— Половинку багета, пожалуйста!
Никто, кроме Мари Морестье, не покупал половинку багета; а даже если порой у кого-нибудь и возникало такое желание, булочник выгонял беднягу вон несолоно хлебавши. Но когда в один прекрасный день он попытался объяснить Мари, что продает либо целый багет, либо ничего, она ответила ему так:
— Отлично. Когда начнете выпекать хлеб, который не будет черстветь за три часа, скажите. Я буду покупать по целому багету раз в два дня. А пока только половину.
Пока Мари Морестье расплачивалась, одна из туристок, не сдержавшись, вдруг выкрикнула:
— Мадам, вы не откажетесь дать мне автограф?
Мари нахмурилась так, словно не на шутку рассердилась, но очень отчетливо произнесла:
— Конечно.
— Большое спасибо, мадам, спасибо! Я вами просто восхищаюсь. Я видела по телевизору все передачи про вас.
Мари окинула женщину многозначительным взглядом, в котором легко читалось: «Бывают же дураки», поставила свою подпись, вернула туристке блокнот и ушла.
Как Мари Морестье относилась к своей не меркнущей с годами славе? С одной стороны, казалось, что это для нее тяжелый груз, но с другой (многие детали могут быть тому подтверждением) — Мари наслаждалась своей известностью, она была заметной гражданкой и с удовольствием восседала на празднествах, банкетах и свадьбах. Если журналисты хотели взять у нее интервью или сделать фотографии, она сперва обсуждала со своим адвокатом, сколько с них запросить. Прошлой зимой, когда Мари лежала дома с тяжелым гриппом, обитатели Сен-Сорлен, в страхе потерять свою главную достопримечательность, приходили ее проведать, и больная, несомненно, получала от этого удовольствие. А как-то раз нынешним летом, в самую жару, присев за столик кафе, чтобы выпить воды с мятным сиропом, и обнаружив, что кошелек остался дома, Мари Морестье вместо извинений бросила официанту: «Я приношу вам такой доход, что вы могли бы сами заплатить за меня».
Медлительная, немного сутулая и словно скованная собственным телом, Мари Морестье повернулась и стала подниматься вверх по склону к себе домой. Со временем она все больше входила в роль жертвы судебной ошибки. В самом начале она, конечно, сделала несколько глупостей: например, сразу после ее освобождения один популярный журнал опубликовал снимок бывшей подозреваемой, где она улыбалась во весь рот, стоя в саду, среди любимых роз, поглаживая кота и совершенно не скрывая радостного расположения духа. Это была катастрофа; беззаботное веселье Мари Морестье не имело ничего общего со скорбью вдовы или меланхолией женщины, угнетенной тюремным заключением. Как только материал напечатали, посыпались злобные статьи, в которых вновь и вновь поднимался вопрос о ее виновности и неразгаданных сторонах дела. Впоследствии Мари Морестье навсегда вжилась в образ несчастной жертвы, этакой подстреленной птицы.
Она шла по улице, разделяющей деревню надвое. На холме, выше крыш домов и голых ветвей платанов, простирались грустные, как звери в зоопарке, поредевшие и осунувшиеся мартовские виноградники — лишь ловким, изворотливым побегам удавалось проскользнуть между рядами проволоки.
Проходя мимо церкви, Мари вздрогнула.
Оттуда раздавалась музыка. Но почему? Может ли быть, что…
Мари взбежала вверх по ступенькам так быстро, как только позволяли мозоли и артроз, толкнула дверь, которая в ответ скрипнула, и, зачарованная происходящим, позволила звукам, подобно глубокому аромату, ласково прикоснуться к ней, окутать ее, проникнуть внутрь.
Молодой священник играл на фисгармонии.
Он был божественно, неслыханно красив. Один в нефе, бледный, будто напудренный, с идеально очерченным ртом в форме сердечка, он весь светился, озаренный золотым светом, который через витраж падал прямо на плечи юноши. Сияющий ярче алтаря, притягивающий сильнее, чем распятый Иисус, человек, извлекавший из инструмента дивные звуки, которые поднимались вверх, достигая сводов, был центром всей часовни. Загипнотизированная движением его белоснежных рук, ласкающих клавиши инструмента, Мари Морестье наблюдала за молодым человеком, и ей казалось, будто к ней снизошел сам Господь. Тарахтение мопеда на улице отрезвило обоих.
Внезапно обнаружив, что он не один, священник перестал играть и встал, чтобы поприветствовать прихожанку.
Мари Морестье едва не лишилась чувств. Священник, еще совсем юноша, оказался невероятно высоким и стройным; он улыбнулся, глядя на Мари, и его лицо засветилось, как у любовника на романтическом свидании. Казалось, еще чуть-чуть, и он раскроет ей свои объятия.
— Здравствуйте, дочь моя. Я новый священник Сен-Сорлен. Я только вышел из семинарии, и это мой первый приход. Мне очень повезло. Не каждому выпадает счастье оказаться в такой живописной деревушке, правда?
Смущенная глубоким бархатным тембром его голоса, Мари пролепетала в ответ, что это жителям Сен-Сорлен очень повезло.
Священник стремительно приблизился к Мари.
— Я аббат Габриель.
По спине у Мари пробежали мурашки. Ангельское имя совсем не сочеталось с его низким голосом.
— С кем имею честь? — спросил он, удивленный ее молчанием.
— Мари…
Мари сомневалась, стоит ли называть полное имя. Она боялась, что столько раз упоминавшаяся в криминальных разделах прессы фамилия омрачит прекрасное лицо священника, лишив его детской улыбки. Тем не менее она решилась:
— Мари Морестье.
— Очень приятно познакомиться, Мари Морестье.
Затаив дыхание, она с радостью отметила, что молодой человек нисколько не смутился, не встревожился и вообще не выразил никакого неодобрения, — невероятно! Странно… Юноша говорил с ней так, словно она была самой обыкновенной прихожанкой, не судил ее, не пытался запереть в клетку для диковинных животных.
— Мари, вы часто ходите в церковь?
— Я каждый день бываю на службе.
— Ваша вера всегда была сильной?
— Господь не вынес бы моих сомнений. Не будь я достойной Его, Он бы в два счета исправил положение.
Она хотела выглядеть скромной и жалкой, но вдруг поняла, что произнесла слова, полные гордыни. Достойной Господа! Исправил положение! Аббат Габриель несколько секунд размышлял, пытаясь осмыслить сказанное.
— Вера — это милость.
— Именно! Если бы наша вера ослабла, Господь живо пнул бы нас под зад, чтобы ее укрепить.
Мари не верила своим ушам. «Пнуть под зад»! Она никогда не употребляла подобных слов. Что с ней стряслось? Она орала, как вояка на поле боя, грубо и с молодецким задором. А может, ей просто хотелось быть мужчиной рядом с таким нежным созданием, как этот священник? Окончательно смешавшись, она опустила глаза, готовая признать свой промах.
— Итак, дочь моя, встретимся в семь утра на службе?
Она разинула рот и кивнула. «Он простил меня, — подумала Мари. — Что за прекрасный человек!»
На следующий день она встала ни свет ни заря и по утренней прохладе пришла к мессе раньше всех.
Когда аббат Габриель, в белоснежной альбе и зеленой шелковой столе, вышел из ризницы, Мари несколько секунд не могла прийти в себя от восхищения: он был таким же юным и прекрасным, как в ее воспоминании. Вместе они расставили скамеечки для молитвы, отодвинули в сторону качающиеся стулья, привели в порядок цветочные горшки, сложили стопкой молитвенники, — казалось, будто эти двое готовятся к приему гостей.
Стали собираться прихожане. В среднем каждому из них было лет восемьдесят. У входа в церковь седые, одетые в черное люди ненадолго остановились, однако их нерешительность и молчание свидетельствовали отнюдь не о враждебном отношении к новому священнику, а, напротив, об уважении к его предшественнику.
Аббат Габриель, казалось, прекрасно их понял, а потому подошел, представился, нашел нужные слова, чтобы почтить почившего в возрасте ста лет аббата, и пригласил всех занять места на скамьях рядом с хором.
Пока священник поднимался к алтарю, Вера Верне, которую Мари всегда мысленно называла старой каргой, пробормотала себе под нос:
— Это несерьезно. Епархия издевается над нами, он слишком молод! Нам прислали семинариста!
Мари улыбнулась, но ничего не ответила. Ей казалось, что она присутствует на службе впервые в жизни. Аббат Габриель словно заново сочинял христианскую мессу: его рвение, усердие и вера чувствовались в каждом слове и в каждом жесте. Он читал Евангелие с дрожью в голосе, он закрывал глаза и отдавался молитве так, словно от этого зависело его спасение. Ритуал, который он совершал, был не обыденностью, но насущной необходимостью.
Мари Морестье оглядела почтенных прихожан, — казалось, они были весьма обескуражены происходящим; они восседали на своих местах с видом пассажиров, чей полет проходит в зоне турбулентности. Тем не менее через какое-то время им стало невмоготу противиться священнику и почти равнодушные католики позволили себе превратиться в страстно верующих. Они поднимались со скамьи, садились, безропотно становились на колени, не обращая внимания на хруст своих старых суставов; они пели в полный голос; они славили Господа, звонко проговаривая все слова и вкладывая в них огромный смысл. Через полчаса было уже не разобрать, кто кого вдохновляет — священник паству или паства священника, — прихожане будто соперничали между собой в силе религиозного рвения; даже паршивая овца Вера Верне, прежде чем принять причастие, изобразила просветленное лицо.
— До завтра, святой отец, — пролепетала Мари, спускаясь вниз по лестнице.
По спине у нее вновь пробежали мурашки. Что за удовольствие в ее возрасте — говорить «святой отец» такому юному созданию!
Мари шла со службы, сияя от счастья, намереваясь унести его с собой и спрятать дома. Она была рада новому священнику и чувствовала странную гордость, словно победа Габриеля была одновременно и ее победой.
Габриель быстро завоевал любовь деревенских жителей. Спустя несколько дней, когда молодой человек освоился с местными улицами, кафе, лавками и подружился с жителями, он организовал в приходской школе не только занятия по Закону Божьему, но и уроки грамоты. Вскоре его службы стали посещать и прихожане других церквей. Сен-Сорлен гордился своим священником. Даже неверующие находили его потрясающим.
Мари следила за его успехами, как мать радуется достижениям сына. «Им понадобилось время, чтобы понять то, что я заметила с первого взгляда».
Не отдавая себе в том отчета, рядом с аббатом Мари становилась другой. Разумеется, ее жесткое расписание и привычки остались неизменными, но в душе Мари зародились какие-то неведомые ей чувства.
Ровно в шесть утра она спрыгивала с постели, представляя, что в это самое время просыпается Габриель. Умываясь и разглядывая в зеркало над раковиной свое обнаженное тело, она грезила о том, что в этот самый момент Габриель, тоже в ванной и тоже раздетый, готовится к их скорому свиданию. И когда, задыхаясь от волнения, Мари переступала порог церкви, она входила не только в дом Господень, но и в дом Габриеля. При предыдущем священнике церковь Сен-Сорлен напоминала о присутствии Господа так же, как тошнотворные запахи мясной лавки напоминают о незримом присутствии заколотой свиньи; с тех пор как в приходе появился Габриель, в церкви запахло лилиями, ладаном и медовой свечой, витражи и каменные плиты были вычищены, покровы на алтаре выглажены и создавалось впечатление, что Господь и молодой человек обустроили этот славный особнячок для долгой совместной жизни.
Когда Габриель, неотразимый в своей зеленой шелковой ст о ле, распахивал дверь ризницы и говорил: «Доброе утро, сестры, я рад вас видеть», Мари воспринимала его слова как личное обращение к ней. Повинуясь его командам: «На колени», «Встаем», «Поем», «Молимся», она в равной степени подчинялась обряду литургии и желаниям мужчины. В религиозном порыве Мари буквально впитывала в себя каждое слово Габриеля. Раньше во время проповедей она занималась тем, что заучивала наизусть имена, фамилии и даты жизни известных прихожан, высеченные на мраморных табличках вдоль прохода, — но ныне все изменилось! Благодаря Габриелю Мари наконец познала силу и мудрость Евангелий — она не только истово внимала удивительным словам священника, но и представляла юношу в образе Христа, прекрасного, хрупкого, полного любви к человечеству. Частенько она воображала себя в облике Марии Магдалины, трепеща от нежности, в мечтах она кормила юношу, мыла ему ноги, а затем вытирала их своими распущенными волосами; Священное Писание, обретая плоть, обретало смысл.
Единственное, что раздражало Мари, так это толпы людей, которые стали собираться в церкви каждое воскресенье с того момента, как появился Габриель. Однажды утром Мари захотелось наябедничать на них священнику.
— Знаете, святой отец, раньше семьи Дюбрей, Морен, Исидор и Депрери не приходили на мессу.
— Тем лучше. Никогда не поздно начать. Помните притчу о человеке, который уверовал, лишь когда подошел его смертный час?
— Да, но, по-моему, Иисус не учел того, какие мысли могут прийти в головы тем, кто уверовал сразу, когда они увидят, сколь охотно Бог принимает в свои объятия опоздавших.
— Иисус подумал об этом: он знал, что верующие люди лелеют и умножают в себе добродетель.
Не уловив тонкого намека на свой недостаточно милосердный нрав, Мари ответила священнику недовольным, ворчливым тоном:
— Ну да… Эти туристы ходят на мессу ради развлечения, посмотреть на нового аббата. Как говаривала моя бабушка: «Новая метла по-новому метет».
— Если они и приходят сюда из любопытства, моя задача — удержать их, сестра. Надеюсь, у меня получится.
Она пристально взглянула на него, воодушевленного, доброго, великодушного. Она покраснела, устыдившись своего недоверия к людям, и совершенно искренне произнесла:
— У вас все получится, святой отец. Я уверена, вы сделаете из них примерных прихожан.
На самом деле ей просто хотелось, чтобы священник обратил на нее внимание, ведь она терпела его заботу о людях, его влияние или даже его чудесное воздействие на них лишь потому, что к ней самой Габриель относился по-особенному. И никогда в жизни ей не пришло бы в голову назвать свои смешанные чувства простым словом «ревность».
Так что Мари очень неодобрительно восприняла внезапное вторжение в церковь Иветты.
Иветта была ходячими бедрами. Женщины встречаются разные: у одних необыкновенные глаза, у других — рот, у третьих — все лицо, но Иветту природа наградила именно бедрами. Когда она что-то рассказывала, можно было сколько угодно уговаривать себя сосредоточиться на ее мимике, но стоило ей отвернуться, как собеседник переводил взгляд на бедра. Две прекрасные колонны из плоти и крови, теплые, нежные и белые, как молоко, — так и хотелось до них дотронуться, проверить, какие они на ощупь. Что бы она ни надевала, бедра оказывались на виду: короткие платья на ней казались укороченными специально, чтобы не закрывать бедра; юбки словно растягивались во благо бедрам; шорты становились похожими на ларцы для бедер, а штаны — на формы для бедер. В сознании Мари образ этой женщины так легко сводился к бедрам, что если Иветте случалось заговорить с Мари, та не удостаивала бедра ответом.
Ко всему сказанному надо прибавить, что Иветта была местной проституткой. Проституткой по случаю. Когда ей не удавалось сводить концы с концами — то есть примерно каждый месяц, — а шестеро детей просили есть, Иветта продавала свое тело за деньги. Впрочем, это ее проблема: вся деревня считала Иветту проституткой, но только не она сама; и в общем-то, никто не возражал против того, чтобы Иветта торговала своим телом. Как сказала бы бабушка Мари: «Должна же быть в городе хоть одна проститутка». Это признавали все, но не она сама. Стоило Иветте услышать шутку в свой адрес или поймать на себе взгляд, полный вожделения, как она оскорблялась, делала страдальческое выражение лица и с видом ущемленной гордости разыгрывала мученицу, претерпевшую крайнее унижение и теперь обреченную всю жизнь носить в петлице медаль за героическое преодоление пыток.