Он положил в тайник землю, смяв ее в небольшой ком. Почему-то ему казалось правильным положить землю именно сюда, а не сыпать на деревянный ящик, ставший последним пристанищем Перси.
Джон долго смотрел на нишу и земляной ком, и пожар в груди усилился, а груз, давивший на плечи, становился все тяжелее. Наконец, не в силах вынести все это, он толкнул камень на место, повернулся и прислонился к грубой кладке каменной стены, а потом сполз на землю и обхватил ладонями голову, убитый скорбью и внезапным ужасным ощущением полного одиночества.
Перси, славный, рассудительный, здравомыслящий Перси. Он прекрасно управлял бы Хэммонд-Парком, а также Эндерби и другими поместьями, принадлежавшими виконту, и сохранил бы их для грядущих поколений. Джон всегда знал, что Перси будет рядом. Вместе, плечом к плечу, они были непобедимы. Перси, готовый принять на себя его долг, который сам Джон не смог выполнить из-за краха своей супружеской жизни.
Сознание этого позволяло Джону чувствовать себя в полной безопасности и благополучно избегать ответственности, которая всегда лежала на нем. Он был обязан произвести на свет наследника, но, зная, что Перси или его сын рано или поздно получат титул, ни о чем не волновался.
Не желая принуждать жену делить постель с опостылевшим мужем, Джон видел в Перси и его сыне единственных наследников титула. Ему в голову не приходило, что кузен и лучший друг, один из немногих людей в мире, которым он доверял, станет жертвой эпидемии, унесшей и его сына. И следующим виконтом будет не кто иной, как Бертрам!
Все в Джоне восставало против такой перспективы. Он должен иметь сына, иначе придется смотреть, как все, что он сумел спасти, пойдет прахом. Ему и Виоле придется найти способ примириться и вновь обнаружить огонь желания, который так ярко горел между ними в самом начале. Пусть это продлится недолго, иначе они, возможно, попросту уничтожат друг друга, но ровно столько, сколько понадобится, чтобы на свет появился его сын.
– Перси всегда любил Шекспира. Спасибо.
Тихий голос подошедшей Констанс вернул его к действительности.
Джон слегка приподнял голову, глядя на черную фланелевую юбку вдовы Перси, отделанную косичкой черного шелка. Траурные одежды.
Горячие тиски с новой силой сдавили грудь, и он отвернулся, стараясь взять себя в руки.
– Помню, как в школе его прозвали Совой, – пробормотал он. – Перси не поднимал головы от книги, поэтому испортил зрение. Пришлось надеть очки.
– Мальчишки безжалостно издевались над ним. Он рассказывал, как трое негодников утащили его очки и разбили. Говорил, что ты набросился на них с кулаками. Тогда ты вспылил единственный раз в жизни.
– Поверь, Перси немедленно побежал за мной, и вместе мы измочалили эту троицу. Нас едва за это не исключили. Его по-прежнему дразнили Совой, но больше никогда не разбивали очков.
Констанс опустилась на траву рядом с Джоном.
– А как прозвали тебя?
Он повернулся и посмотрел на женщину, которую они с Перси знали с самого детства. На девочку, в которую оба влюбились в то лето, когда обойм исполнилось тринадцать лет. Констанс стала первой девушкой, которую Джон поцеловал. Это о ней он писал худшие на свете стихи. Видел эротические сны. И отошел в сторону, когда в ту осень, почти десять лет назад, она вышла замуж за Перси. Он делал вид, будто это его не трогает. Но сколько было выпито, сколько ночей проведено без сна! Сколько хорошеньких женщин перебывало в его постели! И все это не слишком помогало забыть Констанс.
Он смотрел в серые глаза и залитое слезами лицо своей первой любви и видел отраженную в них собственную скорбь. И все же знал, что ей еще тяжелее, ибо она потеряла и мужа, и сына. Поэтому он сосредоточился на самой банальной теме, которая помогла бы обоим не раскиснуть окончательно.
– Меня прозвали Мильтоном.
– Верно. Я и забыла.
Она вытащила шляпную булавку и откинула на спину черную соломенную шляпку. Солнце играло в ее темных рыжевато-каштановых волосах, придавая им сходство с полированным красным деревом.
– Почему Мильтон? Оно совершенно тебе не идет.
Он снова заставил себя вспомнить старые прозвища, данные соучениками в Харроу. Так легче и безопаснее.
– Ошибаешься, оно мне очень подходит! Неужели Перси ни разу не говорил, почему меня прозвали Мильтоном?
– Как ни странно, нет. – Помолчав, Констанс добавила: – Удивительно, как мало ты знаешь о жизни собственного мужа. Я считала, что за десять лет брака узнала о муже все. Но, как выяснилось, ошибалась. За последние несколько дней так много людей рассказывали мне самые необычные истории о Перси. Кое-что я знала, конечно, но в основном… никогда не слышала. Так много историй…
Голос ее прервался, и на ресницах повисли слезы.
– Конни, не плачь, – потребовал он прерывистым шепотом. – Ради всего святого, не плачь.
Она отвернулась, стараясь сохранять самообладание. Ради Джона. Потому что знала, как сильно он ненавидит слезы. Помедлив, она снова повернулась к нему, улыбаясь дрожащими губами:
– Итак, ты собираешься рассказать, каким образом приобрел столь славное прозвище?
– В свой первый день в Харроу я, разумеется, попал в беду, и мистер Джонсон сказал, что если я буду продолжать в том же духе, то никогда не попаду на небо. Я ответил, что это не важно, поскольку намерен править в аду.
– Это вполне в твоем духе, – засмеялась она сквозь слезы. – Ты всегда все делал по-своему.
В голове молниеносно промелькнули все девять лет его брака. Не так уж хорошо он правил в собственном аду!
– Да, и, возможно, зашел слишком далеко, – признался он. – С твоей стороны было весьма разумно выбрать Перси, а не меня.
– Ничего разумного. Ты был сыном виконта и, следовательно, куда более выгодной для меня партией. Я была дочерью богатого торговца, девушкой с богатым приданым и незнатным происхождением. Нет-нет, я выбрала Перси, потому что он так отчаянно меня любил.
– Я тоже любил тебя, – грустно усмехнулся Хэм-монд, – но мне это не помогло.
– Да, но сделал предложение он.
Констанс снова улыбнулась сквозь слезы.
– Кроме того, ты никогда не любил меня, Джон. То есть не любил по-настоящему.
Джон ошеломленно смотрел на нее, не веря собственным ушам.
– О чем ты? Знала бы ты, что творилось со мной, когда я той осенью вернулся из Европы и узнал, что Перси похитил твое сердце. Не помню, как я пережил вашу свадьбу.
– Вздор, – покачала головой Констанс. – Всему причиной твоя гордость. Ты не любил меня настолько, чтобы подумать о браке. Флиртовал со мной, старался очаровать, помнил мои дни рождения. Каждую неделю писал письма из колледжа, дарил любимые цветы, говорил изящные комплименты. Был не прочь сорвать поцелуй под прикрытием живой изгороди, шептал на ухо непристойности. Но ни разу не сделал того, что делает истинно влюбленный.
– Что именно?
– Никогда не творил глупостей ради меня.
Джои недоуменно заморгал, пытаясь понять, что имеет в виду Констанс.
– Ну… – протянул он, наконец, – я писал тебе скверные стихи. Неужели это не считается?
– Стихи? – изумленно переспросила она. – Когда?
– В Кембридже. Я тебе так и не показал ни одного.
– Совершенно верно. Именно об этом я и говорила. Прочитай ты мне хотя бы одно, все могло бы сложиться иначе, потому что я была безумно в тебя влюблена.
– Влюблена? – растерялся он.
– Именно. Но я знала, что ты не любишь меня по-настоящему. И когда ты уехал в большое путешествие по Европе, сумела совладать с собой.
– С помощью Перси.
Теперь он мог легко говорить об этом, потому что больше не ощущал горечи. Слишком много лет прошло с тех пор.
– Он любил меня, Джон.
– Знаю.
Он оглянулся, посмотрел на заложенный камнем тайник и представил выражение лица Перси, когда тот нашел сорочку Констанс.
– Он всегда любил тебя, Конни. Как я сказал, ты поступила очень разумно, выбрав его.
– А он, в свою очередь, выбрал самое неподходящее место для того, чтобы сделать предложение. На майском празднике, в присутствии лорда и леди Монкриф, мисс Дансонс, викария и бог знает еще кого. Перед всеми этими людьми на рыночной площади! Встал на колени, признался в вечной и страстной любви и заверил, что, если я не выйду за него и не сделаю самым счастливым на свете человеком, он застрелится, покончит с собой прямо здесь и сейчас.
– Наш Перси? – с сомнением переспросил Джон.
– Да. Наш рассудительный, здравомыслящий, спокойный, правильный Перси. Ни одна женщина не смогла бы устоять против подобного предложения. Я и не устояла.
Джон попытался представить Перси, стоящего на коленях посреди площади и сыплющего признаниями в любви и угрозами покончить с собой, но это ему не удалось. Сам он не смог бы так поступить даже ради того, чтобы завоевать Констанс.
– Он сделал меня счастливой, Джон. Такой счастливой!
– Я рад, Конни, – вырвалось у него. – Вы двое были единственными людьми на земле, которым я небезразличен.
– А как насчет твоей жены? – тихо спросила она, и Джон вздрогнул, как от удара в сердце.
Он не хотел говорить о Виоле ни с кем, особенно с Конни. Особенно сегодня. Он открыл рот, чтобы отделаться шуточкой, но на ум, как назло, ничего не приходило.
Констанс молча изучала его. Казалось, прошла вечность, прежде чем она накрыла ладонью его руку.
– Если бы я могла что-то пожелать тебе, дорогой, то только счастья в супружеской жизни. Женщины, Джон. Слухи…
– Которым не стоит верить, – перебил он. – Умоляю тебя, не обращай внимания на злые языки. Они постоянно находят пищу для разговоров, но, как ни удивительно, все их измышления оказываются ложью.
– Я беспокоюсь.
– Не стоит. У меня все в порядке. Я… всем доволен.
– Довольство – вещь неплохая, – вздохнула Констанс. – Но, Джон, хотя супружеская жизнь очень непроста, она все же может дать много радости. Как моя.
На последнем слове голос ее дрогнул.
– О Господь милостивый, что мне делать без Перси? – всхлипнула она. – И сын, мой дорогой сыночек…
Она закрыла лицо руками.
На этот раз он не стал утешать ее. Ничего не сказал. Да и что тут говорить? Рассмешить женщину, потерявшую мужа и сына?
Нет, от такой боли нет лекарства. Как, впрочем, и для него.
Джон закрыл глаза, поднял лицо к солнцу и откинулся на руки, слушая ее рыдания и чувствуя, как каждый звук бьет словно кнутом, подстегивая его собственную скорбь. Джон завидовал ей. Ее способности плакать. Сам он плакать не умел.
Ему тридцать пять лет, и в последний раз он плакал в семь. В детской Хэммонд-Парка. Глядя в стеклянную чашу с бисквитом, пропитанным вином и политым заварным кремом, который принесли на десерт. Мальчик слушал, как няня рассказывает о его сестре Кейт. Он помнил, как слезы текли по лицу, падали в крем и сливки. По сей день он ненавидел это блюдо.
Но сейчас ему очень хотелось последовать примеру Конни. Лечь, зарыться лицом в прохладную траву и найти облегчение в громком плаче. Но глаза были сухими, в желудке свинцовый ком, и очень хотелось вырвать сердце из груди. Но он вонзил пальцы в мох, стиснул зубы и не шевелился.
Они долго сидели молча. Наконец она подняла голову и вытерла глаза тыльной стороной ладони.
– Что теперь будет с Хэммонд-Парком? Все унаследует Бертрам?
– Ни за что. Если, конечно, все будет зависеть от меня.
Он вынул из кармана белоснежный носовой платок и протянул Констанс.
– Кроме того, если Берти когда-нибудь станет виконтом, он горько об этом пожалеет. Ибо я клянусь, что буду являться к нему после смерти и безжалостно терзать.
Она едва не рассмеялась, несмотря на то что в глазах вновь заблестели слезы.
– Существует ли какая-то возможность того, что вы с женой можете помириться?
– Мы уже помирились, – солгал Джон. – Потому что сознаем свой долг. Прошу, не обременяй себя тревогами по поводу Хэммонд-Парка. Все будет хорошо.
Джон говорил с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. Как бы там ни было, а для Виолы любовь куда важнее долга! И любовь к нему была тем чувством, которого Виола не испытывала много лет.
Уже через месяц Джон обнаружил, как был прав насчет понятий жены о любви и долге. К тому времени как он окончательно помог Констанс уладить дела Перси, эпидемия скарлатины улеглась, риск инфекции снизился, и он смог вернуться в Лондон. Но, прибыв в столицу, узнал, что жена и не думала перевозить вещи в городской дом. Виолы не оказалось и в Эндерби, чизикском поместье недалеко от Лондона, где она жила большую часть года. Слуги не знали, где сейчас находится госпожа, поскольку та уехала, взяв с собой только горничную и лакея. Однако Джон примерно знал, куда могла деваться Виола. А когда заехал в дом лорда Тремора на Гросвенор-сквер, его подозрения подтвердились. Она нашла убежище именно там. Джон так и видел Виолу на пороге дома Тремора. Представлял, как она просит защитить ее от постыдной пародии на мужа.
Тремор вел себя так же высокомерно, как обычно. Он вошел в гостиную с тем грозным видом, который приберегал для провинившихся слуг, дурно воспитанных простолюдинов и Джона. К сожалению, Щурин никак не мог взять в толк, что подобные выходки никак не действуют на зятя.
К счастью, Тремор и не пытался завести светскую беседу, а сразу перешел к делу:
– Полагаю, вы приехали поговорить с моей сестрой.
У Джона не было настроения острить, поэтому жесткий взгляд герцога был встречен таким же жестким взглядом.
– Нет. Я приехал за женой.
Виола, досадливо морщась, смотрела на брата.
– Значит, Хэммонд имеет право увезти меня из твоего дома, и ты ничего не сможешь сделать?
Энтони молча смотрел на нее. В зеленовато-карих глазах, так похожих на ее собственные, бушевали чувства, каждое она легко могла распознать: гнев на Хэммонда, сострадание к сестре, сожаление о том, что он вообще дал разрешение на этот брак. Но Виола увидела и нечто еще – неизбежность.
– Как мне решиться уйти с ним? – вскричала она, чувствуя, что цепи брачных обетов петлей затянулись на шее. – Как я могу жить с ним после всего, что случилось?
– Ты его жена, – глухим голосом напомнил брат и, глядя на бокал с бренди в руке, тихо добавил: – Как бы мне ни хотелось, чтобы все было иначе.
Виола обернулась и с мольбой взглянула на жену брата. Сердце Дафны переполнилось жалостью к несчастной.
– Энтони, неужели ты ничего не можешь сделать? – не выдержала она. – В конце концов, ты герцог и обладаешь огромным влиянием.
– Дорогая, в этой ситуации мое влияние бесполезно. На стороне Хэммонда закон, и даже я не в силах защитить Виолу. – Энтони с бокалом в руке прошелся по комнате и сел рядом с сестрой. – Если я пойду против Хэммонда и помешаю увести тебя, он может обратиться в палату лордов и заставить их вынести постановление о насильственном возвращении тебя к мужу. Если пожелаешь, чтобы я продолжал бороться, так и будет. Но я проиграю.
Мысль о том, чтобы попросить брата пытаться, невзирая на исход соблазняла.
– Но тогда поднимется ужасный скандал, верно?
– Да, и осуждать будут тебя, Виола. Не его. После его появления на балу у Кеттерингов и новости о смерти Перси по Лондону поползли слухи.
– И что говорят люди?
Брат не ответил. Да в этом и не было нужды.
– Не сомневаюсь, все аплодируют Хэммонду, сумевшему укротить строптивую жену, – пробормотала она, едва сдерживая гнев.
Как же несправедлива жизнь!
Энтони не стал ни подтверждать, ни опровергать ее слов. Просто сунул ей в руку бокал с бренди:
– Вот. Выпей. Это поможет.
Виола, морщась, долго смотрела на огненную жидкость цвета глаз мужа, прежде чем поставить бокал на столик.
– Мне нужен не бренди, а развод.
– Ты знаешь, это невозможно.
– Знаю, знаю…
Виола подалась вперед и, опершись локтями о колени, судорожно сцепила руки.
– Что мне теперь делать? – прошептала она с таким ощущением, что взывает к Богу. – Что теперь делать?
Энтони негромко выругался.
– Спущусь в гостиную и еще раз попытаюсь его урезонить, – со вздохом пообещал он. – В прошлом Хэммонд охотно брал у меня деньги. Возможно, я сумею подкупить его и выпроводить.
Он вышел из библиотеки. Дафна тут же заняла его место на диванчике.
– О, Дафна, – пробормотала Виола, – как бы мне хотелось вернуться на девять лет назад и изменить прошлое. Какой глупой девчонкой я была!