В десять часов раздался телефонный звонок. Он бросился к аппарату.
— Алло! Я слушаю.
— Соединяю вас с мэтром Рабю.
— Алло!.. Алло!.. Это Рабю?
— Да, я у телефона. Все в порядке. Следователя уже назначили. Его фамилия Бените. Что о нем сказать? Довольно молод, лет тридцать пятьтридцать шесть. Порядочен, не карьерист. В одиннадцать он вызывает вашу жену на допрос. Она будет давать показания в моем присутствии.
— Значит, полиция передает ее судебным властям?
— Да, поскольку она созналась и сомнений в личности убийцы нет.
— А меня допрашивать будут?
— Когда дойдет очередь до вас, пока не знаю. Это станет известно к полудню, я вам сразу же сообщу. Сейчас я уезжаю во Дворец правосудия. Куда вам позвонить?
— В редакцию. Если не застанете меня на месте, скажите телефонистке, она мне передаст. Какие у него еще дела? Ах да.
— Сколько я вам должен, мадам Мартен?
Она достала из кармана передника лоскуток бумаги. На нем были написаны карандашом цифры. В общей сложности ей причитается сто пятьдесят три франка. Он вынул из бумажника две стофранковые ассигнации. О том, чтобы вернуть сдачу, она и не заикнулась.
— Ключ оставите у привратницы.
— Если вы никого не сможете найти…
— Спасибо, обойдусь.
Лифт он вызывать не стал — спустится пешком.
Лестница была широкая, просторная — и зачем только изуродовали ее этими витражами? Они придают ей такой старомодный, претенциозный вид. На каждую площадку выходила всего лишь одна квартира. На третьем жили богачи латиноамериканцы, целая семья с четырьмя детьми, «роллс-ройсом» и шофером. Хозяин квартиры в свое время получил образование во Франции, а затем стал у себя на родине главой государства, стоял у власти в течение многих лет, но был свергнут в результате военного переворота.
На втором этаже помещалось правление акционерного общества по добыче нефти. На первом — консульство.
Привратницкая была роскошная — настоящий салон, а привратница, мадам Жанна, — весьма почтенного вида дама; муж ее служил в каком-то министерстве.
Сегодня она прятала от Алена глаза: еще не решила, как с ним держаться.
— Мне так жаль вашу жену, — промямлила она наконец.
— Да…
— Один господь знает, когда она теперь снова будет дома.
— Надеюсь, это произойдет в самом ближайшем будущем.
Он ненавидел фальшь сочувственных слов, но сейчас уже начинал привыкать.
— Скажите, пожалуйста, мадам Жанна, не знаете ли вы какой-нибудь женщины, которая согласилась бы обслуживать меня?
— Разве мадам Мартен от вас уходит?
— Да, только что отказалась.
— Вообще-то ее можно понять, хотя сама я, наверно, так бы не сделала. Люди иной раз поступают необдуманно. Особенно мужчины, верно?
Ален не стал возражать. Все равно она будет считать, что во всем виноват только он. Стоит ли зря тратить время и разубеждать?
— Есть у меня тут на примете молодая женщина. Она ищет работу. Постараюсь увидеть ее сегодня. Вам ведь только на утренние часы, да?
— Как ей будет удобно.
— Ас оплатой?..
— Сколько скажет, столько и буду платить.
Дождь лил по-прежнему. Над головами прохожих покачивались раскрытые зонтики. Решетка парка Монсо в конце улицы казалась чернее обычного, позолота на ее остриях потускнела.
Машинально идя к своей малолитражке, он вдруг вспомнил про машину Мур-мур. Где она ее оставила? Неужели автомобиль все еще стоит на Университетской улице у дома Бланше?
Он не мог бы объяснить — отчего, но ему стало неприятно при мысли, что машина жены брошена без присмотра под открытым небом. Он повернул на левый берег и направился к Университетской улице. В пятидесяти метрах от особняка, где на втором этаже жила Адриена с мужем, стояла, блестя под дождем, машина Мур-мур. Перед решеткой дома темнели кучки любопытных. Вероятно, среди них были и журналисты.
Несколько минут спустя он остановил машину на улице Мариньяно и нырнул в подъезд здания, где помещалась редакция его журнала. Когда-то она занимала один только верхний этаж, но мало-помалу отделы ее разветвились по всему дому. На первом этаже размещались приемные, бухгалтерия, кассы. Он вошел в лифт, поднялся на четвертый этаж и зашагал по коридорам. Из открытых дверей вырывались пулеметные очереди пишущих машинок.
Первоначально дом предназначался под квартиры. Но впоследствии, при переделке жилых комнат в служебные помещения, одни перегородки сняли, другие поставили заново. Образовался целый лабиринт коридоров, переходов со ступеньками, тупичков.
Проходя мимо открытых дверей, Ален приветливо помахивал рукой, здороваясь с людьми, работавшими в отделах. Наконец он дошел до своего кабинета, где сегодня его заменял Малецкий.
Он и с ним поздоровался, приветственно помахав рукой, и тут же снял телефонную трубку.
— Соедините-ка меня с гаражом, крольчишка… Да, да, на улице Кар дине… Линия занята?.. Ну, соедините меня, как только освободится.
На столе, как всегда, ждала горка писем. Он вскрыл один конверт, другой, третий, но смысл написанного не доходил до него.
— Алло!.. Да, да… Алло! Гараж на улице Кардине?.. Это Бенуа?.. Говорит Пуато… Да. Спасибо, старина. На Университетской осталась машина моей жены… Нет, чуть подальше, за министерством… Ключ?.. Не знаю. Скажите механику, чтобы захватил с собой необходимые инструменты… Да, пусть отведет ее к вам в гараж. Оставьте ее у себя… Да, да… Помыть? Если хотите.
Малецкий смотрел на него с любопытством. Отныне он постоянно будет ловить на себе чьи-то любопытные взгляды-что бы он ни сказал и ни сделал. Как на это реагировать? Как вообще вести себя человеку, попавшему в его положение?
На первой странице газеты, лежавшей на его рабочем столе, он увидел свою фотографию: он стоит со стаканом виски в руке, волосы в беспорядке.
Со стаканом? Это уже похоже на подножку. Не слишком-то они с ним по-джентльменски.
Он заставил себя проболтаться в редакции довольно долго, пожимал чьи-то руки, бросал обычное свое: «Привет, старикан».
Внешне он держался гораздо лучше их: они терялись, не зная, как с ним говорить, как на него смотреть. Он поднялся на самый верх, в бывшие мансарды, переоборудованные в большой макетный зал. Один из фотографов, Жюльен Бур, и метранпаж Аньяр колдовали над клише.
— Привет, ребята.
Он взял стопку фотографий и раскинул их перед собой на столе. В большинстве это были обнаженные женщины, но снятые в той особой манере, которую изобрел журнал «Ты». Голые и полуголые красавицы смотрелись целомудренными скромницами.
В них должен видеть свое отражение каждый человек, внушал когда-то Ален своим первым сотрудникам.
Так же как каждый человек должен узнавать себя в рассказах, заметках, статьях, помещаемых журналом. Это были истории, выхваченные из повседневной жизни. Будничные драмы, знакомые тысячам людей. С первой рекламной афиши журнала, расклеенной несколько лет назад на стенах парижских домов, в прохожих утыкался энергичный указательный палец. «Ты!» — взывал он повелительно.
Перед этим метровым «Ты!» не в силах был устоять ни один человек.
— О чем я вам толкую, кролики? Вот о чем. Мы издаем журнал не для всех, а для каждого, для каждого в отдельности. Каждый должен чувствовать, что мы обращаемся лично к нему и ни к кому другому. Понимаете?
Ты… У тебя дома… Вместе с тобой… В тебе самом…
Он снова спустился к себе. Не успел он открыть дверь кабинета, как Малецкий протянул ему телефонную трубку.
— Рабю… — шепнул главный редактор.
— Алло!.. Есть новости? Дала она какие-нибудь показания?
— Нет. Отсюда мне говорить неудобно. Приезжайте в половине первого во Дворец правосудия, я буду ждать вас в буфете, позавтракаем вместе. Следователь поручил мне передать вам, что он вызовет вас в два часа дня на очную ставку.
— Очную ставку с женой?
— Разумеется, — ответил Рабю, и в трубке послышались гудки.
Адвокат говорил с ним сухо, словно был чем-то недоволен.
— Не знаю, смогу ли вернуться во второй половине дня. В общем, выпуском следующего номера заниматься не буду.
Он медленно спускался по лестнице. А сколько лет его спрашивали:
— Куда это ты бежишь?
Он всегда торопился, всегда куда-то мчался, вся жизнь была один стремительный бег.
Сегодня он с удивлением отметил, что уже не бежит, а — как все люди — идет и даже не торопливее их. Все его движения замедлились, сигарету и ту он раскуривал не торопясь. Он кинул взгляд в сторону бара, напротив здания редакции, поколебался и перешел улицу, не обращая внимания на дождь.
— Двойное виски?
Ален кивнул и, чтобы не вступать в разговор с барменом, уставился в окно. Времени оставалось ровно столько, чтобы не спеша доехать до Дворца правосудия и найти стоянку для машины. Париж хмурился, в воздухе чувствовалось что-то гнетущее. Машины еле ползли по мостовой. Крутя баранку, он успел выкурить две сигареты, прежде чем поставил машину. От места стоянки до бульвара перед Дворцом правосудия пришлось отмахать пешком порядочный кусок.
Темный, старомодный зал буфета был ему хорошо знаком. Давно, в самом начале своей журналистской карьеры, он приходил сюда как репортер отдела полицейской хроники. Рабю уже в то время слыл одним из светил адвокатуры. Когда он быстрыми шагами проходил по коридорам Дворца или шел через приемный зал, молодые и даже не очень молодые адвокаты почтительно расступались перед его развевающейся мантией, откидные рукава которой взлетали у него за плечами, словно крылья.
Ален поискал глазами мэтра Рабю, но не увидел его. За столиками в ожидании судебного разбирательства, назначенного на вторую половину дня, шептались со своими адвокатами подсудимые, не взятые под стражу.
— Вы заказывали столик?
— Нет, я жду мэтра Рабю.
— Пожалуйте сюда.
Его посадили у окна — любимое место Рабю. Несколько минут спустя появился и он. Грузный, с бычьей шеей, он таким решительным шагом шел через почти пустой двор, словно ему сейчас предстояло войти в зал судебного заседания. В руках — ни портфеля, ни бумаг.
— Вы уже что-нибудь заказали?
— Нет.
— Тогда, пожалуйста, мне мясное ассорти по-английски и полбутылки бордо.
— Мне то же самое.
Выражение лица мэтра Рабю не предвещало ничего хорошего.
— Как она?
— Все так же. Образец невозмутимости и упорства. Если она будет держаться такой линии на суде, присяжные упекут ее на максимальный срок.
— Она ничего не объяснила?
— Когда Бените спросил ее, признает ли она себя виновной в убийстве сестры, она ограничилась односложным «да». На второй вопрос: когда именно созрела у нее мысль об убийстве-до того, как она утром взяла револьвер или позже, — она ответила, что, беря браунинг, еще не была уверена, как поступит, и утвердилась в своем намерении лишь потом.
Им принесли холодное мясо и вино, они умолкли, занявшись едой.
— Бените — терпеливый парень и хорошо воспитан. Он проявил по отношению к ней редкую снисходительность. Боюсь, я на его месте не выдержал бы и влепил ей пару затрещин.
Ален молча ожидал продолжения, но его темные глаза загорелись гневом. Он много слышал о Рабю, о грубой напористости, которой тот был в значительной мере обязан своими адвокатскими лаврами.
— Одного не пойму: как она в тюрьме умудрилась сохранить такой вид. Вы бы посмотрели: словно только что вышла от парикмахера. Прическа волосок к волоску. Лицо свежее, отдохнувшее. Костюм — будто сейчас изпод утюга.
Зеленый костюм. Она его сшила всего три недели назад. Вчера он ушел раньше нее и не знал, во что она была одета.
— Держится так, точно явилась с визитом. Кабинет Бените — наверху: вы знаете, наверно, эти старые помещения, модернизация их пока не коснулась. Пылища, папки с делами свалены прямо на пол целыми штабелями. Да, да, она в этой обстановке производила впечатление светской дамы, которая явилась с визитом и боится запачкаться. Бените настойчиво пытался выяснить мотивы преступления. Но она ограничилась немногословным объяснением: «Я ненавидела сестру всю жизнь». На это он вполне резонно заметил, что ненависть еще не основание для убийства. Она возразила: «У кого как». Я потребую, чтобы ее подвергли психиатрической экспертизе. Но, к сожалению, никакой надежды, что вашу жену признают невменяемой, нет.
— Да, — нерешительно прервал его Ален. — Мур-мур всегда была несколько своенравной. Склонной к неожиданным поступкам. Я неоднократно говорил ей об этом. В ней было что-то от котенка, который, знаете, спокойно мурлычет у камина и вдруг ни с того ни с сего вскакивает и бросается в другой конец комнаты. Оттого я и прозвал ее Мур-мур.
Рабю безмолвно смотрел на него, только челюсти его двигались, пережевывая кусок холодной говядины.
— На этом не сыграешь, — наконец обронил он небрежно, словно собеседник изрек явную глупость. — Бените пытался у нее выяснить, не замешана ли тут ревность, но она на это никак не реагировала, даже рта не раскрыла. Сколько он ни бился, ему не удалось вытянуть из нее ни слова. Это было молчание не просто упорное — презрительное.
Он отрезал еще кусок мяса. Ален тоже был занят едой. По сторонам он не глядел. Необъятность вселенной сузилась вдруг до маленького столика, за которым они сидели. Соседние столики — это были уже другие, чуждые миры.
— Но самое скверное то, что произошло потом, после выстрелов, и этого нельзя будет ни обойти, ни замять. Когда вашу жену увели в камеру…
— На нее надели наручники?
— Да, при переводе из помещения в помещение наручники обязательны. Таков порядок. Так вот, мы на минуту остались с Бените вдвоем. Он только что получил заключение медицинского эксперта. Адриена Бланше умерла не сразу, она прожила еще минут пять.
Все еще не понимая, куда клонит адвокат, Ален замер со стаканом в руке — он смотрел на Рабю, еле сдерживая нетерпение.
— Вам, должно быть, известно, что няня — они зовут ее Нана, но ее подлинное имя Мари Потра — за минуту до убийства находилась с детьми в соседней комнате. Услышав, что женщины о чем-то громко заспорили — они перешли почти на крик, Мари догадалась увести мальчика и девочку на кухню. Но едва они вышли в коридор, раздались выстрелы. Мальчик чуть было не вырвался: он хотел посмотреть, что случилось. Няне пришлось утащить обоих детей почти насильно. На кухне она передала их кухарке.
Ален хорошо знал квартиру Бланше и действующих лиц драмы, ему не стоило труда представить себе, как это все происходило.
— Вам, конечно, известно, что кухня расположена в противоположном конце квартиры? Няня шепотом приказала кухарке не выпускать детей из кухни. Я не сомневаюсь, что Бените как человек добросовестный непременно пошлет на квартиру к Бланше эксперта, и они точно, по минутам высчитают, сколько времени потратила няня, чтобы отвести детей на кухню и вернуться обратно.
Прежде чем войти в комнату, Мари Петра прислушалась. Но за дверью было тихо, и, постояв в нерешительности, она постучала.
Ей не ответили. Допустим, на все это ушло три минуты. Так вот, когда она открыла дверь, она увидела, что ваша жена стоит у окна, прижавшись лицом к стеклу, а сестра ее лежит на полу в полуметре от туалетного столика, головой на ковре, ногами на паркете, приоткрыв рот, и тихо стонет.
— Попробуйте-ка тут построить оправдательную речь! — заключил Рабю, втыкая вилку в кусок ветчины. — Застрелила родную сестру. Так… Хотя, конечно, лучше было бы, если б она стреляла не в сестру. В кого угодно — только не в сестру. Люди еще не избавились от веры в святость уз кровного родства — проблема Каина и Авеля, знаете ли. Ревность согласен, это можно понять. Но стрелять в родную сестру и потом целых четыре или пять минут стоять рядом, присутствовать при ее смертных муках и ничем — ничем! — не помочь ей, даже не позвать на помощь… Должен вам сказать, не в моей власти помешать Мари Потра явиться в суд, потому что главным свидетелем обвинения будет она. А на суде ее попросят рассказать, в каком положении она застала умирающую, и тут она сообщит, что убийца стояла у окна.