— Пусть каждый по очереди, начиная справа, выходит вперед и становится на каменный порог.
Так приказал Антиной, взявшийся руководить состязанием, словно он хозяин дома или заранее уверен, что благоволение Пенелопы ему обеспечено. Она же сидела в своем кресле, неподвижная и молчаливая, как изваяние, с устремленным вдаль отсутствующим взором.
Я внимательно приглядывался к ней, надеясь заметить на лице жены тень неуверенности или тревогу, но вдруг увидел на ее губах улыбку. Улыбку, опять вызвавшую у меня замешательство. Что означала эта улыбка, о каких чувствах говорила? Какая тайная уверенность позволяла ей улыбаться в столь напряженный момент? Может, она предложила устроить состязание, заранее зная, кто будет победителем? Никакого подлога тут быть не могло, ибо лук испробовал сам Телемах. Безуспешно. А может, она давала ключ от кладовой, где хранился лук, кому-нибудь из женихов, и тот мог тайком тренироваться? Уж не с Антиноем ли она сговорилась? Ведь он так спокоен, словно уверен в своей победе. Однако не исключено, что ее военная хитрость рассчитана на провал состязания и таким образом она хочет удалить из дворца всех претендентов. Взгляд Пенелопы был устремлен куда-то вдаль, будто все происходящее у нее на глазах к ней не имело никакого отношения.
Мог ли я надеяться, что он остановится на старом, одетом в лохмотья бродяге? Но смею ли я сетовать? Я же сам затеял эту игру.
Первым встал Леод, сын Энопа, самый непритязательный из женихов; он, по словам Эвмея, не раз пытался усмирить гордыню своих товарищей и умерить их жадность. Быстро подойдя к каменному порогу, он взялся за тетиву, силясь натянуть ее и согнуть лук. Сделав две безуспешных попытки, Леод с огорченным видом повесил лук на стену.
— Я не смогу согнуть лук Одиссея, — воскликнул он, -пусть теперь попробует кто-нибудь другой. Но если вы рассчитываете с помощью этого лука завоевать Пенелопу, то заранее готовьтесь свататься к другой женщине, потому что лук согнуть никому не удастся. Говорю вам: это состязание принесет всем лишь бесчестье.
Слова Леода взбесили Антиноя.
— Не порочь других, Леод, если твоя мать родила плохого лучника. Очень скоро ты увидишь, сколько твоих товарищей смогут натянуть тетиву и пропустить стрелу через двенадцать колец. Подло приписывать другим собственные слабости, лучше бы тебе помолчать.
После этих суровых слов Антиноя вышел вперед Эвримах и велел козопасу Меланфию раздуть огонь, разложить на скамье перед очагом овечьи шкуры, а поверх шкур положить большой ком жира, который стал таять от близкого огня. Потом горячими и пропитанными жиром шкурами обернули лук, чтобы сделать его более гибким: этого потребовала готовящаяся к состязанию молодежь.
Пока Меланфий разогревал лук, я наблюдал за Пенелопой, которой, казалось, было в тягость ожидание. Довольно странное отношение к состязанию, в котором на коп ставится твое будущее.
Десять и еще десять женихов один за другим занимали позицию на каменном пороге и пытались согнуть разогретый жиром лук. Но каждая попытка кончалась ничем, и женихи с позором возвращались на место, проклиная сквозь зубы богов.
Я молча наблюдал за происходящим и наслаждался неловкостью молодых претендентов, которые прямо-таки корчились от усилий: вены на шее у них вздувались, лица искажались. И тут пришел черед косоглазого Амфимедонта. Он тоже поднялся на каменный приступок и взял в руки лук. Но Эвримах его сразу же осадил:
— Даже если тебе удастся натянуть тетиву, я убегу из зала, потому что неизвестно еще, куда попадет стрела.
В зале раздались смешки. Обиженный Амфимедонт швырнул лук на пол и вернулся на свое место.
Но и мои взгляды, и взгляды Пенелопы были обращены на Антиноя и Эвримаха — самых сильных из женихов и самых спесивых.
Тогда я медленно поднялся со скамьи и знаком пригласил Эвмея и верного мне пастуха Филесия покинуть зал. Выйдя из дворца, я обратился к пастухам с такими словами:
— Готовы ли вы, — спросил я, — биться с наглыми женихами, если вдруг среди нас появится Одиссей, чтобы свершить акт мести за все понесенные обиды и оскорбления? Или вы выступите на стороне претендентов? Что подсказывает вам сердце? Каков будет ваш выбор?
Оба пастуха не колеблясь ответили, что сила у них в руках удвоится, если по воле какого-нибудь доброго бога перед ними вдруг появится Одиссей, их господин и хозяин.
— Но боги не примут в расчет пожелание двух бедных пастухов, — уныло сказал Филесий.
— Так вот, — заявил я своим верным пастухам, — я — Одиссей и после двадцати лет мытарств вернулся на родную землю в обличье убогого нищего, хотя все еще крепок, как хорошо закаленное железо.
Я показал им шрам, оставшийся от глубокой раны, когда-то нанесенной мне диким кабаном во время охоты на горе Геликон, раны, которую они хорошо помнят, поскольку сами были свидетелями этого несчастного случая. Эвмей и Филесий онемели от удивления, и глаза их наполнились слезами.
— Сейчас не время плакать, — сказал я, боясь выказать перед пастухами и свое волнение. Что подумали бы они о своем царе Одиссее, если бы увидели его плачущим? — Когда вернетесь в зал, сразу заприте все двери на крепкие засовы так, чтобы никто из женихов не мог выйти. Но сначала удалите всех служанок, потому что зрелище будет не для женских глаз. И никому не говорите, что я здесь, даже Пенелопе, пока я сам вам этого не прикажу.
Оба пастуха, плача, поклялись мне, что вместе со мной пройдут весь путь от начала до конца, что бы ни случилось. Они стали целовать мне руки, обливая их солеными, как море, слезами. На этом острове только и остается, что плакать, подумал я, хотя наступило время утереть слезы и смотреть в оба.
— Теперь мне надо вернуться, — сказал я, — так как никто не должен видеть нас здесь вместе, особенно этот шпион Ир. Через некоторое время вы последуете за мной, а когда Телемах повелит, ты, Эвмей, подашь мне лук и стрелы.
Я возвратился в зал в тот момент, когда Эвримах разогревал лук прямо над огнем очага. Потом он отошел к каменному порогу и попытался натянуть тетиву. С покрасневшим лицом, взмокший от усилия, с шеей вытянутой и напряженной, как ствол дуба, и с набухшими на лбу венами, он после двух неудачных попыток отказался от дальнейшей борьбы, униженно опустил глаза и швырнул лук на пол. Потом Эвримах обратился к сидевшим в зале участникам состязания.
— Горе мне, — сказал он хриплым голосом. — И не только оттого, что мне не придется взять в жены прекрасную и чистую царицу Пенелопу, а еще и оттого, что об этом позоре долгие годы будут помнить даже дети наших детей. Моя неудавшаяся попытка показала, что никто, кроме Одиссея, не сможет согнуть его лук.
— Говори о себе, а не о других, — оборвал его Антиной и сказал, что сейчас пора хорошенько выпить, а утром, после ночного отдыха, возобновить состязание.
— Пусть виночерпии наполнят кубки, а потом боги выберут достойнейшего. Нет, мы не откажемся так просто от состязания, угодного суровой Пенелопе. Не только самим себе, но и ей надо доказать, что мы не хуже Одиссея.
Успокоенные Антиноем женихи снова стали пить вино из серебряных кубков, а я тем временем встал со своей скамьи и топнул ногой, чтобы привлечь к себе внимание.
— Хочу сказать несколько слов вам всем, женихи, но главным образом я обращаюсь к Эвримаху и Антиною: пусть мне позволят испытать свои силы, интересно, ослабили ли их бродячая жизнь и перенесенные тяготы или я еще сохранил былой огонь в крови.
— Что за безумные мысли взбрели тебе в голову, злосчастный чужеземец? — прервал меня Антиной. — По настоянию Телемаха мы посадили тебя, вшивый оборванец, за свой стол, но, как видно, винные пары помутили твой разум, если ты требуешь того, что тебе не подобает, и забываешь о том, что лишь высокое положение позволяет каждому из нас предложить себя в мужья царице Пенелопе. Хмель — дурной советчик, и ты, жалкое ничтожество, рискуешь навлечь на себя серьезные неприятности.
Но тут сразу же вмешалась Пенелопа и сказала громко и твердо:
— Антиной, будет несправедливо обижать Телемахова гостя. Не опасаешься ли ты, что, если ему удастся натянуть тетиву и пропустить стрелу через двенадцать колец, он сможет жениться на мне и занять место Одиссея на царском троне? Или вы все боитесь, что он похитит меня, как Парис похитил Елену, хотя вам хорошо известно, что у него нет даже крыши, под которой можно укрыться от дождя? Я не думаю, чтобы у нашего гостя были такие претензии, просто он хочет испытать свою силу, как в палестре. Так что нечего вам беспокоиться. Оставайтесь на своих местах и давайте вместе посмотрим, на что способен этот чужеземец; если ему не удастся согнуть лук, можете вдоволь посмеяться над ним, если же он станет победителем, то заслужит всеобщее уважение и вам придется прекратить издевательства над ним.
— Мы боимся не того, что ты станешь его женой, добрая Пенелопа, или что он захочет стать царем Итаки, — ответил Антиной, — а того, что на всей Итаке и на всех неведомых землях будут говорить о том, как какой-то безвестный бродяга сумел согнуть лук Одиссея, а благородные женихи позорно ему уступили. На протяжении веков эта постыдная история будет передаваться от отцов к детям, как сказал Эвримах, и имена наши втопчут в грязь. Только это и пугает нас, любезная Пенелопа.
Бедный Антиной, обуянный гордыней, он думал, что даже в отдаленном будущем какой-нибудь праздный певец упомянет его имя и вздумает рассказывать людям о событиях, происшедших на Итаке— островке, затерявшемся в безбрежном океане. Как он заблуждается! Через несколько лет перестанут вспоминать даже Троянскую войну— событие, которое нам, участвовавшим в ней, казалось достойным увековечения. Каких только иллюзий не строят люди относительно будущих времен, не сознавая, что их великие деяния скоро позабудутся так же, как забываются войны между колоннами муравьев. Проклятый Антиной заботится о памяти о себе, когда лучше бы ему сейчас позаботиться о собственной жизни, которой он скоро лишится.
— Дайте ему лук, — суровым голосом сказала Пенелопа. — Посмотрим, на что он способен. Похоже, что, несмотря на бродячую жизнь, наш гость — человек благородной крови, так что, если ему удастся пустить стрелу, это не обесчестит вас — высокородных женихов. А если случайно он окажется победителем, я сама вручу ему богатый плащ и тунику, посох из сверкающей бронзы, острый меч и прочные кожаные сандалии, ибо он, конечно же, захочет вновь пуститься в странствия. Всем известно, что, когда человек привыкает к бродячей жизни, долго скитаясь по суше и по морям, он становится рабом своей страсти к путешествиям. Никому уже не удержать его на месте, и он будет бродяжничать всю жизнь, позабыв о семье, друзьях, привязанностях и о принадлежащем ему добре. И даже вернувшись к себе домой, он уже будет не способен на проявление чувств по отношению к тем, кто был для него когда-то дороже всего. Вот почему, если он окажется победителем, среди даров, полученных от Пенелопы, он найдет пару сандалий из крепкой кожи, сшитых просмоленными нитями, украшенных бронзовыми пряжками и выжженными узорами.
Похоже, сказал я себе, что сейчас Пенелопа видит перед собой не нищего бродягу, а призрак Одиссея. Сколько же горечи и обиды в ее словах! Теперь мне понятно, зачем ей понадобилось это состязание. После стольких лет ожидания она еще может пролить слезу-другую над своей судьбой, но Одиссей навсегда исчез из ее жизни. Думаю, не исключено, что я отдался на волю волн и всяческих приключений вместо того, чтобы прямиком отправиться на Итаку, именно потому, что в глубине души опасался: чувства Пенелопы изменились, и встреча наша будет для меня слишком горестной. Так что, пустившись на эту хитрость с переодеванием, я шел навстречу жестокой правде.
Выходит, я терплю крушение у себя на родине, в своем собственном доме?
Пенелопа
Я не хотела высказываться слишком определенно и лишь намекнула на то, что бродяжничество в чужих землях — мерзкий порок, из-за которого забывают свой дом и близких. Эти слова вырвались из самого моего сердца. Они были обращены к Одиссею, но он в своем рубище даже бровью не повел, не сжал губы, не нахмурился. Невозмутимым и твердый, как скала, Одиссей спокойно и невозмутимо отнесся к состязанию в стрельбе из лука, которое, казалось мне, должно было, пробудить в нем воспоминания о далеких и счастливых днях.
Телемах же, рассказывая мне об этом мнимом бродяге-чужеземце, утверждает, будто он не раз проливал горькие слезы, вспоминая свой дом на Крите и свою супругу, которую он не видел уже двадцать лет. Иными словами, Телемах хотел дать мне понять, что и другие участники Троянской войны долгие годы бродили по свету, храня в душе верность своему дому. Вероятно, он всей душой хотел оправдать притворство отца и в то же время приготовить меня к моменту, когда Одиссей откроется мне. Однако Телемах хороший лгун, и как же он похож на отца даже своими недостатками!
Я, конечно же, продолжаю терпеть эту ложь, но пока все же закажу искусному ремесленнику пару сандалий, чтобы подарить их Одиссею в подходящий момент со словами: «Что ж, отправляйся в новые странствия по белому свету, и пусть ноги твои будут легки; распусти свои паруса в бескрайних морях и отдайся приключениям, до которых, судя по всему, ты так охоч». Многое мне пришлось бы простить Одиссею. Он прирожденный лжец и хитроумный притворщик, что может быть даже достоинством, когда ложь и притворство обращены против врагов — троянцев и вообще против тех, кто становится у него на пути, но то, что он обманывает собственную жену, прикидываясь жалким попрошайкой, — непростительная подлость. Я перенесла столько обид под крышей этого дома, теперь к прежним обидам добавляется новая.
Пусть же продолжится состязание. Предстоит главная схватка между Антиноем и Одиссеем, и я во исполнение условий должна буду уступить сильнейшему. Мне придется либо признать Антиноя наследником Одиссея и единственным владыкой этого царства — если, к несчастью, в состязании победит он, — либо вновь занять свое место рядом со все еще любимым Одиссеем, хотя его притворство отдалило меня от него больше, чем двадцатилетняя разлука.
Каждую ночь мне снилось его твердое, как бронза, тело, снилось, как я целую один за другим шрамы от ран, полученных на войне, но когда нужно, я умею подавлять свои чувства и накажу его за гордыню. Если Одиссей захочет меня завоевать, осада будет потруднее, чем осада Трои, в которой он когда-то участвовал вместе с ахейцами.
В дело вмешался Телемах и сказал, что не мне судить, следует ли продолжать состязание, и что такое решение подобает принимать только ему. Я не против того, чтобы Телемах заставил себя слушать, даже если такая властность направлена против меня.
— Уходи в свои покои, мать, — сказал он. — Пусть мужчины решают, что надо и чего не надо делать в этом доме.
Я не воспротивилась воле Телемаха, хотя его слова были слишком грубыми. Я поднялась к себе, но с твердой решимостью не сидеть взаперти в такой момент: ведь главным действующим лицом в этом состязании была я. Ни Одиссею, ни Телемаху не удастся превратить меня в предмет домашней обстановки, как бы им того ни хотелось.
У меня есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, так что, как мне доводилось делать сотни раз в менее важных случаях, я спрячусь за занавесом наверху лестницы и буду следить за тем, что происходит в большом зале.
Войдя в свои покои, я глянула на бледную луну, к которой обращалась за советом в долгие бессонные ночи. Как я устала от всего, что происходит в нашем доме! Сколько горьких дум, сколько печали и сколько одиночества накопилось в пространстве между моими покоями и светящейся там, наверху, луной за все эти годы ожидания! Сегодня луна, от света которой растут деревья и волнуется море, холодна и нема, она то и дело прячется за облаками и остается равнодушной к моим переживаниям. С каждым днем отмирает какая-то частичка моей души.
Да, я чувствую себя пустой скорлупкой, но подобает ли мне сдаться именно сейчас, когда Одиссей готовится взять в руки лук и, возможно, решится моя судьба? Что будет, когда состязание возобновится? В состоянии ли Одиссей после двадцати лет, растраченных на никчемные и утомительные приключения, согнуть лук, как когда-то? Нет, не следует мне предаваться растравляющим душу сожалениям о прошлом. Надо следить из-за занавеса за всем, что происходит внизу, в большом, полном людей зале, где решается моя судьба и судьба Итаки.