За выходной день Тося расторговала полторы тысячи английских булавок, люди брали по десятку, а некоторые даже два-три.
— Малая, — сказал Иона Овсеич, — вспомни, что я тебе говорил насчет торгашеских замашек Хомицкой. Как видишь, случайностей не бывает.
Клава Ивановна пожала плечами: а что она должна делать со своими нитками и булавками — власяницу, кольчугу! Иона Овсеич нахмурился:
— Малая, шутка хороша, когда она на месте, а когда не на месте, она уже не шутка.
Во дворе, непонятно, кто первый начал, пошли разговоры про горячую дружбу, которая вдруг закипела между Хомицкой и Котляром. По адресу Иосифа удачно сказала Дина Варгафтик и многие повторяли ее слова: можно подумать, у него выросла вторая нога — прыгает, как петух.
Клава Ивановна позвала к себе в гости Тосю и предупредила насчет разговоров, которые идут вокруг. Тося расплакалась и ответила, нехай прочистят спичкой, если вязнет в зубах, а пережеванное невкусно.
— Я тебе верю, — сказала мадам Малая, — но ты должна принять меры, чтобы не было пищи для разговоров.
Поздно вечером, Тося уже закрыла ставни, с улицы все видно, сильно постучали в дверь. От неожиданности Тося затряслась и, вместо того, чтобы сразу отпереть, осталась на месте возле окна. Через минуту опять постучали, теперь уже рукой и ногой, Тося побежала открывать, но ключ, как будто нарочно, поворачивался до середины и застревал.
— Сейчас! — крикнула Тося, засунула ручку ножа в кольцо, ключ сделал сразу полтора оборота, но сильно погнулось кольцо.
— Что такое, — возмутилась с порога Клава Ивановна, — что за баррикады ты устраиваешь здесь!
Тося показала ключ, как сильно погнулось у него кольцо, Клава Ивановна не смотрела, а быстро ходила по комнате, вроде спешила и боялась проворонить.
— Что вы ищете? — спросила Тося.
Клава Ивановна не ответила и, в свою очередь, поинтересовалась, зачем Хомицкая закрывает ставни, когда все другие держат открытыми, Тося объяснила: из дома напротив хорошо видно, что делается у нее в квартире.
Клава Ивановна скривилась:
— А что такое делается у тебя в квартире, чтобы надо было прятаться?
— А что у меня может делаться? — спросила в ответ Тося.
— Нет, — провела пальцем в воздухе Клава Ивановна, — это ты мне ответишь, что у тебя может делаться. То разговоры во дворе про шуры-муры с Котляром, то ставни закрываются, то дверь не открывается. Хомицкая, слишком много странностей. До сих пор я тебя защищала перед Дегтярем, а теперь мне надо самой хорошо оглянуться.
— А ты меня не защищай, — вдруг перешла на «ты» Хомицкая. — Защитница нашлась! Три года пряталась в эвакуации и сидела бы себе, а сюда нечего было вертаться, без тебя обойдемся, не подохнем.
На минуту Клава Ивановна остолбенела, и, хотя стояла лицом к Тосе, было впечатление, что не видит ее, или видит, но не узнает. У Тоси кривились губы, как будто вот-вот расплачется, Клава Ивановна подошла к окну, открыла ставни, на подоконник лег белый свет луны, посмотрела на улицу, дома стояли как завороженные, остатки снега кучками лежали вокруг деревьев, и тихо сказала: боже мой, какая красивая ночь у нас в Одессе. От слабости Тося должна была прилечь, Клава Ивановна остановилась возле кровати, потрогала рукой Тосин лоб, пожелала спокойной ночи и пошла. Возле дверей она опять остановилась, помолчала немножко и тяжело вздохнула:
— Глупенькая, эта старая стерва Малая все понимает, но она не думает о себе, главное, чтобы вам было хорошо.
Через день, когда Тося пришла со смены, дома ждало письмо: товарищи по госпиталю сообщили про Степана Хомицкого, ее мужа, что он подорвался на мине, которую подложили фрицы в городе Шпремберг, получил ранение и контузию, но опасности для жизни в настоящее время нет.
В воскресенье Тося надела шелковое платье, почти совсем новое, шили в сороковом году, Степа как раз вернулся домой после финской войны и Бессарабии, белые сандалеты, часы-кирпичики и пошла в Успенскую церковь. Людей было много, от спертого воздуха немного мутило, возле колонны, на раскладушке, лежал калека, тела не было видно, одна голова с глазами, от которых делалось нехорошо на сердце. Тося перешла на другое место, но все равно чувствовала эти глаза у себя на затылке, несколько раз провела рукой, однако держалось по-старому и не проходило.
Далеко впереди, за канделябрами и малыми подсвечниками, подымался высоко над людскими головам иконостас, собранный из золоченых прямоугольных рам и вставленных в эти рамы изображений Господа, его апостолов и святых. Старичка на амвоне сменил молодой человек, колокольным басом возгласил многие лета вождю народов, творцу всех наших побед маршалу Иосифу Сталину, а также его красному воинству, сокрушившему смертного ворога земли Русской кровавого Адольфа Гитлера, хор подхватил, голоса ударялись о стены и возносились под купол, вырываясь через открытые окна наружу — на улицы Кирова и Красной Армии.
В притворе церковная старушка продавала свечи — малые по десяти рублей за штуку, большие по двадцать пять, Тося купила две большие — за упокой сына Николая и благополучное выздоровление мужа Степана. Потом, уже на паперти, пересчитала деньги, воротилась и купила еще две маленькие — за всех, кого она не знает в лицо, не знает по имени, но были рядом с ее сыном и мужем. Рубли, серебро и медь, которые оставались, дала нищим, одни благодарили, другие брали молча, опускали в карман и опять протягивали руку.
В хлебном магазине, продавщица уже успела отрезать талон и взвесить хлеб, Тося вспомнила, что в кармане нет ни копейки. Продавщица рассердилась, что зря морочат голову, забрала хлеб и швырнула карточку с талоном обратно.
Клава Ивановна, когда встретила во дворе Тосю, поинтересовалась, много ли было сегодня людей в церкви. Тося удивилась, что мадам Малая уже все знает, но та объяснила: достаточно посмотреть на лицо Хомицкой, чтобы догадаться, откуда она идет и чем занималась. Хотя никто не упрекал, Тося сказала в свое оправдание, что пошла просто так, сильно тяжело на душе, а не по другой причине.
— Як тревога, так до бога, — вздохнула Клава Ивановна. — Попы хорошо знают, когда надо ловить людей и зазывать к себе в церковь.
Тося ответила, что ее никто не ловил и не зазывал, но Клава Ивановна только покачала головой и горько улыбнулась: не обязательно, чтобы поп подходил к каждому в отдельности, достаточно одного факта существования церкви и монастырей. За годы советской власти люди уже забыли, как попы грабили народ и пили из него кровь вместе с царем и помещиками, теперь опять придется начинать с Адама и Евы.
Часов в десять вечера Оле Чеперухе принесли телеграмму. Она чуть не потеряла сознание, пока развернула и увидела, что телеграмма от сына. Зюнчик сообщал свой новый адрес, сплошные цифры. Оля побежала наверх, к Дегтярю, чтобы хоть приблизительно узнать, в какую сторону отправили сына, но Иона Овсеич очень ясно ответил: поскольку сам Зиновий не указывает, стало быть, нельзя, однако, его личное убеждение, в Германии наших войск вполне достаточно и отправлять туда молодых, только что обученных офицеров, нет смысла.
Спустя несколько дней от Зюнчика пришло письмо. Он не писал прямо, где находится, но вспомнил, как сильно, когда был еще мальчиком, хотел иметь своего ручного тигра, чтобы все люди в Одессе боялись его и разбегались в стороны. И вот, буквально вчера, ему показали одного человека, который один на один поймал трех живых тигрят и продал в зверинец.
— Боже мой, — Олю бросило в жар и холод, — Зюнечка где-то в Индии!
Иона Овсеич дважды внимательно прочитал письмо, хотя уже после первого раза хорошо понял намек Зиновия насчет местопребывания, поскольку, кроме тигров, говорилось про удивительно красивую растительность, которая, с одной стороны, южная, как на Кавказе, с другой, северная, как в тундре, возле Полярного круга.
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — у меня нет уверенности, что твой Зиновий именно в Индии, но если взять, к примеру, Германию, то это как раз в противоположную сторону.
Целую неделю у Оли было спокойно и легко на душе, но черт дернул ее похвастать перед Гизеллой Ландой, что ее Зюнчик уже офицер и, по особому заданию начальства, его перебросили в Индию.
Гизелла очень удивилась:
— Если по особому заданию, откуда вы можете знать? Оля улыбнулась, засунула руку под платье, где декольте, и вынула письмо. Пока Гизелла читала, Оля объясняла, что Зюнчик не такой дурак и умеет в одно и то же время все сказать, и вместе с тем ничего не сказать.
Действительно, согласилась Гизелла, написано очень тонко, она лично не ожидала от Зиновия такого дипломатического таланта, но по всем признакам речь идет вовсе не об Индии, а о нашем Дальнем Востоке, по соседству с Кореей, Маньчжурией, там сейчас хозяйничают японцы.
— Какие японцы! — возмутилась Оля. — При чем здесь японцы!
Гизелла пожала плечами: каждый школьник знает, что Индия — это субтропики, даже тропики, а флора, одновременно южная и северная, плюс ко всему тигры, есть только у нас в Уссурийском крае.
— А где Уссурийский край, — добавила Гизелла, — этого вы не можете не знать.
Оля ответила, что она не ученая, как некоторые другие дамы, она имеет право не знать, ибо всю жизнь работала от зари до зари, а на книжки у нее не оставалось свободного времени.
— Олечка, — сказала Гизелла, — ну чего вы злитесь? Может, я ошибаюсь, может, вы правы.
Нет, вдруг заплакала Оля, теперь она сама понимает, что обманывала себя и выдумывала всякие Индии. Зюнчик, конечно, на Дальнем Востоке, там совсем рядом японцы, а от них можно ожидать любых гадостей.
— О чем вы говорите! — засмеялась Гизелла. — Если они побоялись в сорок втором году, в сорок третьем, то теперь это для них равносильно самоубийству. Мы же не американцы, мы сотрем их в порошок за десять дней.
Гизелла рассуждала правильно, на ее месте Оля говорила бы то же самое, но за десять дней, пока мы сотрем японцев в порошок, придется положить немало жизней, и никто, даже на секунду вперед, не может гарантировать, что Зюнчик останется живой и невредимый. Все годы, начиная с первого дня войны, Иона Чеперуха был на фронте, имел пять ранений, сегодня со своей частью он вел наступление в Чехословакии, смерть была со всех сторон, но за него она никогда так не волновалась. А эти американцы и англичане, это же сволочи, привыкли загребать жар чужими руками! Они будут еще десять лет цацкаться со своими японцами, пока наши не возьмутся за дело и не сделают с Японией то, что сделали с Гитлером.
В последние дни Оля на каждом перекрестке повторяла эти слова, в конце концов, Иона Овсеич должен был предупредить ее со всей серьезностью, чтобы прекратила свои провокационные разговоры насчет войны с Японией, иначе придется расценивать по законам военного времени.
Оля сделала сумасшедшие глаза и тоненьким голосом спросила:
— Товарищ Дегтярь, но мне, матери, вы можете ответить правду: японцы скоро сдадутся, или эти гнусные американцы специально ждут, чтобы мы положили своих детей?
— Чеперуха, — сказал Иона Овсеич, — я тебе опять повторяю: прекрати свои разговоры насчет войны с Японией. Наша главная задача — добить Гитлера в его собственной берлоге, а все остальное сегодня на втором плане.
Оля расплакалась:
— Если бы у вас был свой сын, товарищ Дегтярь, вы бы так легко не говорили.
Иона Овсеич напомнил, что у него было два сына, в самое тяжелое для Советской власти время, когда по всей стране царили голод и тиф, он потерял обоих. Да, сказала Оля, она знает, но разве можно сравнивать то, что было двадцать пять лет назад, и сегодняшнее. Иона Овсеич смотрел задумчиво перед собой, мысли увели куда-то далеко, тяжело вздохнул, привел в пример свою Полину Исаевну, как она тогда чуть с ума не сошла, потом за нее взялся туберкулез, открытый процесс, она чудом осталась живая, и все-таки никогда не теряла человеческого облика.
— Товарищ Дегтярь, — повторила Оля, — я все знаю, но это было двадцать пять лет назад, давно заросло травой, а мы говорим про сегодня, сию минуту.
— Чеперуха, — ответил Иона Овсеич, — материнская любовь самое святое на свете, но есть одно, еще более святое — любовь к Родине, к Советскому государству, и не надо допускать, чтобы материнская любовь превращалась в материнскую слепоту, это может далеко завести.
Оля внимательно слушала каждое слово товарища Дегтяря, от большого напряжения на лбу собрались глубокие складки, но все равно трудно было понять, она честно призналась и третий раз повторила: нельзя сравнивать двадцать пять лет назад и сегодня — то было и сплыло, а это есть.
— Рубцы болят на погоду, — сказал Иона Овсеич. — Чеперуха, поверь мне: рубцы болят на погоду.
Второго мая наши войска взяли Берлин, Оля всем объясняла: еще день-два и наступит полный мир. Насчет японцев она была уверена, что теперь, когда разгромили Гитлера, им нет никакого смысла продолжать войну и надо соглашаться на полную капитуляцию. Чтобы не прозевать, Оля круглые сутки не выключала радио и часто просыпалась среди ночи: ей слышались позывные из Москвы, которые предупреждали, что будут передавать важное сообщение.
Восьмого мая, не имея никакого выхода, немцы капитулировали. Акт о капитуляции подписали руководители германских вооруженных сил фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал фон Фридебург и генерал-полковник Штумпф в присутствии представителя главнокомандования Красной Армии маршала Советского Союза Жукова, представителя командующего экспедиционными силами союзников главного маршала авиации Тедцера, командующего стратегическими воздушными силами США генерала Спаатса, главнокомандующего французской армии генерала Делатр де Тассиньи.
На девятое мая был назначен День Победы. Товарищ Сталин выступил с обращением к народу. Вечером, перед салютом, Иона Овсеич собрал жильцов во дворе под открытым небом и прочитал обращение еще раз, чтобы не только мы, не только наши дети, но и наши внуки и правнуки запомнили навечно слова вождя всех народов и гениального полководца товарища Сталина:
— Наступил великий день победы над Германией… Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, — не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вдовая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией. Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.
Люди опять поздравляли один другого, обнимались и целовались с такой силой, как будто не виделись тысячу лет. Тося Хомицкая ушла к себе домой, Котляр побыл немножко и тоже ушел, а с Диной Варгафтик вдруг началась истерика, она подымала над головой руки и просила своего Гришеньку, чтобы он с того света посмотрел, как радуются люди.
После салюта Оля Чеперуха подошла к Ионе Овсеичу и просила объяснить: товарищ Сталин сказал, что в Европе война кончилась и будет мир, а про Дальний Восток не сказала ничего; получается, немцы капитулировали, а японцы — нет.
Иона Овсеич положил руку на плечо, крепко прижал к себе Олю и ответил: да, немцы капитулировали, а японцы — нет, но здесь уже не стоит вопрос, кто кого, здесь вопрос исключительно времени. Оля сказала, что время нас не должно волновать, пусть американцы и Черчилль воюют сами, а мы им откроем второй фронт, как они нам открывали.
Товарищ Дегтярь улыбнулся: по-своему Оля Чеперуха права, мы не американцы и не Черчилль.