– Ордер, – запнулся домоуправ.
– Именно ордер.
– Его искать надо.
– Постарайтесь, а не то я сделаю так, что Вас никогда не найдут.
– Понимаю-с.
Человек в коже исчез, словно растаял в неярком осеннем свете, бьющем в окно.
– А теперь начнем обыск, – Тыльнер снял пальто.
– Не дам! – завизжала хозяйка, – нет у вас такого права, чтобы рабочих обыскивать.
– А ты, видать, у ткацкой машины на Трехгорке надорвалась, ишь, какую задницу отрастила, – сказал Соловьев и шагнул к дверям в спальню.
Хозяйка, разбросав руки крестом, стала у дверей.
– Не подходи, – заявила она дурным голосом.
– А ну-ка уберите ее, наденьте наручники и усадите в углу, – приказал Тыльнер.
Два дюжих агента с трудом оторвали Котову от дверей и отбросили в угол.
Тыльнер открыл дверь.
Вся комната была завалена платьями, пальто, женскими жакетами, мужскими пальто и шапками.
ЧК.
Манцев закончил читать бумагу Штальберга, сделал в тексте пометки красным карандашом и поднял телефонную трубку.
– Это Манцев… Соедини-ка меня с Феликсом Эдмундовичем… Феликс Эдмундович, доброе утро, Манцев беспокоит. Я бы мог зайти к Вам по важному делу… Прямо сейчас… иду.
Дзержинский стоял, прислонившись спиной к печке-голландке.
– Вы садитесь, Василий Васильевич, не обращайте на меня внимания, спина очень болит. Так что у Вас?
Манцев протянул листки, исписанные Штальбергом.
Дзержинский читал быстро, словно схватывая самую суть.
– Курите, не стесняйтесь.
Он продолжал читать. Потом взял одну страницу и еще раз внимательно просмотрел ее.
– Вы подчеркнули, Василий Васильевич, самую суть откровений этого добровольца-охранника. Каковы предложения? Впрочем, я догадываюсь. В Вашей папке лежит проект вербовки и обязательство Штальберга работать на нас. Так?
– Так.
– Что же Вы ему хотите поручить?
– Работу с интеллигенцией. Писатели, актеры, художники, журналисты.
– А зачем, этот контингент у нас достаточно хорошо оперативно прикрыт. А потом Вы обратили внимание, насколько близко Штальберг прикоснулся к немецким деньгам, вполне возможно, он знает больше чем пишет.
– Возможно.
– А нужен ли нам такой свидетель… да еще хороший журналист?
– Я как-то не подумал, товарищ председатель.
– И напрасно. Меня заинтересовала его встреча с Саблиным. Человек, которого Троцкий грозился расстрелять, вдруг появляется в Москве, в форме командарма, с адъютантом и охраной, шляется по кабакам, кутит, и почему-то интересуется ценностями Мамонта Дальского и Митьки Рубинштейна. Зачем ему деньги. Зимой мы покончили с Кронштадтским мятежом, добиваем антиновщину в Тамбове. Эсеры подняли головы. Они готовят новые восстания, и Саблин прекрасная фигура, чтобы стать королем новой Вандеи.
– Но ведь товарищ Троцкий оказал ему огромное доверие.
– Троцкий, на мой взгляд, типичный политический авантюрист. Пока он в силе, но это ненадолго.
Дзержинский достал папиросу, долго разминал ее, прикурил:
– Вашего патриота-охранника вербовать не надо, пусть работает по Саблину, станет его тенью, а как закончим разработку, Блюмкин знает, что делать.
Спирька Кот.
Обыск закончился. На полу в гостиной были свалены платья, мужские костюмы, несколько пальто, меховые шапки, обувь.
Протокол изъятия вели под непереставаемый вой хозяйки.
– Где домоуправ? – спросил Тыльнер.
– А он, Ваше благородие, товарищ красный сыщик, в квартиру забегал, чемодан хвать и убег.
– Вот чудак, но ничего, мы его найдем. А где проживает Ларионов?
– Так во второй дворницкой, что у черного хода. Он там, супруга ихняя и дочь барышня.
Московский Художественный Театр.
Репетиция закончилась, и вестибюль театра заполонили актеры. Леонидов сидел на бархатном стульчике, ожидая своих друзей.
Первым появился Паша Масальский:
– Олежек, ты уже здесь, рад, рад.
Они обнялись.
– Вася Лыжин пошел говорить с самим.
В глубине коридора показался высокий, чуть сутулый седой мужчина.
Константин Сергеевич, – услышал Олег вкрадчивый Васин голос.
– Чего Вам, Василий Павлович. Если насчет роли в новом спектакле, даже не просите.
– Не за себя, не за себя прошу, коленопреклоненных…
– Любопытно, а кто предмет сей?
– Леночка, Леночка Иратова.
– Иратова, а где она?
– Возвращается с юга.
– И кончился бархатный сезон кинодивы. Ну и что?
– Просят, чтобы мы с Таировым поговорили…
– Причем здесь Таиров?
– Боятся, пишет – любимого учителя подвела…
– Значит, поняла. Это хорошо. Каждый имеет право и даже обязанность ошибаться, чтобы почувствовать всю горечь потери. Когда она изволит прибыть?
– На днях.
– Пусть приходит. Мне Ирина нужна в «Трех сестрах». Очень нужна. А о электротеатрах забыть. Так и передай.
– Спасибо.
Величественная фигура исчезла в глубине коридора. К Олегу подбежал Вася Лужин.
– Слышал?
– Конечно.
– Слава Богу, все в порядке.
Вася перекрестился.
– Пошли, – предложил Олег.
– Куда?
– По Островскому: «Мы артисты, наше место в буфете».
– В «Домино», – обрадовался Масальский.
– Именно.
Кафе «Домино».
Как ни странно, в кафе было пусто. Всего несколько столиков занято.
Леонидов с компанией уселся за большим столом.
Под аплодисменты братьев-актеров вынул из кармана две бутылки шустовского коньяку.
– Жаль, что две, – вздохнул Вася, – народ подойдет, а всем не хватит.
– Найдем, – засмеялся Олег. – Я нынче гуляю.
В кафе вошел, задумавшись, Мариенгоф и направился к их столу.
– Путника одинокого примете?
– Конечно, а где Сережа?
– Третьего дня загулял по-крупному и исчез, даже ночевать не приходил.
– Загулял наш Сереженька, загулял, – добро улыбнулся Вася Лыжин.
– Да не в этом дело, – огорченно ответил Мариенгоф, – Он, как запьет, обязательно в какие-то истории начинает попадать.
– А с кем загулял-то, – Олег разлил коньяк.
– Да с этим, Блюмкиным, – зло ответил Мариенгоф.
– Тогда ничего не случится, – сказал Паша Масальский.
– Да нет, лучше бы он с бандюганами пил, я этому подвальному поэту не верю.
– Не любишь Блюмкина?
– А он не девочка из варьете, чтобы его любить.
В зал вошла дама. В темно-голубом костюме, с крупным жемчужном ожерелье на шее, на руках кольца с сапфирами, в ушах серьги с такими же камнями.
Она курила папиросу в длинном черном мундштуке, усыпанном мелкими бриллиантами.
Она прошла к столику, села, оглянулась.
Возник официант, склонился.
Дама достала золотую монету и что-то тихо сказала официанту.
Он появился через секунду, неся на подносе хрустальный бокал и бутылку шампанского.
Откупорил вино, тихо, без выстрела, налил пенящийся напиток в бокал.
Дама еще раз оглядела зал, пригубила шампанское.
– Господи, – выдохнул Масальский, – какой красоты женщина. И медленно пройдя мимо столиков, всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами… Кто это?
Появились трое высоких с военной выправкой, сели за соседний столик.
– Ты посмотри, Олег, – задумчиво произнес Мариенгоф, – как сшиты костюмы, а материал какой, а обувь…
– Прямо иностранцы, – добавил Вася.
Внезапно у входа заиграла тальянка.
– Явление Христа народу, – радостно засмеялся Мариенгоф.
Появился Есенин в косоворотке в цветочек, плисовых брюках, заправленных в лаковые сапоги, на голове темно-синий картуз с цветком.
За ним непонятный, сильно пьяный человек нес на вешалке его серый костюм, а на руке пальто.
– Дружки мои милые. Правильно, только здесь человек живет, а на улице людишки, мразь всякая. Уеду, уеду в Константиново, буду над обрывом сочинять песни и петь их. Устал я, братцы, от столов.
Он мутными глазами обвел зал и увидел женщину в голубом.
– Чья она? Слышь, Толь, чья?
– Не знаю, Сережа. Сидит, пьет шампанское, как блоковская незнакомка.
– Ты мне Блока не суй. Был он да весь вышел. Нет его. А я есть.
Наигрывая на тальянке, он пошел к столу, за которым сидела дама в голубом.
– Ты чья?
Дама пила шампанское.
– Как тебя зовут?
Дама поставила бокал, закурила.
– Ты меня знаешь? – наклонился к ней Есенин.
– Знаю, я слышала, как Вы читали стихи в Царском Селе.
– Понравились?
– Нет.
– Почему?
– Слишком уж они пахнут рогожей и сапогами, смазанными дегтем.
– А кого же ты любишь?
– Блока, Бальмонта, Гумилева, Исидора Анненского, Мариенгофа.
– Дурь! Ты в поэзии не смыслишь, хочешь, я прочту новые стихи?
– Нет, я же сказала, что не люблю мужицкую поэзию.
– Да ты, – Есенин надвинулся на нее.
Из-за стола вскочили трое, схватили Есенина, полетела на пол гармошка, прорыдав что-то непонятное.
Леонидов вскочил, с грохотом покатился стул.
Он подскочил к одному из мужчин, отбросил его, Он полетел, сбивая стол.
Подскочили актеры…
– Отпустите его, – скомандовала дама.
И сделала это совершенно напрасно.
Есенин развернулся и влепил в ухо элегантному господину.
Тот завертелся, отлетел в сторону.
– Пошли, – скомандовала дама.
И трое мужчин, поправляя одежду, пошли за ней.
– Еще увидимся, – повернулся высокий блондин к Леонидову.
– Непременно.
– Я обид не прощаю, репортер.
На пороге дама обернулась.
– Я думала здесь читают стихи и говорят о высоком. А вы быдло.
Малина.
Тыльнер с двумя агентами подъехал на извозчике к арке ворот.
– Жди здесь.
Они вошли во двор.
Темнота и грязь.
Только в двухэтажном доме сквозь рваные занавески пробивался свет.
Поднялись на второй этаж.
Осветили фонарем дверь с вылезшей паклей.
Ни ручки, ни звонка не было.
Агент Балашов, бывший борец «Черной маски», грохнул кулаком по двери, так что задрожал дом.
За дверью послышались шаги.
– Кто?
– Конь в пальто. Открывай, Нефедыч, иначе дверь разнесу.
– Сыскная что ли?
– Догадливый ты.
Дверь распахнулась, и оперативники вошли в темную прихожую.
– Свет зажги.
Над потолком зажглась тусклая лампа, обмотанная газетой.
Тыльнер вошел в комнату.
– Ну и вонища у тебя, хозяин.
– Так люди отдыхают, Ваше благородие.
На столе валялись объедки и карты, по полу катались пустые бутылки.
– Где Кот?
– Спирька?
– А у тебя еще какой есть, – рявкнул Балашов.
– Так нет, его Манька-Колесо увезла.
– Куда?
– Известно куда – к себе. Спирька при монете, теперь она пока из него все не вытряхнет, не отпустит.
– К себе – это значит в Зоологический переулок? – сказал Тильнер. – Так, Нефедыч?
– Так, Ваше благородие.
– А если, упаси Бог, не так будет, я вернусь и сожгу твою хазу.
– Нет такого закона.
– А махорку в водку сыпать – есть такой закон.
Спирька Кот спал на кровати с шишечками и пружинным матрасом. Он лежал, раскидав свое сильное тело, рубашка была расстегнута, брюки спущены до колен. Тыльнер сунул руку под подушку.
– Зря, начальник. Спиридон вор серьезный. Он этими бандитскими пукалками не пользуется. Вон нож, которым он колбасу резал, это и есть его вооружение.
Балашов тряс Спирьку, но тот только мычал.
– Не поднимете его, – посочувствовала Манька, – придется на себе тащить.
– Извините, Балашов, – развел руками Тыльнер, – но…
– Я понял, товарищ начальник.
Олег Леонидов.
На Тверской было темно. Тусклые фонари горели через один.
Леонидов вышел из «Домино» и зябко застегнул пальто.
– Олег Алексеевич, – окликнули его из темноты.
Он обернулся, разглядел силуэт автомобиля и Штальберга, идущего к нему.
– Олег, – сказал Штальберг, – Вы единственный человек, которому я могу доверять. Я уезжаю…
– Куда?
– В Питер. Видите авто, мой племянник Коля гонит его в штаб Балтфлота. В Чека дознались, что я работал в контрразведке и занимался немецкими деньгами. В этом портфеле документ, на чьи деньги устраивали переворот.
– Но Борис…
– Не перебивайте меня. Вы знаете, что моя жена умерла, рожая второго ребенка, сына Сережу, прапорщика по Адмиралтейству, утопила матросня на Балтике, а он работал в журнале «Морской вестник». Не перебивайте. Несколько дней назад я подобрал кошечку. Милую, нежную, зовут Нюша. Смотрите.
Штальберг открыл сумку, и Леонидов увидел рыже-белую маленькую кошечку.
Он погладил ее по голове, и она радостно мяукнула.
– Признала Вас. Возьмите это единственное дорогое мне существо. Спасите его. Все приданое ее тут, еда у меня с собой. Берете?
– Конечно.
– Спасибо, дай Вам Бог.
– И Вам счастливо. Но Борис, в Питере тоже чекистов навалом.
– Утром я буду в Питере, а вечером в Сестрорецке у финнов. Мой друг водит людей через границу. Оставить вам адрес? Мало ли что.
– Спасибо. Не надо.
Они пожали друг другу руки и расстались навсегда.
Налет.
В квартире ювелира Громова, хозяина магазина на Арбате, отмечали сразу два события – день рождения супруги Калерии Викторовны и новый большевистский закон, разрешавший частную торговлю.
Гость шел все больше солидный. Торговцы галантерейными товарами, меховщики, мануфактурщики, владельцы дорогих обувных и конфекулонных магазинов.
Для украшения собрания был приглашен писатель Арнаутов и несколько артистов.
За огромны роялем уже разминался самый известный в Москве кинотапер Лео Стефан. Гости несли цветы и подарки. Дамы, как новогодние елки, были увешены драгоценностями.
Рядом с праздничным столом стоял еще один, на нем возлежал исполненный на заказ торт в виде перстня с инициалами новорожденной.
Сначала курили, шушукались, слушали знаменитого тапера.
Наконец, сели за стол.
Первый тост подняли за хозяйку.
Внезапно в прихожей прозвучал звонок.
Горничная бросилась открывать.
Раздался какой-то шум и в комнату вошли четыре элегантных человека в масках, с маузерами в руках.
– Господа, – сказал одни из них по-французски, – мы поздравляем новорожденную.
Он подошел к столу, налил в бокал шампанского, выпил.
– А теперь дам прошу снять украшения, мужчин выложить на стол портмоне, часты, перстни, цепочки и наличные деньги. Вы понимаете французский язык.?
– Они просят вас сдать драгоценности, – перевел Арнаутов, – иначе застрелят.
– Благодарю Вас, месье, для писателя вы весьма образованы.
Один из налетчиков начал обходить стол и собирать часы, кольца, браслеты, бриллианты, портсигары.
Он подошел к Арнаутову, взял в руки его серебряный портсигар и часы.
– Мы не грабим нищих, месье, – он положил вещи на стол, но деньги взял.
– Господин Громов, пройдемте в кабинет, там Вы откроете сейф.
За столом тихо рыдали женщины. Только меховщик с Петровки налил себе водки, выпил и закусил балыком.
Главарь и Громов вернулись.
– Прошу всех в ванную комнату.
Гостей гурьбой погнали в коридор.
– Все? – спросил главарь.
– До одного.
Тогда он вышел, открыл дверь и в квартиру вошла высокая, красивая женщина. Она курила папиросу из длинного черного мундштука.
– Ну как?
– Весьма прилично.
– Тогда прошу к столу. Неудобно не выпить за здоровье новорожденной.