Накушавшись до отвала, дети выкатывались на середину зала. Воздух лихорадила ритмичная музыка. Начинались танцы. Мальчики приглашали девочек и не тех, с кем поставил в пару педагог, а ту, о которой говоришь снисходительным тоном: „Ничего себе!“, при упоминании о которой начинает от волнения тянуть низ живота: „А вдруг узнаешь что-нибудь ужасающее! Она любит Колю?“. Безразличие разливалось на лицах детей. Мальчики хихикали, выпихивая друг друга. Девочки отворачивались от мальчиков, увлеченно говорили с подругами. Только почему-то предательски потели ладошки, и сердце пускалось в пляс раньше ног: „Вдруг ОН! Вдруг ОН!“. Ждать так долго, кривиться кислой физиономией и итог лицемерия — тебя выбирает не ОН. Женская доля!
Отроки обожали скакать мазуркой, ухать краковяком, скользить полонезом. Им казалось, что они прекрасные господа в огромной зале, пахнет лавандой, ноги летят по зеркальному паркету, на баловников нацелены строгие лорнеты тетушек и воспитательниц: „Не дай Бог какое-нибудь неприличие!“.
У Наташи было несколько пылких обожателей. Один из них Володька Голов. Володька Голов! Сколько вредоносных ноток в его имени! Володя ухаживал по-мальчишески страстно — то стукнет Наталью, то стащит башмак. Бывало, девочка сядет помечтать — ногой кач — кач! А он тут как тут! Подлетит хищным коршуном и разорит ногу! Целый месяц не отдает, а обуви выдавали только две пары, потеря одного башмака сильно сказывалась на благосостоянии девочки. „Ну, как в это маленькое, пронырливое создание вмещается столько вредительства!“ — мучилась вопросом Наташа, пытаясь найти запрятанный ботинок: „И особенно по отношению ко мне!“. А подружки со знанием дела уверяли: „Да он влюблен! Точно тебе говорим — влюблен! Все признаки налицо!“. Наташа начинала следить за Володькой, пытаясь разглядеть в его наглом, бесшабашном лице „признаки налицо“! Не показывались.
Свиделись через двадцать пять лет, встреча состоялась в Душанбе, Володя танцевал в театре имени Айни. Он признался, что мальчиком был влюблен в Наташу — щемяще-грустно было услышать это запоздалое признание через столько лет.
Старинные танцы ребята разучивали на уроках исторического и народного танца. Первое занятие было особенно замечательно. Ученики стояли в черных купальниках с голыми синими ножками, маленькие сопливые созданья из всех республик Советского Союза. В класс зашла педагог — красивая молодая женщина, чуть крепче, чем положено быть танцовщице. „Меня зовут Екатерина Брониславовна“ — разрезала она воздух — „Я буду учить вас бальным танцам. Встаньте парами!“. Дети робко разбились на пары. Екатерина Брониславовна заправским генералом обошла свои нестройные ряды, сказала, указывая пальцем на девочек: „Ты — графиня, ты — княгиня, а ты — герцогиня, извольте себя так и чувствовать!“. И начала показывать торжественный шаг полонеза. Когда у деток не получалось графинничать и княжить, она пребольно шлепала и щипала. Несмотря на рукоприкладство, Екатерина Брониславовна Малаховская очень нравилась Наташе, она была такая зычная, имперская, конкретная. Потом, когда Наталья станет взрослой, они будут жить по соседству, Наташа подружится с ней и ее мужем — Николаем Борисовичем Томашевским.
В балете никого не жалеют. Детям часто доставалось. Их лупили так, что по несколько дней горели шлепки на цыплячьих ляжечках и попах. Стоит дуренок у станка, делает какое-нибудь упражнение, весь перекрючился от напряжения, сзади подходит педагог и кричит: „Это что за спина?“, проводит ногтем вдоль позвоночника, спина мгновенно выпрямляется, но выступает кровавый рубец, на глазах закипают слезы. Но в этом-то и состояло счастье! Если педагог пинает, ругается — он возлагает на тебя надежды. Страшно, если за урок учитель не скажет ни одного слова!
Дети применяли свое, добытое в поте лица, умение танцевать и в жизни. На танцплощадке парка Горького гремела музыка. Цепко ухватившиеся друг за друга мужчины и женщины вытрясывали что-то невероятное. Вдруг привычные: „Ландыши, ландыши — светлого мая привет…“ обрывались, и музыканты играли краковяк. Дети, ловко разбившись на пары, пускались в зажигательный пляс. Публика мгновенно расступалась, восхищенно следя за детскими синхронными движениями. Потом оркестр играл падеграс, мазурку, полонез, и дети продолжали чинно танцевать, умиляя зрителей.
Чтобы танец был осознанный, преподавалась и история балета, ее вел Юрий Алексеевич Бахрушин. В Москве есть музей им. Бахрушина, он расположен в их семейном особняке. Юрий Алексеевич — очень высокий, худой старичок с интеллигентной бородкой, казалось, что он пришел в класс из дореволюционной России. Бахрушин входил, садился, закуривал трубочку и тут наступал долгожданный момент, ребята пристально следили за его ногами — сейчас его продолжительные конечности переплетутся жгутиком. Ноги сплетались, гоготок бежал по классу.
Бахрушин аккуратным движением оправлял галстук и приступал к рассказу о великих балеринах. Он захлебывался воспоминаниями о Кшесинской, Карсавине, Гельцер, Семеновой, Анне Павловой, многих из них Бахрушин знал лично. А глупые дети не слушали, лезли под парту похихикать над его удивительными ногами, сидя под столом, курили. Есть добрый возраст, когда человек перестает обижаться, когда глаза спокойно наблюдают за невежественным копошением детского стада. Юрий Алексеевич был благодарен ученикам за то, что они дают ему возможность войти в чудесную страну памяти.
Да разве можно их винить? Ребята уставали до отупения, у них было строгое, почти спартанское воспитание. Спали под тоненькими одеялами, мылись холодной водой. Для них существовал только балет. Детям мало было истязать себя на занятиях в классе, они разрабатывали все новые и новые способы, как развивать выворотность, гибкость, шаг. Прогресс человеческой мысли поистине не знает предела.
В спальнях стояли металлические койки. Девочки поднимали одну ногу и цеплялись ею за спинку кровати, таким обезьяньим манером засыпали, в надежде развить шаг. Ночью ходили воспитатели, отцепляли задеревеневшие ноги. Покончив с развитием шага, принялись за выворотность тазобедренного сустава. Тут очень пригодились выданные школьные чемоданчики — девочки набивали чемоданы учебниками, ложились на живот, сложив ноги лягушечкой, после чего заботливая подруга ставила на попу чемоданище. Засыпали. Ночью чемоданы с грохотом падали, но не будили. Спали усталым сном.
Вслед за чемоданами в училище прилетело новое поверье. Целлофан! „Целлофан!“ — доносилось из всех углов. Оказывается, нужно обмотать тело целлофановыми мешками, сверху надеть трико и с довольным видом идти на танец. За один урок можно потерять килограмма полтора! Если учесть, что весишь всего сорок, то полтора кило — цифра астрономическая!
Узнав про верный способ, на следующий день все девочки обмотались пакетами. Урок начался. Педагог по классическому танцу Любовь Степановна Якунина ходила вдоль станка, прислушивалась. Концертмейстер самозабвенно играла бодрую музыку, под которую дети старательно делали батманы и жете. Но все равно что-то хрустело! „Что такое? Что за звук?“. Ученицы с готовностью рассказали Якуниной про замечательнейшее средство быстрого похудения. „Вы что?!“ — вскричала она: „Хотите сердце испортить? Немедленно снять!“. И сердитая учительница стала выдергивать из декольте купальников мокрые целлофаны.
Сердце! Да, нужно было иметь абсолютно здоровое сердце, чтобы выдерживать такие нагрузки! Периодически детское здоровье проверялось. В третьем классе Наташа подхватила ангину, в ее горле раздулись огромные гланды, девочка проболела целую четверть. Врач сказал: „Нужно удалять!“. Наташу положили в больницу, перед операцией сделали полное обследование. И вдруг! Вдруг сказали: „Порок сердца. Левый желудочек увеличен“. Наталья страшно перепугалась, заплакала, знала, если в училище узнают — тут же отчислят. Гланды-то вырезали, ангинами болеть перестала, но с тех пор Натальюшка старательно избегала медицинских осмотров.
Жизнь текла, дети росли, нагрузки тоже росли, Наташе становилось все труднее и труднее справляться с ними — не хватало дыхания, сил, ноги не слушались, плутали, вскоре Наталья поняла, что не сможет танцевать. В жизни все устраивается каким-то божественным образом, в предвыпускном классе, когда Наталье было шестнадцать лет, начали преподавать актерское мастерство, вел этот предмет народный артист СССР Александр Александрович Клейн — один из ведущих артистов театра имени Станиславского.
Первый актерский этюд, сыгранный Наташей — на лавочке сидит человек, ест вкусный бутерброд, мимо проходит голодный. Голодный садится на краюшек лавки, следит за траекторией бутерброда. Вдруг счастливца кто-то позвал, он уходит, оставив свое кушанье на скамейке. Голодный сидит, смотрит на еду, в нем борется голод с достоинством. Бутерброд улыбается, манит хлебной ручкой. Голодный тянется, но хлоп! Гордость шлепает его по руке. Он уходит, не тронув маленького искусителя.
Наташе пришлось играть голодного. Девочка вошла в роль всем своим существом — закружилась голова, в брюшке защипало. И о чудо! От голода ее живот издал вдохновенный звук! Сей желудочный перелив поверг Сан Саныча в неописуемый восторг. Так перевоплотиться!
Александр Александрович энергично взялся за ученицу, стал ставить для нее этюды — полутанцевальные, полуигровые, говорил, что девочка подает большие надежды. Наташина голова забродила словами Клейна, девушка решила, что, окончив училище, потанцует года два-три и поступит учиться в театральный вуз. Самое сокровенное человек тихонечко бережет, Наташины планы были тайной для всех, о них не знала даже Ван-Мэй. Учеба продолжалась.
В интернате жила Ира Кутукова, про нее понижая голос, говорили: „девочка со страшной судьбой!“. Ее отец в тюрьме проиграл жену в карты, когда его освободили, он на глазах у дочери изрубил мать топором. Девочку забрали в интернат — „круглая сирота“. Учителя принялись выказывать опеку „сложному ребенку“. У Иры голова шла кругом от мелькания сочувствующих лиц, ей так хотелось побыть одной — жалость, внимание все время напоминали о случившемся.
Ночью, вся горячая, девочка открывала глаза, от сухости ее горло издавало шипение. Ира плакала, краешек пододеяльника становился мокрым. Но никто этих слез не видел. Днем она была строптивой, хамила, делала все наоборот, плохо училась, а ночью опять повторялось то же самое. Ирина была совершенно неуправляемой. Она никого не слушала, даже непререкаемый авторитет Серафимы Владимировны для нее не существовал. Единственно, с кем она считалась, с Наташей. Ира была младше Натальи на семь лет, в этом возрасте это огромная разница, когда Ирина особенно расхулиганивалась, ей грозили: „Мы расскажем Наташе, что ты вытворяешь!“, или сразу бежали за ней. Эти угрозы безотказно действовали на Иру.
Наташа была строгой с Ириной, но в глубине души старшая девочка страшно жалела ее. Она укладывала Иру спать, кормила, шила ей хорошенькие юбочки, в бане терла мочалкой, когда ездили на какие-то экскурсии, держала на своих коленях, Ирина чувствовала Натальину нежность. Сима Владимировна, глядя на девочек, как-то сказала Наташе: „Ты, наверное, будешь очень хорошей матерью“.
Когда Наташа окончила училище, Ирина продолжала учиться еще несколько лет, потом ее все-таки отчислили за профнепригодность. Наталья вышла замуж за Кончаловского, Ирина навестила ее несколько раз. Потом связь прервалась. В интернате Ирочка вместе с тряпичной куклой отдала Наташе на хранение фотографии. До сих пор у Натальи сохранилось фото Ириной мамы и самой девочки в младенческом возрасте. Ее мать была красивой женщиной, похожей на Веру Марецкую. Такие пронзительные снимки, что-то есть мученическое в этих лицах, какое-то предчувствие судьбы.
Дуэтно-классический танец преподавал Леонид Тимофеевич Жданов народный артист Советского союза, партнер Улановой, звезда Большого театра. Между собой ребята называли этот предмет — поддержка. К хрупкой черноглазой Наташе Жданов относился с особой симпатией, иногда глядя на нее, Леонид Тимофеевич восклицал: „Ну, это же не девочка, это просто весняночка!“, впрочем, это не мешало ему быть на уроках очень резким.
Однажды Натальин партнер посадил ее на плечо неправильно — боком, она никак не могла придать ногам красивую позу. „Скрести ноги!“ — завопил Ленечка — „Не в гинекологическом кресле сидишь!“. Ребята раскатились смехом. Девочка не знала, что такое гинекологическое кресло, но по мерзкому гоготу мальчишек поняла, что ей сказали что-то очень обидное. „Подбери живот!“ — кричал Леонид Тимофеевич какой-нибудь девочке, находясь в пяти метрах от нее — „Сейчас столкнешь меня пузом-то!“. Но дети его очень любили, он был замечательный мастер.
Классическим танцем девочки занимались отдельно от мальчиков. Класс девочек вела Якунина, Любовь Степановна — хорошая балерина, прима театра имени Станиславского, но учителем она была неопытным, это был ее первый класс. Леонид Тимофеевич восполнял пробел, он учил детей приемам поддержки — как худенькому мальчику, который весит почти столько же, сколько и девочка, поднять ее над головой на вытянутых руках в арабеске, как одной рукой вытолкнуть партнершу под попу вверх, как поймать в ласточке.
На Ждановских занятиях обязательно случалось что-нибудь забавное. Как-то Наташа старательно разбежалась, прыгнула, нога, как и полагается, на отлете. Летит. Испуганное лицо партнера приближается, мальчик больно вцепляется в Наташу, и они оба с грохотом улетают под рояль. Прямо под рояль! Класс ликует.
В конце года на экзамене по дуэтно-классическому танцу партнером Натальи был Володя Ильин. Володька, самый высокий мальчик в классе, легко поднял в арабеске Наталью. Звучала красивая музыка, Наташа взмахивала вдохновенными руками, паря в заоблачной выси. Вдруг почувствовала какое-то странное отступающее движение. В первые секунды Аринбасарова подумала, что это экстатическая волна, захлестнувшая их в танце, но потом девушка ясно ощутила, что Володя почему-то пятится назад. Он допятился до задней стены и уронил партнершу, Наталье повезло, что она падала, скользя по стенке. Комиссия ахнула, крякнула, но выступление не прервали. Наташа побежала на Володю. Она, устрашающе тараща глаза, оторвалась от земли и прыгнула красивой рыбкой к нему на плечо. Плечо сделалось покатым, и она опять чуть не упала. Тут уже разгневанная комиссия выгнала с экзамена Ильина, поставив ему двойку. Оказывается, накануне он выпил и был не в форме.
Несмотря на опасность, таившуюся в этом предмете, Наталья любила его больше других профессиональных дисциплин. Это был настоящий танец с партнером. Наташа была легкой, поддержки получались у нее хорошо, Леонид Тимофеевич, показывая новую комбинацию движений, часто брал в партнерши Наталью. Но счастье не бывает безоблачным.
В классе училась еще одна девочка, с которой педагогу нравилось демонстрировать новые поддержки — Таня Иванова. Она была Наташиной соперницей не только в уничтожении съестного запаса училища, о чем писалось выше, но и в дуэтно-классическом танце. Предатель Леонид Тимофеевич изменял Наталье с Ивановой. Татьяна была еще меньше Аринбасаровой, легкой, ловкой и отчаянно смелой. Но на выпускном экзамене дуэтно-классического танца Жданов был верен обеим музам — Наташа с Таней солировали.
В один прекрасный вечер после Ждановских занятий Наталья дефилировала по коридору, балетно неся хорошенькую головку. Навстречу ей двигалась Серафима Владимировна. Наташа представляла себя великой балериной, знаменитой партнершей Жданова, после спектакля парящей по коридору в лучах славы. Девочка не заметила директрису. Сима Владимировна взглянула на любимицу: „Ах, как она хороша! Уже маленькая женщина!“, и вдруг ей вспомнился Бунинский рассказ „Легкое дыхание“. Испугалась. Почувствовала ответственность, решила предостеречь: „Наташа…“ — донеслось откуда-то „Здравствуй!“. Наталья нехотя снизошла с мечтательных облаков, оглянулась, перед ней Сима Владимировна.
— Как дела?
— Все хорошо, Сима Владимировна.
— Ты что же ко мне не заходишь?
— Экзамены, репетиции… А сейчас можно?
— Можно. Пойдем.
„Как славно! Не обиделась!“ — Наташа, следуя за Симой Владимировной, вошла в почтительную тишину директорского кабинета. Женщина внимательно сощурила глаза, тихонько начала: „Ну, Наташа, расскажи, как твоя жизнь“. Девушка открыла рот, чтобы рассказать о своем житье-бытье, как вдруг заметила, что Сима Владимировна покраснела и, как закипающий чайник, выпустила: „Наташенька, ты такая — молоденькая, хорошенькая“. У Наташи встал сладостный ком в горле, впервые ей сказали, что она хорошенькая, впервые она почувствовала, что к ней относятся не как к ребенку, а как-то по-другому. Сердце ойкнуло: „Что же дальше?“.