиво той неземной сказочной красотой, которую любому человеку трудно вынести из-за совершенства реальности. «Вот я сжала печатку — и сказка-то и началась!» — мелькнуло в мозгу у Самсут, но думать дальше было уже невозможно. К ней приближались огромные темно-синие глаза в густых ресницах, темные локоны на мраморном лбу, породистые ноздри, матовая кожа, резной рот и только подбородок немного портил картину, слишком поспешно убегая вниз в черноту.
— Кто вы? — не выдержала Самсут.
Лицо загадочно улыбнулось, к ужасу Самсут обнажив страшные, изъеденные кариесом зубы, и придвинулось еще ближе. Только теперь она поняла, что странный субъект был просто-напросто одет во все черное. И этот его костюм, представлявший собой неимоверно древний камзол и обтягивающее трико, выглядел вполне под стать подземелью. Самсут невольно отодвинулась в угол.
— Что это за маскарад?… — начала она резко высказывать свое возмущение, но сразу осеклась, увидев, что приближающаяся фигура как-то сильно скошена на левый бок и заметно хромает на левую же ногу.
«Просто обыкновенная чертовщина!» — попыталась образумить себя Самсут. Но вышло у нее это плохо, а потому страх, вместо того, чтобы исчезнуть, стал еще сильнее.
Мужчина остановился в полушаге от Самсут и снова улыбнулся. От него явственно пахло пачулями и серой.
— Не надо бояться, крошка, — хриплым и, что называется, весьма сексуальным голосом прохрипел он довольно чисто по-английски, но с явным французским грассированием. — Вы в полной моей власти!
— Где я? — стараясь не обращать внимания на смысл его слов, потребовала Самсут.
— Разумеется, в Анжони, где же еще? — улыбнулся полупризрак, уже не обнажая зубов. — В моем любимом замке, в Оверни.
— В Оверни? — не веря своим ушам, переспросила она.
Овернь, Овернь… Кажется, совсем недавно она уже слышала это название… Или оно просто приходило ей на ум? Но, парализованная одновременно страхом, отвращением и красотой, Самсут никак не могла вспомнить.
— Да-да, мадам, так и есть, — продолжал меж тем странный призрак. — Вы находитесь в краю озер и мрачных лесов, где живы лишь римские виадуки и серый камень романских аббатств. В краю ледяных туманов и скал…
Голос незнакомца словно пел старинную легенду, будто паутиной оплетая сознание вконец растерявшейся женщины.
— Отсюда, мадам, никто не возвращается тем, кем был. Если вообще возвращается…
— Что вам от меня надо?! — из последних сил напрягая улетучивающийся разум, выкрикнула Самсут, как бы пытаясь разорвать это оплетающее ее колдовство.
— Крови, моя сладкая, крови, — пропел в ответ голос. — Иди ко мне! И ты узнаешь, как сладко бывает прикосновение зубов, когда они вонзаются в бархат кожи, рвут нежную плоть, как упоительна первая кровь, как она обжигает горло и распаляет чувства… Отведай этой боли, отдай свои плечи моим безжалостным клыкам…
Последнее предложение было совершенно лишним: Самсут, уже, как в гипнозе, почти тянувшаяся к хозяину замка, вдруг ясно представила себе его испорченные зубы под прекрасными алыми губами и содрогнулась от отвращения.
— Прекратите!!! — и она замахнулась, разгоняя наваждение. — Это же комедия! Тоже мне, граф Дракула!
Хозяин неожиданно обиделся.
— Граф Дракула — щенок. А вы — неразумная идиотка. Я предлагал вам прекрасную смерть, мадам, но вы сами отказались. Придется прибегнуть к другим мерам, гораздо более неприятным, смею вам заметить. Впрочем, конечно, кому — как. Эй, сюда!