К началу шестидесятых годов Вишняков ходил все в той же белесой гимнастерке, но времени чуточку уступил – надевал поверх гимнастерки черный дешевый пиджак, а ордена и медали заменил планками к ним. Карманы древней гимнастерки были аккуратно заштопаны, к вороту пришиты новые пуговицы, но ремень был фронтовой, широкий, потрескавшийся.
Перед Прончатовым парторг сидел прямо, расправив плечи, выпятив грудь, лицо у него было таким же сухим, желтым, словно обожженным войной, хотя с конца ее прошло около двадцати лет. И кирзовые сапоги у него так блестели, что в них можно было смотреться. В кармане галифе парторг постоянно носил кусок бархата, и Прончатов не раз видел, как он, вынув его, наводил на голенища глянец – это была привычка, с которой Вишняков не мог бороться.
Да, разными были главный инженер и парторг, и молчали они по-разному: Вишняков тяжело, с поджатыми губами и непреклонным выражением лица, а Прончатов легко, просветленно, думающе. Потом он даже улыбнулся своим мыслям, поправив выбившиеся из-под рукавов манжеты, негромко сказал:
– Чего же делать, Григорий Семенович, надо разбираться с Исидором Нехамовым. Коленчатый вал все-таки…
Прончатов умышленно упрощал язык, нарочно нагонял на себя простоту, хотя Вишняков примитивным человеком не был, а просто интеллектуально и технически отстал от века, жил по-прежнему, во фронтовых годах.
– Ты понимаешь, Григорий Семенович, чувствуется все-таки отсутствие директора, – медленно подбирая слова, продолжал Прончатов. – Так ты мне, пока не приехал Цветков, помогай. Позабудь, так сказать, о наших распрях.
На обширном столе Прончатова ничего не стояло, не лежало, был он пуст, как аэродром, и Вишняков ни за что не мог зацепиться взглядом. Однако на предложение Прончатова о мире надо было отвечать, и Вишняков длинно задумался. Затем он поднял крупную, лобастую голову, прищурившись, сказал:
– С Нехамовым разберемся… А насчет помощи, Прончатов, так она тебе не нужна. Ты ведь все на свой манер делаешь, товарищ главный инженер. Ты ведь один шагаешь в ногу, а вся рота – не в ногу.
Он замедленно поднял руку, грустновато покивал – серьезный, непробиваемый, неулыбающийся, похожий на бульдозер, когда тот раздвигает грудью тяжелую глину. Да, железным человеком был Григорий Вишняков, продолжая жить фронтовой жизнью, не знал полутонов, черное для него всегда было черным, белое – белым, видимо, поэтому ни пятнышка, ни царапинки не было на послужном списке Вишнякова: не пил, не курил, не изменял любимой жене. Броня прошлых заслуг, сталь сегодняшних добродетелей надежно прикрывали выпуклую орденоносную грудь парторга.
– Опять ты за свое, Григорий Семенович! – рассмеялся Прончатов. – Опять сорока про Якова…
– Про него… – тоже оживленно согласился Вишняков. – И буду говорить до тех пор, пока ты не поймешь! – Он сцепил пальцы, хрустнул ими. – Ты выше всех себя ставишь, Прончатов! С коллективом не считаешься, хороших работников гонишь, плохих выдвигаешь… И парторганизация для тебя – тьфу! Вот, например, последнее решение парткома ты не выполнил… Почему?
– Ну вот…
Это было так нелепо, дико, что Прончатову не хотелось и смеяться, но он все-таки круто повернулся к парторгу и выдавил из себя любезно-ироническую улыбку. «Ну что с ним поделаешь!» – чуточку рассеянно подумал Олег Олегович, так как ему в голову пришла еще одна мысль, крупнее первой. Он подумал о том, что Вишняков был на самом деле подвижником, бессребреником. Взять хотя бы его давнюю дружбу с заведующим промышленным отделом обкома Семеном Кузьмичом Цыцарем… Они воевали в одном батальоне, спали на одних нарах, рассказывали, что именно Вишняков вынес раненого Цыцаря с поля боя, но весь Тагар также знал о том, что Вишняков за все послевоенные годы ни разу не воспользовался дружбой Цыцаря; наоборот, он вставал на дыбы, когда заходила речь о том, что Цыцарь может ему помочь.
Прончатов мягко, изучающе смотрел на Вишнякова. Он в сотый раз с грустью думал о том, что не может быть дружным, согласным с парторгом, и это печально, так как он, Прончатов, привык к тому, что даже от слова «парторг» становится легче его инженерная и административная ноша. Сейчас же Прончатову было тяжело уже от того, как Вишняков смотрел на него, как прищуривался, как каменно держал прямые плечи.
– Ты опять за свое! – сдержанно засмеялся Прончатов. – Ну когда это кончится, Григорий Семенович?
– Никогда!
Вишняков упрямо, как молодой бычок, мотнул головой, усмехнувшись, окатил Прончатова таким холодным взглядом, из которого сделалось понятным, что парторг не принимает всего Прончатова: ему были неприятны серый костюм главного инженера, туфли-мокасины, выпуклая прядь волос на лбу, поза, накрахмаленная сорочка, запах «Шипра». Главный инженер весь – от волос макушки до туфель – был чужд Вишнякову, отдален от него, как небо от земли.
– Мне трудно с тобой говорить, Григорий! – вдруг с тоской и отчаянием проговорил Прончатов. – Так трудно, что слов не нахожу. И что это значит: «Хороших работников гонишь, плохих выдвигаешь»? У тебя примеры есть?
– А как же! – безмятежно отозвался Вишняков. – Куренного ты со света сживаешь, а Огурцова во все дыры тычешь. Где справедливость, Прончатов?
Парторг выпрямился, привычным солдатским движением огладил складки гимнастерки, подбородок выпятил так, точно его подпирала жесткая пряжка каски.
– Вот такие дела, дорогой товарищ Прончатов!
Олег Олегович сидел грустный, словно приплюснутый к сиденью кресла тоской и одиночеством, свалявшимися на него вместе со словами Вишнякова. Да, все было бы по-другому, бороться против назначения в Тагар нового директора Цветкова было бы во сто крат легче, если бы Вишняков понял, что в мире происходит промышленная революция, а сама жизнь так стремительно изменяется, что в ней нет места не только гимнастеркам времен Отечественной войны, но и широким брюкам пятидесятых годов.
– Чепуху говоришь, Григорий Семенович! – устало сказал Прончатов. – Как можно назвать плохим работником умного, знающего, прогрессивного молодого инженера? Ты пойми: если есть в конторе Огурцов, значит будут получены и освоены новые электрические краны…
– А что краны? – мгновенно ответил Вишняков. – Я людьми занимаюсь, а не техникой… – Парторг остро прищурился. – А твой Огурцов скептик, он над всем смеется… Ну, чего ты молчишь, Прончатов!
Олег Олегович все еще грустил, думая о времени, о бесконечности. В математике бесконечность – это, например, ряд натуральных чисел, в жизни – это морщины, угасание ума, дряхлость, сама смерть: вот был директор Иванов, и вот нет его! И приходят на место покойного Прончатов или Цветков, а на их место придет теперешний механик, а на место механика… Ох ты, мать честная, какие мысли могут возникать в голове, когда перед тобой сидит парторг Вишняков!
– Ну, хватит гнать бодягу! – вздохнув, сухо сказал Прончатов. – Времени у меня немного, но изволь, Григорий Семенович, выслушать пространную речь. Обвинение уж очень серьезное…
Прончатов встал, подняв руку, вяло помотал в воздухе кистью. Он так делал всегда, когда напряженно думал или разговор был ему неинтересен, неприятен; Прончатов при этом становился насмешливым, глаза у него поблескивали. Весь он был опасным, настороженно-ласковым.
– Ну вот, слушай, Вишняков! – холодно произнес Прончатов. – Меня, молодого бригадира грузчиков, тагарские бабы и мужики, то есть, по-твоему, народ, послали учиться в лесотехнический институт. Все пять лет, пока я там учился, мужики и бабы вкладывали в меня деньги, чтобы я, Прончатов, знал то, чего не знают они… – Он усмехнулся, покачав головой. – И вот я вернулся… Не кажется ли тебе, Вишняков, что народ должен потребовать обратно свои деньги, если я стану спрашивать у него, как учаливать плот или грузить лес на металлические баржи? – Прончатов прошел наискосок по ковру, резко повернувшись возле окна, встал спиной к Вишнякову. – Я советуюсь с коллективом только в тех случаях, когда речь идет о морально-этической стороне вопроса. Разве я не обратился к людям с просьбой спасти Коло-Юльский моль? Обратился, и его спасли…
Прончатов повернулся к парторгу, погрозил длинным пальцем.
– Фразы о народе чаще всего прикрывают равнодушие к народу… Ты защищаешь Куренного, хвалишь его на всех перекрестках за то, что он тесно связан с массами, а Куренной своим невежеством и демагогией приносит вред.
Прончатов подошел к Вишнякову, наклонившись, близко заглянул в покрасневшее от негодования лицо.
– Тут примитивная философия, Вишняков! Знаешь дело, хорошо работаешь – народен, халтуришь, дела не знаешь – антинароден… Вот что ты на это скажешь, парторг?
– А то же самое, что и говорил, – медленно ответил Вишняков. – Меня красивыми словами не пробьешь.
Сказав это, парторг скрестил руки на груди, прищурившись, так посмотрел на Прончатова, что Олег Олегович опять затосковал: «Что с него возьмешь! Ничего не нанимает!» Досадуя, Прончатов подошел к окну, прижавшись лбом к стеклу, несколько мгновений стоял молча – спина у него была сутулая, грустная.
– Ты все путаешь, парторг, – наконец негромко произнес Олег Олегович. – По твоему выражению, Вишняков, я себя выше народа ставлю… А я, Прончатов, разве не народ? – Он медленно обернулся. – Чем моя жизнь отличается от жизни сплавконторских рабочих? На Пиковском рейде десятки грузчиков зарабатывают больше меня. – Прончатов сделал два шага вперед, подойдя к Вишнякову, усмехнулся. – Ты говоришь, что я не считаюсь с коллективом, плюю на его интересы… Ну не смешно ли это, Вишняков? Ведь в этом самом коллективе работает слесарем мой младший брат Борька да семеро двоюродных сестер и братьев. Я их люблю, они мне родные люди…
Вишняков молчал. Он только упрямо мотнул головой, стиснул зубы, и в груди у Прончатова вдруг засветился, затрепетал озорной зайчик. Ох, как захотелось ему разнести вдребезги гранитную величавость Вишнякова, хотя это походило на самоубийство – силен, еще очень силен был железный парторг Вишняков! Ох, толкаешь голову в петлю, Прончатов, ох, зарываешься, голубчик!
– Ты прав, Вишняков! – звонким голосом сказал Прончатов и повернулся перед парторгом, как манекенщица. – Прав ты на все сто процентов! – Выпрямившись, Олег Олегович показал парторгу всего себя. – Ты посмотри на меня, Вишняков! Возможно разве, чтобы я, Прончатов, стал скромным? Ты глянь-ка, глянь-ка на меня, парторг!
Задирался, лез на рожон Прончатов, но Вешняков и глазом не моргнул – железный он был все-таки человек. Огонь, воду и медные трубы прошел он на фронте, закалился до стальной крепости и на паясничающего Прончатова глянул вдруг веселым, умным глазом, так как второй был прищурен. Потом парторг свободно улыбнулся, пожевал губами и сказал:
– Посмотреть есть на что, Прончатов! Мужик ты видный! Весь Тагар уже говорит, что ты снюхался с племянницей Полякова. Говорят, в гости к ней ходишь, по лесу с ней гуляешь… Ой, чую: персональным делом пахнет!
Крепок, силен, упрям был Вишняков, но и Олег Прончатов был слеплен не из крупчатой муки: ничего не изменялось на его лице, когда парторг заговорил о поляковской племяннице, но внутри у Прончатова все гневно застыло. Помедлив секунду-другую, чтобы успокоиться, Олег Олегович с таким видом, точно племянница и не упоминалась, вернулся к столу, сел, положив ногу на ногу, откинулся на спинку кресла и резким движением поднес к глазам часы.
– Благодарю за внимание, Григорий Семенович! – холодно сказал он. – Прошу немедленно разобраться с коленчатым валом!
Когда Вишняков, по-солдатски размахивая руками, подчеркнуто громко стуча стальными подковками сапог, вышел из кабинета, Прончатов, усмехнувшись, посмотрел в окно… Оживив улицу, шла стайка мальчишек, шагал учитель рисования, двигалась вразвалочку по тротуару одинокая рябая курица, очень смешная курица, так как Прончатов видел ее перед своим окном чуть ли не каждый день – чья, откуда пришла, почему гуляет по тротуару, неизвестно.
Он вспомнил Гришку Вишнякова мальчишкой – был веселый, общительный, свойский пацан. Хорошо вел себя, когда всей школой дрались с бугринскими, но в первые ряды не лез; вообще обычный был мальчишка… Что же произошло с Гришкой Вишняковым на войне? Почему до сих пор не снимает гимнастерку, отчего так держится за возможность ходить солдатским чеканным шагом? Что вообще происходит с ним сейчас? Отчего не понимает, что изменилось время, что жизнь безвозвратно похорошела?.. А он, Прончатов, тоже хорош гусь! Задирался, хвастался, лез на рожон. «Экий дурацкий характер!» – подумал Олег Олегович о себе, затем, закрыв глаза, дал себе пятиминутный отдых – он все-таки здорово устал от Вишнякова. А через пять минут Олег Олегович, встряхнулся, как утка, подмигнул сам себе и резко надавил кнопку звонка. Когда на пороге появилась секретарша Людмила Яковлевна, он вежливо сказал:
– Могу принять Огурцова, но… Минуточку, Людмила Яковлевна… Не знаете ли вы… не известно ли вам…
Он лениво цедил слова, как бы мучительно вспоминая что-то, а сам изучал лицо целомудренно вдовствующей Людмилы Яковлевны, которая была в центре всех амурных дел поселка: кое-что ей рассказывали коллеги-вдовы, кое-что подслушивала по телефону, кое-что просачивалось через многочисленные двери сплавконторского коридора, кое-что приходило в приемную с посетителями. Одним словом, все знала о Тагаре секретарша Людмила Яковлевна, и Прончатов внимательно глядел на нее, думая о том, что Людмила Яковлевна, конечно, слышала сплетню. Поэтому Олег Олегович подчеркнуто безразличным и даже ленивым тоном сказал:
– Да, Людмила Яковлевна, я ведь вот о чем… Совсем вылетело из головы! Что вы знаете о племяннице Полякова? У нас не хватает врачей, а она, говорят, невропатолог…
Еще договаривая, он понял, что попал в точку: голубенькие глазки Людмилы Яковлевны блеснули, приятный румянец бросился в щеки, она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, но сразу ничего не сказала. Потом Людмила Яковлевна осторожно произнесла:
– Я как раз собиралась говорить с вами, Олег Олегович, о товарище Смоленской. Это фамилия племянницы Полякова. Она хочет устраиваться в сплавконторскую больницу… – Людмила Яковлевна сделала небольшую паузу, еще немного подумала. – Не сможете ли вы принять ее, Олег Олегович, по квартирному вопросу?
– Могу.
Людмила Яковлевна опять замолчала. Потом она еще раз переступила с одной шелковой ножки на другую, потупившись, проговорила в пол:
– Она вас знает, Олег Олегович… Вы встречались на вечеринке у начальника производственного отдела треста Каминского… Это было в позапрошлом году, Олег Олегович. Помните, вы ездили на Первомай в область?
Те-те-те! Прончатов едва удержался от того, чтобы громко не засвистать от удивления. Боже великий, а ведь в конце вечеринки у Каминского, когда гости уже изрядно подпили, действительно появилась какая-то женщина в голубом, незаметная и трезвая, села в уголок, глядя на гостей с тайной, интригующей замедленностью; что-то необычное, странноватое было в том уголке тахты, где сидела эта женщина; отчего-то целомудренными были далеко открытые колени, но зато женское, притягивающее сквозило в развороте покорно заструганных вниз плеч, в положении небрежно брошенных на колени рук… Те-те-те! Прончатова в тот вечер тянуло смотреть в сторону голубого и молчащего, он несколько раз ловил на себе ее глаза, но коньяку было выпито так много, разговор был такой насыщенный… Да, да, вскоре после прихода женщины в голубом Прончатов помчался на ночной аэродром, чтобы улететь в Тагар, но и в самолете он дважды вспомнил голубое.
– Да, да, да! – вслух сказал Прончатов и сам себе покивал головой. – Помню, помню…
Отрешаясь от воспоминаний, он крепко потер пальцами подбородок, еще раз встряхнув головой, поглядел на Людмилу Яковлевну осмысленными глазами. Секретарша все еще смотрела в пол, и смущенно-деликатный румянец цвел на ее свежих щеках. Она опять переступила с ноги на ногу и сказала:
– Ко мне есть еще вопросы, Олег Олегович?
– Нет.
Когда секретарша ушла, Прончатов всей грудью оперся о стол, подмигнув самому себе, неторопливо подумал: «Да, брат, Тагару есть о чем поговорить… Мы с племянницей Полякова, оказывается, познакомились в городе, затем она приехала, чтобы устроиться на работу, затем…» Он не додумал – опять встало перед глазами лицо женщины в голубом. Те-те-те! Она, ей-богу, она! Он позвонил: