— Это доставило бы тебе слишком много удовольствия.
— А тебе это не доставило бы удовольствия?
— Моя месть заключается в том, чтобы оставаться с тобой.
— Но ведь ты могла бы быть свободна!
— Ты тоже. Но только ты, мой дорогой Анри, способен лучше воспользоваться своей свободой, чем я своей. Поэтому я предпочитаю терпеть лишения, чтобы и тебе свободы не досталось. В жертвах я сильнее тебя.
Она говорила искренне. Она демонстративно хранила ему верность, как и после получения им президентского мандата. Святая. Ее не на чем поймать. Никогда еще ни одна женщина не прилагала столько усилий, чтобы не изменить мужу: если раньше это делалось из уважения к нему, то теперь — чтобы его унизить.
Он прибавил:
— Ты извращенка.
— Может быть, поэтому, дорогой, мы когда-то и понравились друг другу?
Они вошли к себе. Анри запер дверь. Больше ни слова не было произнесено до утра.
Наутро на лужайках возле Елисейского дворца как обещание чуда сияло солнце.
Вопреки своим привычкам, Анри настоял на том, чтобы позавтракать вместе с женой, велел принести два подноса, сам расставил их в столовой и, позабыв про вчерашнее напряжение в отношениях, приветливо обратился к ней:
— Катрин, через полтора года состоятся новые выборы. Я буду добиваться мандата на второй срок.
— Я в этом не сомневалась.
— Что ты об этом думаешь?
— Твое переизбрание не гарантировано.
— Я это знаю, я буду бороться.
— Каким образом? Теперь уже ты не сможешь разыграть покушение.
Его затылок напрягся. Он скривился:
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Разумеется.
Они замолчали, на минуту каждый всецело отдался главной задаче — намазать свой хлеб с маслом конфитюром так, чтобы не уронить ни капли на стол и не испачкать пальцы.
Он продолжал как ни в чем не бывало:
— Перед этим вторым сроком я предлагаю нам расстаться.
— Почему?
— А ты как думаешь?
— С точки зрения политической это для тебя большой риск, мой дорогой Анри.
— Разведенный президент? Взгляды у людей изменились!
— Страшнее будет изумление. С незапамятных времен, с тех пор как существуют газеты, радио, телевидение, все верят в настоящую любовь между нами. «Идеальная любовь» — это наша легенда. Обнаружив, что все это было ложью, приманкой, дымовой завесой, твои избиратели, а тем более те, кто колеблется в выборе, потеряют доверие: неужели президент Морель нам лгал? И так ли уж хороши результаты его деятельности? Не являются ли его слова и дела всего лишь предвыборной стратегией?
— Плевать! С меня довольно.
— Меня?
— Тебя! Нас!
— Может быть, появилась новая любовница, которая мечтает выпихнуть меня вон?
— Ничего подобного.
— Тогда что?
— Я не выношу, как ты на меня смотришь.
Она расхохоталась:
— Конечно, я тебя вижу таким, каков ты есть. И это очень некрасивое зрелище.
Он поморщился, сглотнул, придавил ладонями стол, чтобы успокоиться, и закончил:
— Ты не хочешь подумать над моим предложением?
— Уже подумала. Я отказываюсь.
— Почему?
— Я нашла свое призвание. Что мне было делать, после того как я открыла, что больше тебя не люблю? Ненавидеть тебя. Меня это устраивает.
— Катрин, я больше не могу выносить твое присутствие.
— Тем не менее придется привыкнуть. Дай мне обрисовать ситуацию. Во-первых, ты пойдешь на новый срок, только если я буду согласна.
— Что?
— Потребуется, чтобы я закрыла рот, чтобы я хранила твои гадкие секреты, чтобы я не принялась болтать о покушении на улице Фурмийон.
Его тело дернулось, как будто он получил удар под дых. Убедившись, что ее услышали, она продолжала:
— И во-вторых, во время этого второго срока я буду рядом с тобой. «Идеальная любовь», не забывай об этом!
Он отхлебнул кофе; его глаза над чашкой, казалось, готовы были убить.
— К чему этот ад? — спросил он.
— Чтобы ты искупил все, что сделал: что ты сделал со мной, с нашей дочерью, со своими принципами, с нашей жизнью, со своим бывшим шофером.
— Ты сходишь с ума, Катрин, ты уже не просто моя жена, ты Божий суд.
— Верно!
Она повернулась на каблуках и вышла из комнаты.
На следующей неделе случилось происшествие, которому она поначалу не придала никакого значения. Когда она на выходные отправилась в Коньин, в Альпах, где в заведении для глухонемых и слабослышащих жила их дочка, шофер, проехав несколько километров, остановился проверить тормоза, поскольку они плохо слушались. Механик на станции техобслуживания это подтвердил. Катрин похвалила Мартена за то, что тот вовремя обратил на это внимание: извилистые склоны могли оказаться для них гибельными.
Но десять дней спустя, при возвращении из Компьени, куда она ездила послушать оперу «Черное домино», забытую безделку XIX века, произошла авария.
В час ночи, посреди безлюдного Парижа, лимузин, который вел Мартен, в районе моста Альма, в туннеле, идущем вдоль берега, нагнала белая машина со слепящими фарами. Опасно, неразумно сближаясь, она заставила их прибавить скорость. Внезапно навстречу вылетела другая машина, вихляя зигзагами, она неслась в лоб, вынудив Мартена вывернуть руль. Через секунду президентский лимузин врезался в столб.
Раздался звучный удар и скрежет сминающегося кузова, Мартен закричал от боли, а Катрин почувствовала, как у нее ломается коленный сустав.
Помощь подоспела быстро, пожарные, машины «скорой». Пассажиров извлекли из останков автомобиля. Оба были ранены, но в сознании.
Еще по дороге в госпиталь Катрин узнала, что она выкарабкается, шофер тоже. Однако это ее не успокоило, поскольку теперь она уже точно определила настоящую опасность: Анри!
Пока вой сирены прорезал парижскую ночь, Катрин осознала весь ужас своего положения: Анри дал приказ ее уничтожить. Поскольку он не намерен больше терпеть ее рядом ни во время грядущих выборов, ни при возможном повторном президентстве, никакие угрызения совести его не остановят.
Оказавшись в приемном покое неотложной помощи больницы Питье-Сальпетриер, она с облегчением вздохнула: ее привезли в государственный госпиталь, а не в частную клинику, где он мог бы держать ее в заложницах и действовать по своему усмотрению.
Ее осмотрели крупнейшие травматологи, сделали укол, подключили кислород, взяли кровь на анализ, после чего объявили, что будут оперировать ногу прямо сейчас.
Первое, что она увидела, придя в сознание, было склоненное над ней заботливое лицо Анри.
Он сразу заулыбался, взял ее за руку, стал гладить виски. От ужаса и от слабости она не сопротивлялась. Он заговорил, она отвечала хриплыми стонами. Он воспользовался случаем для того, чтобы произнести пламенный монолог. Некоторое время, показавшееся ей бесконечным, он изображал примерного мужа, потрясенного, нежного. Можно было подумать, он боится ее потерять, она еще что-то для него значит, он все еще любит ее. Он бесстыдно уверял, что, увидев ее в таком состоянии, слабую, избежавшую смерти, он осознал, насколько бессмысленны были последние месяцы ссор и обид. В подтверждение его искренности в уголках его слегка раскосых глаз выступили слезы. Безмолвная, замкнувшаяся в своем страдании, Катрин не могла поверить своим глазам и ушам: как он может так притворяться? Даже она бы так не смогла. Убийца в совершенстве усвоил выражение лица, мысли и чувства жертвы! Каков артист… Она позволила ему закончить спектакль, не имея ни сил, ни желания реагировать.
В последующие дни он продолжал великолепно исполнять свою партию очаровательного, взволнованного мужа то наедине с ней, то при умиленных свидетелях. Тем не менее, как только она почувствовала, что в состоянии справиться с нервами, она улучила момент, когда они были одни, чтобы спросить у Анри:
— На что еще ты пойдешь?
— Что ты имеешь в виду, дорогая?
— На что еще ты пойдешь ради власти?
— О чем ты говоришь?
— На убийство своей жены?
— Это был несчастный случай.
— Два за одну неделю. Любопытно, правда? Сначала тормоза отказали. Потом подстроенная авария.
— Ты делаешь скоропалительные выводы. Расследование ведется, все выяснится. Как только этого водилу найдут, он предстанет перед судом.
— Его не найдут.
— Это почему?
— Потому что след секретных агентов всегда теряется. Или материалы дела объявляются государственной тайной.
— Не понимаю.
— Две аварии одна за другой, чуть не стоившие жизни твоей жене… Я полагаю, ты будешь говорить о совпадении или о законе парных случаев? Впрочем, единственный вопрос, который я себе задаю, касается твоих намерений. Ты хотел со мной покончить? В таком случае твои секретные службы никуда не годятся. Или ты хотел меня напугать? Если так, то они хорошо сработали. Так что же — удавшееся устрашение или неудачное покушение?
— Бедняжка, ты все еще в состоянии шока.
— Конечно, прикончи меня теперь с помощью психиатров, которые признают меня сумасшедшей. Нога в гипсе, тело в смирительной рубашке — это тот минимум, который мне обеспечен?
— Катрин, я думал, что ужасный период подозрений и ненависти, который мы пережили, остался в прошлом.
— Кому выгодно преступление? Тебе.
— Не было преступления.
— Расскажи другим.
— Послушай, Катрин, я мечтал, надеялся, прилагал усилия, и все зря — мы уже не сможем жить в согласии. Как только ты выйдешь из этой больницы, мы должны разобраться в наших проблемах, все обговорить и найти выход из положения.
— Развод? Никогда! Никогда, ты слышишь меня, никогда! Ты не принудишь меня развестись!
От ее крика он испуганно выпрямился, опасаясь, как бы его секретарь в коридоре не расслышал это громко прозвучавшее слово «развод». Потом посмотрел на нее со страхом и сожалением:
— До завтра, Катрин, оставь свои недостойные подозрения, возьми себя в руки.
Он стремительно вышел.
Катрин осталась одна, и ее охватила паника. Как от него спастись? Здесь, в больнице, она ничего не боялась, но, выйдя отсюда, она снова подвергнется опасности, сделавшись мишенью очень секретных служб своего очень могущественного мужа.
Страх — хороший стимул, и выход был найден. Она тут же попросила, чтобы в оставшиеся три больничных дня ее могли посещать как можно больше друзей и знакомых. Ее телефонные звонки были весьма плодотворны: человек сорок пришли ее навестить. Каждый раз Анри заставал ее в большой компании.
Он решил, что ее настроение изменилось, и обрадовался.
Наконец, накануне выписки, в вечерних сумерках, президент смог спокойно остаться с ней наедине.
Катрин широко улыбнулась ему:
— Я рада, что возвращаюсь домой, Анри, да, очень рада.
— Ну вот и отлично, — ответил он, не скрывая своего облегчения.
— Раньше я боялась выйти отсюда, потому что знала, что это значит предать себя на милость людей, которые желают мне зла. Теперь я успокоилась.
— Твой параноидальный бред прошел, я так рад. Я беспокоился.
Она отметила, что это было сказано искренне. Какой он тоже великий актер!..
— Да, я возвращаюсь в Елисейский дворец без боязни. Напротив, бояться теперь будешь ты.
— Что-что?
— Бояться, как бы со мной чего не случилось.
— Разумеется, я боюсь, как бы с тобой чего не случилось, я всегда боялся этого, ничто не ново под луной.
— Нет, ты будешь бояться больше, чем раньше. Потому что в эти последние дни я воспользовалась посещениями друзей, чтобы принять меры. С завтрашнего дня, если со мной что-то случится, в печати появится письмо. Это письмо находится в надежном месте, за границей, вдали от твоих шпионов и вооруженных помощников. Письмо, в котором я рассказываю о покушении на улице Фурмийон — все, что я об этом знаю, то есть много, — и о других недавно происшедших несчастных случаях, с моими скромными догадками относительно их заказчика. Если я погибну, то после обнародования моего письма в прессе, несомненно, будет проведено беспристрастное расследование, на этот раз настоящее, — расследование, которое ты не сможешь контролировать.
— Ты сумасшедшая!
— Если со мной что-то случится, ты пропал.
Они с ненавистью посмотрели друг другу в глаза. Она была столь же сильна, как желание, столь же неистова, как любовь, она напомнила им, что давным-давно, в начале их отношений, они значили друг для друга. Только теперь эти чувства принуждали каждого из них желать другому смерти, а не строить совместное будущее.
Вошел врач, при виде этих двух напряженных людей полагая, что прервал страстное признание, прокашлялся:
— Извините за беспокойство, мадам, господин президент.
Катрин сразу любезно улыбнулась и произнесла светским тоном:
— Входите, профессор Валансьенн, входите.
Не желая отставать, Анри тоже пустился в любезности. Поприветствовав заведующего отделением, он придвинул для него стул.
Смущенно, нерешительно, как бы нехотя, врач медленно подошел поближе.
— Видите ли, мадам, господин президент, мы сделали анализы, когда мадам поступила в приемное отделение. Что касается травмы и ее последствий, я думаю, что наши специалисты сделали все возможное. Вы можете жить как жили. Однако во время обследования мы обнаружили нечто другое.
Президент знаком пригласил врача сесть. Тот еще раз отказался и обратился к Катрин:
— Мы должны теперь поговорить, к сожалению, о более серьезной проблеме. Анализы крови показывают наличие опухоли.
— Опухоли?
— Опухоли…
— Вы хотите сказать, рак?
Профессор кивнул.
Катрин и Анри посмотрели друг на друга со смешанными чувствами.
Анри вскочил со стула и произнес голосом властным, требующим четкого и немедленного ответа:
— Это серьезно, доктор?
Профессор Валансьенн покусал губы, перевел глаза на левую стену, затем на правую в поисках вдохновения, которого не обрел, и отвечал, глядя на свои белые туфли:
— Это настораживает. Чрезвычайно настораживает.
Лучше не скажешь.
Президент чуть слышно прошептал свое обычное: «Черт!» — а Катрин потеряла сознание.
Состояние Катрин стремительно ухудшалось. По возвращении в Елисейский дворец, в их квартиру в мансардном этаже, она некоторое время лелеяла надежду выздороветь, хотя анализы показывали, что болезнь, обнаруженная слишком поздно, прогрессирует с устрашающей скоростью.
Химиотерапия ее обессилила. Она потеряла аппетит. Волосы поредели. Врачи отказались от борьбы с распространявшимися метастазами и решили прекратить всякое лечение. Это решение дало Катрин понять, что она не выздоровеет; она почувствовала странное облегчение.
— Значит, это судьба. Мне было суждено закончить так… и теперь…
В предчувствии смерти сходятся три разных страха — ты не ведаешь дня, когда умрешь, причину, от которой умрешь, и, наконец, смерть сама по себе неизвестность. Для Катрин два элемента уже определились: она скончается скоро и от обширного рака. Оставался только один страх — страх смерти; но ее, с детства верующую, не пугала эта тайна; разумеется, она знала о ней не больше других, но у нее была вера.
Анри настоял на том, чтобы она оставалась в Елисейском дворце, рядом с ним, доступная для своих друзей, которые могли ее навещать.
Все были поражены — и муж тоже — ее всепринимающей кротостью. Это спокойствие происходило от того, что она смирилась со своим раком. Однажды она вдруг спросила молодую медсестру, делавшую ей укол морфия:
— Если бы я заговорила раньше, если бы высказала раньше все, что было у меня на сердце, могла бы я избежать рака? Если бы я выплеснула эту боль в словах, может быть, она не проросла бы во мне болезнью?
— Рак — это несчастный случай, мадам.
— Нет, это следствие. Иногда рак — это форма, которую принимают секреты, которые слишком на вас давят.
Конечно, она не претендовала на знание истины, но эта точка зрения позволяла ей согласиться с тем, что это случилось с ней, именно с ней, только с ней. Ее рак становился не нападением извне, а событием, порожденным ее телом, ее душой, ею самой.