— О, — съехидничал Иосиф, — пара пятак!
Аня еще сильнее заплакала, приказала мужу, чтобы не устраивал балаган, а Иосиф, наоборот, разошелся и сказал, кому обрыдли шутки, пусть переселяется к Дегтярю. Адя ответил, что у Дегтяря не хватит для всех места.
— Не волнуйся, — окончательно разошелся Иосиф, — Дегтярь найдет место, лимита не будет!
— Мели, мели, Емеля, — покачала головой Аня, — твоя неделя.
В апреле Котляра два раза проверяли из финотдела, причем второй раз с интервалом в один день, когда никто не мог ждать. Как раз накануне Иосиф принес в мешке обрезки, дворничка Феня Лебедева пожалела бедного инвалида и выхватила мешок, чтобы понести на третий этаж. От полной неожиданности Иосиф, вместо благодарности, набросился на Феню и отругал ее последними словами.
Господи, замахала руками Лебедева, и кому охота заглядывать в чужой мешок, хоть бы там не шкура была, а одно золото с бриллиантами.
— Ты дура, ты набитая дура, — сказал Иосиф. — А на твоей работе нужны умные люди.
— А сам бы и пошел, — огрызнулась Феня.
Иосиф в ответ погрозил пальцем и сказал дворничке, что напрасно хорохорится, в Одессе найдется достаточно желающих на ее должность, и надо будет — подыщем.
Свой второй визит представитель из финотдела сделал в сопровождении Дины Варгафтик, поскольку Клава Ивановна лежала с температурой и не могла подняться. Все четыре мешка, с обувью и обрезками, он старательно опростал, Иосиф наблюдал, словно посторонний, и улыбался. Финагент сказал, что не видит оснований улыбаться, скорее, наоборот, и потребовал, чтобы показали вчерашний мешок. Иосиф поднял опростанный мешок, который лежал возле ног у финагента, еще раз вытряхнул и подал.
— Не притворяйтесь больше, чем есть, — разозлился человек, — и не делайте других идиотами. Имеются сведения, что вам поставляют левый товар прямо с фабрики.
— Что же вы пришли ко мне? — удивился Иосиф. — Идите на фабрику.
Человек совсем потерял терпение и сказал, что он пришлет сюда ОБХСС, посмотрим, какую песню Котляр тогда запоет.
— Товарищ, — улыбнулся Иосиф, — есть народная поговорка: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Почему я должен бояться ОБХСС? ОБХСС стоит на страже закона, а не какой-то страшный бабай с мешком в руках, который уносит детей. Товарищ, я потерял свою ногу не на этой войне, я потерял ее на гражданской войне, когда ты ходил еще у мамы под юбкой.
В тот же вечер Иона Овсеич получил полный отчет, как протекал визит представителя из финотдела. Дине было глубоко стыдно за Иосифа Котляра, который позволил себе разговаривать со взрослым человеком, вроде тот дурачок и ничего не понимает. Вообще, люди мало меняются: какой он был до войны, Котляр, когда она со своим Гришей подавала на него в домком за разрушение жилфонда, такой он остался теперь и останется до самой могилы.
— Все? — спросил Иона Овсеич. — Тогда ты свободна и можешь идти домой.
Напоследок Дина опять повторила, как ей было стыдно перед человеком за насмешки Иосифа, особенно насчет ОБХСС, но товарищ Дегтярь лишь проводил до дверей, похлопал сзади по плечу и сказал спокойной ночи.
Перед утром у Полины Исаевны схватило сердце. Сначала она боролась молча и терпела, но вскоре стало невозможно, позвали Аню Котляр, она сделала два укола подряд, положила на спину горчичники и сидела до рассвета, пока Полина Исаевна не почувствовала себя значительно лучше. Иона Овсеич все время лежал тихо на своей кушетке, два или три раза вырвался тяжелый вздох, Аня сказала, есть лишняя ампула камфоры, можно сделать и ему укол, вреда не будет, но получила отказ.
Когда Аня вернулась в квартиру, Иосиф уже приготовил себе завтрак и на ходу пристегивал протез, потому что времени оставалось в обрез и была опасность опоздать на смену: завод «Большевик» далеко, за Пересыпским мостом, надо ехать двумя трамваями, потом пройти хороший кусок пешком.
В больнице у Ани было сегодня вечернее дежурство, она успела зайти к Полине Исаевне еще раз и покормить обедом. Иона Овсеич звонил с фабрики домой. Полина Исаевна успокаивала его, хотела передать трубку Ане, чтобы она подтвердила, но он ответил, не надо, это лишнее.
Адя, когда вернулся из музучилища, тоже зашел проведать Полину Исаевну. Он посидел не больше пяти минут, Полина Исаевна интересовалась, как идет подготовка к выпускным экзаменам, какой набор в этом году делает консерватория, и вдруг заплакала: если бы его папа и мама могли полюбоваться на своего сына, как бы они гордились! Потом она добавила, дай бог каждому иметь такого второго папу и такую вторую маму, как Иосиф с Аней, и сама велела Аде идти заниматься. На прощанье она взяла его за руку и попросила: пусть поиграет Шопена, если можно, погромче, тогда у нее в комнате тоже слышно.
Адя сделал, как просили, сегодня было слышно особенно хорошо, у Полины Исаевны безостановочно лились слезы, на душе было горько и сладко в одно время, хотелось хотя бы на миг вернуть далекие годы, когда были еще молодые, здоровые и вся жизнь была впереди.
Иона Овсеич пришел с фабрики рано — только что объявили двадцать часов по московскому времени. Полина Исаевна была еще под впечатлением музыки, которую играл специально для нее Адя, и сказала, какое это счастье иметь таких порядочных соседей, как Котляры. Дегтярь посмотрел чужими глазами, Полина Исаевна опять повторила свою аттестацию, но, оказалось, мысли мужа так далеко от дома, что он просто не слышит.
— Полина, — сказал Иона Овсеич, — я тебе сообщу сейчас новость, от который ты забудешь, как тебя зовут.
Полина Исаевна почувствовала сильное напряжение, хотя нетрудно было догадаться, что, когда хотят сообщить очень плохое, так не начинают.
— Буквально полчаса назад, — сказал Иона Овсеич, — мне звонили по телефону, что Ефим Граник живой.
— Не может быть! — Полина Исаевна побледнела и схватилась за голову.
— Я тебе скажу больше: не только живой, но и находится сию минуту в Одессе.
Полина Исаевна была настолько потрясена, что забыла даже спросить, кто мог узнать раньше всех и кто звонил Дегтярю.
— Я тебе скажу еще больше, — продолжал Иона Овсеич, — он слоняется по городу и боится зайти к нам во двор.
— Боже мой, — догадалась Полина Исаевна, — он сошел с ума, когда узнал, что Соня с детьми погибла!
— Нет, он не сошел с ума, — сказал Иона Овсеич, — но человек, который столько лет после войны не давал о себе знать, надо полагать, имел для этого основания.
На другой день, солнце только начинало садиться, соседи и все жильцы дома собственными глазами увидели Ефима Граника. Он стоял возле дворового крана, где до войны любили играть дети, задрал голову и смотрел. Было впечатление, что он смотрит на небо, но как раз сегодня оно было самое обыкновенное: ни тучки, ни облака, ни стайки птиц, ни даже отдельной какой-нибудь птички — просто синее, как бывает синий огонь от спиртовки, когда горит совсем беззвучно.
— Фима! — крикнула не своим голосом Дина Варгафтик. — Фимочка!
Ефим продолжал смотреть, как будто не его зовут, кусок неба над двором то темнел и делался почти совсем черный, то опять светлел. Дина вторично окликнула, и тогда он повернул голову, высоко поднял брови, прикусил нижнюю губу и улыбнулся.
— Кто мог ждать, кто мог думать! — Дина изо всех сил прижимала руки к груди, ногти впивались в кожу, и раз за разом, вроде она помешалась, в голову ударяла мысль про Гришу, который в один прекрасный день вот так же придет, остановится возле крана, где до войны любили играть дети, и будет смотреть на небо, а похоронная, которую она получила из военкомата, окажется, была просто ошибкой.
Дина хотела завести Ефима к себе, но Клава Ивановна, хотя была еще не совсем здорова, уже успела выскочить во двор, схватила гостя под руку и потянула за собой. Когда подымались по лестнице, Ефим сказал, он хочет к себе, в свою комнату, Клава Ивановна притворилась, что не слышит, но у порога Ефим повторил опять, что хочет к себе, в свою комнату. Клава Ивановна вдруг остановилась, как будто поражена, и всплеснула руками:
— Фима, ты что, с Луны свалился! В твоей комнате давно живут люди.
— Значит, моя комната уже не моя? — спросил Ефим. — А где же теперь будет моя?
— В бане Исаковича! — ответила Клава Ивановна, как отвечали в Одессе еще до войны, когда человек задавал слишком глупые вопросы.
Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям. От полной неожиданности Клава Ивановна продолжала сидеть на стуле и догнала Ефима уже на лестнице, он сильно упирался и доказывал, что ему пора идти. Куда идти, догадалась наконец спросить Клава Ивановна, Фима задумался, перестал упираться, и оба вернулись в комнату.
Через час, когда мадам Малая дала гостю кусок мыла, полотенце и отправила в баню, пусть хорошо помоется после долгой дороги, во дворе уже знали, что Ефим Граник приехал в Одессу из лагеря, где-то далеко за Волгой. В лагере он находился два года, попал туда сразу после войны, вместе с другими бывшими военнопленными красноармейцами, которых освободили американцы и передали нашему командованию.
То, что Ефим провел полные два года в лагере, во многом была его собственная вина. На вопрос комиссии, как он, еврей по национальности, остался живой в лапах у нацистов, Ефим отвечал, что сыграла роль счастливая случайность. Даже среди своих в роте многие принимали его за татарина, в том числе один настоящий татарин, по фамилии Габитов, из города Сызрань. Когда в сорок втором году, возле Малгобека, на Кавказе, немцы взяли их в плен, построили в один ряд и приказали выйти вперед комиссарам, коммунистам и евреям, он уже поднял ногу, но Габитов схватил его сзади за рубашку и с трудом удержал. Где теперь Габитов, живой или нет, он не знает, а так бы Габитов мог подтвердить.
Комиссия внимательно слушала, а насчет единственного свидетеля, который мог бы подтвердить, если бы его нашли, оставалось, в лучшем случае, просто улыбнуться: подобные счастливые случаи комиссии уже встречались десять из девяти, если не чаще. Что же касается татарской наружности Ефима, так сходство, по мнению комиссии, было только в ширинке, поскольку татары тоже практикуют обрезание. «Как же я могу вам доказать, если вы мне не верите?» — спросил Ефим. Один член комиссии, у него были погоны майора, посмотрел Ефиму прямо в глаза, наклонился к своему соседу, сказал несколько слов на ухо, но тот махнул рукой и приказал вызвать конвойного.
После бани мадам Малая повела Ефима к Дегтярю. Иона Овсеич и Полина Исаевна удивились, как он хорошо выглядит, можно подумать, годы даже не коснулись его. Ефим объяснил, что это от бани, он сильно парился и вылил на себя сто шаек горячей воды.
— Ты считал, — засмеялась Полина Исаевна.
Да, ответил Ефим, скорчил хитрую гримасу и принялся рассказывать, как немцы устроили ему и другим пленным дезинфекцию: завели в хату, там сидел фриц возле бочки с дегтем, окунал квач и хлопал с размаху по спине, по ногам, по лицу. Потом повели в баню, поставили затылком к стене и начали поливать кипятком из шланга. Кто пытался увернуться, били шлангом и давали двойную порцию. Потом вывели голыми на мороз, заставляли бегать по снегу, и так трое суток подряд. С тех пор ему всегда холодно, и он любит обливаться горячей водой. А один раз он видел живого Гитлера — вот, как он видит их, даже еще ближе.
— И он говорил с вами? — поразилась Клава Ивановна. Нет, покачал головой Ефим, только показал пальцем и три раза повторил: русише швайн, русише дрекшайзе, русише Ванька.
— А где находился твой лагерь? — спросил Иона Овсеич.
Ефим задумался, пошевелил губами и вспомнил: лагерь находился во Франции, город Мец, не в самом городе, а немножко в стороне.
— И французское сопротивление ни разу не сделало попытку освободить заключенных? — удивился Иона Овсеич.
Ефим опять задумался, видно было по лицу, что перед ним проходят разные картины из прошлой жизни, потом вдруг обратился к Полине Исаевне и спросил: куда могла уйти его Соня с детьми и почему они так долго не возвращаются?
У Полины Исаевны сразу стал ком в горле, она не могла произнести слова, и Клава Ивановна ответила за нее, что была война, погибло, наверно, десять миллионов человек, если не больше, и как есть, так есть, тут уже сам Бог ничего не исправит, а Ефим должен еще радоваться: его маленькая Лиза жива, здорова и находится у хороших людей.
Ефим сказал, что у него был сын Ося, который сам умел сочинять стихи, и дочь Хиля, их маму звали Соня, а Лизу он не помнит. Она была сестричка?
Полина Исаевна, чтобы не расстраивать своим видом других, повернулась к стене, только дергались плечи, как будто напала сильная икотка, Иона Овсеич внимательно наблюдал гостя и барабанил пальцами по столу.
— Перестань стучать, — сказала Клава Ивановна, — и так стучит в голове.
Иона Овсеич на секунду перестал, потом опять возобновил, потому что нервы требовали разрядки.
Ефим вдруг поднялся, сказал, что ему пора идти, и направился к дверям, Клава Ивановна успела в этот раз своевременно остановить:
— Куда тебе надо идти?
Иона Овсеич был недоволен, что Клава Ивановна остановила: надо было дать возможность уйти, но не оставлять одного, а проконтролировать.
Через пять минут Ефим вторично поднялся и заявил, что он хочет к себе домой, пусть ему вернут ключи. Нет, очень ясно ответил Иона Овсеич. Ключи не вернут: квартира, которая раньше была его, Ефима Граника, теперь не его, а майора Бирюка, в данное время он со своей частью стоит в Берлине, а семья проживает здесь.
Хорошо, сказал Ефим, пока думали, что Граник мертвый, он не возражает, майор Бирюк мог жить в его комнате, а теперь Граник вернулся, и пусть уйдут, он хочет к себе домой.
— Ефим, — Иона Овсеич поднялся со своего стула, — сколько ты ни будешь повторять одно и то же, реальное положение от этого не изменится. Тебя освободили из лагеря по амнистии, в связи с тридцатой годовщиной Октября. Это во-первых, а во-вторых, доказывать, как должно быть, лишь на том основании, что так было, в данном случае неуместно. И в-третьих, можно только восхищаться, как хорошо у тебя начинает работать память, когда речь заходит о квартире.
Ефим зажмурил правый глаз, прикусил губу, на лице застыла улыбка.
— Перестань строить гримасы, — рассердился Иона Овсеич, — ты всегда был на это великий мастер.
Полина Исаевна, за спиной у Ефима, сделала мужу знак, чтобы не приставал, человек в таком состоянии, но Иона Овсеич попросил ее лежать спокойно и не вмешиваться не в свое дело.
— Дегтярь, — обратилась Клава Ивановна, — я так думаю, на сегодня хватит: у бедного Фимы и так достаточно впечатлений. Пусть немножко отдохнет.
Реплика Клавы Ивановны была того же сорта, что из уст Полины Исаевны. Иона Овсеич нахмурился, но этим ограничилось: мадам Малая уже встала, взяла Ефима за руку и пошли домой.
С жильем для Граника, как можно было предвидеть с самого начала, получилась целая морока. Первые несколько дней на квартире у Клавы Ивановны он еще как-то держал себя в рамках, потом взял себе привычку подыматься среди ночи, шарил по стульям, под кроватью и сообщал, что идет прогуляться по городу. У Клавы Ивановны, пока он возвращался с дурацкой ночной прогулки, чуть не выскакивало от страха сердце, а много ли человеку в ее возрасте надо.
Дегтярь вообще не одобрял всей этой возни с Граником, а теперь прямо сказал, хватит нянчиться, пусть устраивается на завод и получит место в общежитии. А если Одесса после войны перестала ему нравиться, он имеет полный простор от Черного моря до Белого и Охотского.
Эти слова Иона Овсеич передал через мадам Малую, но не было уверенности, что она вручит адресату, и он сам лично повторил Ефиму. Тот тихо выслушал, на лице застыла улыбка, как будто человек натянул маску, и опять потребовал ключи от своей комнаты, иначе нельзя открыть двери, а ломать топором он не хочет.
Иона Овсеич попросил Ефима не угрожать, Клава Ивановна вдруг засмеялась и своим глупым смехом свела на нет всю серьезность.
— Малая, — прямо побелел от злости Иона Овсеич, — Малая, я тебе делаю очень серьезное предупреждение! А если вам так смешно и весело, разберитесь сами, у меня нет времени заниматься пустяками.