Он очень серьезно объявил Инге, что полностью осознает свою глубокую вину перед ней и не собирается делать вид, будто собирается убежать от ответственности. Он добавил, что чувствует себя просто обязанным залечить всеми возможными и известными ему способами ее душевную рану, причем многократно и с огромным взаимным удовольствием, но… И дальше последовало самое главное. Только не сейчас! Но он слово дает!.. Короче, по присказке: как только, так сразу! А сейчас ни у нее, ни у него нет ни минуты свободного времени!
И ведь сумел убедить…
Пока ехали, он успел рассказать ей, о чем пойдет разговор в кабинете следователя, а также о той важной роли, которую ей предстоит сыграть. И тем самым расставить, как говорится, все точки над… их отношениями с Петером. Если она Действительно к тому готова, и не только на словах.
Инга была готова, ибо ее месть теперь получала новую «подпитку» в виде обещания Саши. А что он умел держать слово, об этом она прекрасно знала еще в лучшие дни от самой близкой своей подруги. Она не сомневалась и готова была высказать предателю, притворявшемуся в ее объятиях нежным и любящим «женихом», все, что о нем думает теперь. Ее решительность понравилась Турецкому, и он был уверен, что именно это очень не понравится господину режиссеру. О возможных его обвинениях он рассказал Инге тоже и прикинул с ней несколько вариантов ответов. Она кивала, слушая его, и на губах ее блуждала мстительная улыбочка. Нет, Петеру явно не поздоровится. Непонятно, на что он собирается рассчитывать… Если собирается.
Но он, вообще-то говоря, может и неожиданный номер выкинуть. Например, спасаясь от обвинений, начать истово каяться перед Ингой, объясняя свои ошибки простым недомыслием, взрывом эмоций, спровоцированным смертью «великой актрисы», — да мало ли, что ему еще придет в голову? Артист ведь! И к этому варианту Инга должна быть готова, и не идти на компромиссы…
Ну а потом… Нет, скорее всего, не завтра, но… обязательно… потому что… и так далее. Ничто так не действует на страстно жаждущую любви женщину, как искреннее обещание, подкрепленное затрудненным от глубокого волнения дыханием, нестерпимым блеском в глазах и нервными движениями рук, готовых немедленно кинуться сокрушать любые препятствия на пути к заветной цели, которая тихо постанывает рядом — от вожделения…
«Просто все это надо делать грамотно, — думал между тем Александр Борисович, — и не бояться в экстремальных ситуациях даже и немного пожертвовать собой… Во имя высшей справедливости!..»
Они прибыли в прокуратуру с небольшим опозданием, допрос явившегося к следователю режиссера уже начался. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что у Инги было еще время подумать над возможными ситуациями и лишний раз посоветоваться и с Турецким, и с Дорфманисом. А плохо оттого, что она могла «перегореть» и растерять свою решительность. А мямлить там не получится. Ковельскис, вероятно, достаточно опытный психолог и сумеет переговорить Ингу, сломать ее и свести ее показания против него к обычной женской ревности. И тогда возможные построения следователя относительно виновности Петера Августовича развалятся, подобно карточному домику.
Время тянулось, Инга безучастно поглядывала по сторонам и неизвестно о чем, думала. Турецкий начал уже беспокоиться за нее. Но она вдруг посмотрела в его озабоченные глаза и подмигнула. И он восхитился, вот это — выдержка! И когда, наконец, подошел адвокат и сказал, что допрос заканчивается и сейчас же будет производиться очная ставка, Инга просто кивнула — почти равнодушно. Но, проходя в кабинет следователя, на миг, словно нечаянно качнувшись, прижалась к нему плечом и сказала быстрым шепотом:
— Запомни, я это делаю только ради тебя…
И вот тут он уже не повторил для Инги, а дал слово самому себе, что обязательно спасет ее страждущую душу. Как — неизвестно, но придется все-таки приложить максимум усилий… Вообще-то, со слабыми женщинами можно ограничиться и уговорами, и обещаниями, и даже клятвами, а с сильными так не получится. Помни, Турецкий!
И вдруг мелькнула совсем уже шальная мысль: «Как будто это только мне и нужно?!» Ответить на свой вопрос не успел, все же думал найти компромисс. А тут их с адвокатом пригласили в комнату, соседнюю с кабинетом, в котором проходила очная ставка. Одностороннее стеклянное окно позволяло им все видеть и слышать, но самим для тех, кто находился в кабинете, оставаться невидимыми. Как заметил Лазарь, следователь и сам был заинтересован узнать впечатления коллег.
Картинка разворачивалась любопытная.
Ковельскис был обескуражен самим фактом очной ставки с Ингой. Он поглядывал на нее с откровенной тревогой, очевидно, по той причине, что даже не догадывался о том, что она захочет рассказать. А Инга сидела, выпрямившись, и не поднимала глаз и внимательно рассматривала поверхность стола.
Следователь избрал правильную тактику, отметил Турецкий. Он начал зачитывать свои вопросы к режиссеру, — те, что уже были зафиксированы в протоколе допроса. И тем самым ставил режиссера перед необходимостью повторять и свои ответы, в которых он, естественно, как сразу выяснилось, стал «чернить» Ингу и переваливать на нее всю вину и за гибель Лоры, и за ее инициативу относительно слежки. То есть пошел, что называется, «в наглую».
Ну, со слежкой было ясно, у Инги имелись серьезные контраргументы. А вот факт с Лорой — в смысле, вины Инги, порекомендовавшей подруге именно это средство и помогавшей его достать, — это стало для нее, определенно, неприятной новостью. Значит, Петер пошел ва-банк?
«Эх, на минутку бы, — подумал Турецкий, — пообщаться с Ингой! Она может растеряться, разозлиться и — сведет свои оправдания к встречным обвинениям, не подтвержденным неопровержимыми свидетельствами».
Он сказал об этом Лазарю. Но тот как-то двусмысленно покачал головой: мол, посмотрим, не станем торопиться. И оказался прав, зря Турецкий запаниковал.
Настала очередь Инги. Она улыбалась, что стало совсем неожиданным для свидетелей происходящего, и смотрела только на следователя, не обращая никакого внимания на Петера, будто его и не было в кабинете. И начала шаг за шагом рассказывать об истории взаимоотношений режиссера и актрисы, как об этом ей говорила сама Лора. И в качестве свидетельств назвала несколько фамилий других знакомых Лоры, которые могли бы с успехом подтвердить сказанное Ингой.
Одним словом, вопрос «экстренного похудения» не раз обсуждался подругами даже и в присутствии матери покойной, которая считала, что ее девочка совершает непростительную глупость. Но у Лоры был единственный аргумент: клятвенное обещание режиссера дать ей роль Дездемоны, но только при условии… и так далее. Оттого и срок избирался Лорой самый крайний — 28 дней.
А дальше — известно. Кстати, уезжая в Москву, режиссер дал слово актрисе, что именно за время этого отпуска он разведется со своей супругой, чтобы затем заключить брак с Лорой. И этот вопрос также муссировался среди знакомых актрисы. То есть, иначе говоря, актриса и не могла поступить иначе, ибо жесткие условия, в которые она была фактически поставлена своим «женихом», не оставляли ей иного выхода. Вот она и торопилась.
Ковельскис пытался несколько раз перебить Ингу, но следователь останавливал его резким жестом. И тот понемногу сникал. Неприятно, конечно, когда твое белье выворачивают наизнанку и демонстрируют публике.
Но Инга пошла дальше. Покончив с Лорой, она перешла к новым обвинениям — уже против себя. Она вдруг заговорила таким искренним, таким скорбящим тоном, будто вот тут, прямо на глазах у той же, изумленной публики, решила сознаться в своих ошибках и горьких заблуждениях. Турецкому стало даже нехорошо оттого, что она до такой крайней степени «разоблачается и выворачивается» перед этим… Петером.
Цитируя Петера, который пытался, показной объективности ради, не унижать Лору за ее «глупое, ничем не мотивированное, самостоятельное решение», — она стала рассказывать о том, как у нее на квартире «великий режиссер» и «великая актриса» многократно занимались любовью. Вынужденно находясь в соседней комнате, Инга постоянно слышала жаркие уверения режиссера в вечной любви, которым не поверить могла бы только бесчувственная, деревянная чурка. И все обещания, и «великие» планы — творческие и житейские, — рождались и провозглашались у нее «на слуху». Да, были моменты, когда Инга искренне завидовала подруге, была рада за нее, обретавшую подлинное счастье с любимым человеком и наставником, потому что и сама поверила бы щедрым речам «великого и гениального».
Наверное, это обстоятельство также сыграло весьма неприглядную, как теперь выяснилось, роль и в ее судьбе — уже после смерти Лоры. Это произошло, когда режиссер, раздавленный отчаяньем, явился к ней домой, чтобы «вспомнить потерянную любовь и заглушить в себе горечь прощания со своей богиней!». Инга фактически буквально процитировала его, объясняя это обстоятельство тем, что подобные речи и признания ей не часто приходилось слышать в своей жизни.
Тут Ковельскис не выдержал и с неподдельным гневом воскликнул, что не желает далее слушать потоки низкой клеветы, изливаемой на его безгрешную и чистую голову. Тем более, женщиной, известной всем своим «легким поведением».
— Все, что я вынужден выслушивать в этом кабинете, не имеет к делу, по поводу которого я вызван вами, господин следователь, решительно никакого отношения! Я протестую и, вероятно, буду вынужден довести мой протест до вашего прокурора.
На лице Инги не дрогнул ни один мускул.
— Нет, почему же, — спокойно возразил следователь, — как раз имеет, ибо объясняет следствию известные мотивы вашего поведения. Я ведь еще не цитировал госпоже Радзиня ваших высказываний относительно ее поведения, ее инициатив? Не так ли? Поэтому давайте не будем торопиться. Продолжайте, пожалуйста, Инга Францевна.
И она без тени смущения продолжила свой рассказ о том, как Петер разыграл перед ней такое безутешное горе, что немедленно вызвал естественную, ответную реакция, свойственную каждой женщине, — пожалеть и утешить бедного, такого красивого и несчастного служителя муз! И он, добившись таки своего, с необыкновенной легкостью сменил личные «ориентиры». Вплоть до того, что даже прикинул вслух, как она выглядела бы в роли Дездемоны! Фантастика? Ничуть, но она категорически отказалась, ибо не собиралась становиться актрисой, даже если бы он сам «курировал» ее. Образ Лоры еще был слишком свежим перед ее глазами.
Что еще она может сказать? Ну, как оказалось, он действительно занимался с Лорой обыкновенным сексом, потому что она хорошо умела это делать. Но подспудно, что понял только теперь, когда оказался в постели у Инги, окончательно убедился, что любит, и прежде любил, только ее одну! «Великий артист», он был настолько активен, убедителен и блестящ в демонстрации своих «искренних чувств», что Инга, может и сама уже того не желая, действительно поверила ему. Как всякая дура, как дикарка, привлеченная и покоренная блеском словесной мишуры. И снова, уже теперь на нее, посыпались обещания немедленно жениться: только не отказывай мне в своей страстной любви! Впускай в свое «гнездышко», где так уютно моей душе! Так ради чего это все постоянно разыгрывалось?
Задав сей явно риторический вопрос, Инга с дьявольской усмешкой выдала такое, причем не щадя себя, что Турецкий с Дорфманисом только переглянулись.
— А чтоб не лишиться бесплатного наслаждения в моей постели, а заодно и поддержать свой пошатнувшийся имидж с помощью ловко разыгрываемой активности в расследовании причин гибели актрисы. Хотя он предпочитал это делать чужими руками, — того же Бруно, который должен был следить за продавцом, ее руками, — чтобы не самому общаться с продавцами-преступниками, а оставаться чистеньким и в стороне.
В театре, продолжала Инга, что хорошо известно, очень не одобряли его неискреннего, наигранного поведения в трагической ситуации. Самой же Инге это стало окончательно понятно после ее телефонного разговора из кабинета адвоката, во время которого Петер обрушился на нее с чудовищными обвинениями за то, что она его якобы «подставила». Перед кем? Перед законом? А разговору тому имеются два свидетеля, присутствовавших при нем. Они наверняка подтвердят всю низость поступков господина Ковельскиса, никак не рассчитывавшего на то, что эти его поступки и речи станут известны кому-то постороннему…
Потом она рассказала о Бруно, который привозил ей деньги на лекарство от Петера и, очевидно, очень рассчитывал на ее благосклонность. Он, видимо, сам решил либо, что вероятнее, режиссер так его информировал, что пятьсот евро предназначены ей за оказанные Петеру сексуальные услуги. Мол, дорогая женщина, но зато и… так надо понимать. Такой вывод она сделала потому, что этот Бруно немедленно предложил ей добавить к переданной сумме еще из своего кошелька: мол, он тоже, как и Петер, может заплатить ей хорошие деньги за… ну, чего теперь объяснять! Мерзость это была и гнусность! Инга швырнула в лицо Бруно конверт с деньгами и заявила, что отказывается помогать Петеру, пусть сам занимается своей авантюрой. Но Петер, в ответ на ее возмущенный звонок, умолил, упросил согласиться помогать ему и дальше, пообещав морально и физически уничтожить этого негодяя Бруно, посмевшего… и так далее.
Может быть, все дальнейшее и стало результатом тщательно спланированного «великим режиссером» спектакля?
И далее Инга «выкинула» очередной номер, на который Турецкий с Дорфманисом отреагировали уже с искренним восхищением. Она сказала следователю:
— Если лично у вас есть еще ко мне вопросы, я готова ответить на любые, в пределах того, что мне доподлинно известно. Если же их нет, я попросила бы разрешить мне покинуть ваш кабинет. Мне глубоко отвратителен сидящий напротив мужчина, в кавычках, абсолютно лишенный стыда, совести и нагло лгущий даже в такой, крайне важной для установления истины, ситуации. Как же я не сумела разглядеть эту мерзость и пошлость?!
Ковельскис в буквальном смысле рот разинул: уж от такой недалекой, по его убеждению, и похотливой девки услышать подобное в свой адрес, — это превыше всяких сил! И он начал наливаться краской, готовый немедленно сорваться и продемонстрировать здесь весь свой гениальный артистический темперамент. Но следователь его опередил. С вежливой улыбкой он ответил:
— Благодарю вас, госпожа Радзиня, за искреннее сотрудничество со следствием и помощь в установлении истины. Вы свободны. А если появится необходимость, вы разрешите вам позвонить, чтобы уточнить отдельные факты?
— Да, разумеется, — улыбнулась и она в ответ. Поднялась и вышла, скользнув по режиссеру равнодушным взглядом, как по пустому месту. Точнее, по обычному конторскому стулу.
— Я могу…?! — привскочил режиссер.
— Нет, — отрицательно качнул головой следователь и холодно пояснил: — У меня к вам еще есть ряд серьезных вопросов и уточнений в ваших прежних показаниях… Но я вас долго не задержу, — закончил он с брезгливой усмешкой.
— А он — молодец, этот ваш Лацис, — сказал Турецкий.
И Дорфманис, копируя жест Саши, показал большой палец и одобрительно покивал…
— Остальное меня, честно говоря, не интересует, — Александр Борисович махнул рукой и пошел к двери. — Это уже — дело вашей техники. Если только Лацис действительно захочет прижать этого… козла. И вызвать на свою голову общественный скандал. Но одно его действие в настоящий момент может позволить ему полностью взять этого режиссера под свой жесткий контроль.
— Да? И какое, Саша?
— Лазарь, дорогой, ты и сам прекрасно знаешь, и вряд ли тебе нужна моя подсказка. Фоторобот, конечно, мы ж с тобой говорили об этом. Чтобы снять с себя все подозрения, этот тип будет вынужден помогать полиции составить субъективные портреты бандитов, с которыми общался ночью в их доме. У него нет альтернативы.
— Да, да, разумеется. Я не упустил, просто подумал, что, может быть, еще очередь не подошла? Но если и ты считаешь, что Лацису пора переходить от разговоров с Ковельскисом к конкретному делу и начать давить на него, то я, пожалуй, зайду и подскажу ему. Точнее, напомню. Ты прав, действительно пора, нечего тянуть, как это?.. Кота за хвост?
Я ведь тоже так думаю… А ты хорошо поработал. Она выглядела очень и очень… убедительной.
Турецкий со сдержанной улыбкой развел руками, словно оправдываясь, что, мол, никакой личной его заслуги в «выступлении» Инги нет. Он уже убедился, что она оказалась умнее и находчивее, чем он предполагал.
— Это уже не я, Лазарь, это она сама такая. Видно, от природы. Смелая женщина…