— И что, это и все студенческие новости? — спросил Штраус.
— Только и разговоров, по-моему, что о последних убийствах. Но я все эти дни, как ты знаешь, сижу за книгами и почти не обращаю внимания на подобные росказни.
— Скажи, а ты еще не успел посмотреть книги и оружие, о которых хлопотал наш почтенный профессор незадолго до того, как его нашли мертвым? — спросил Штраус. — Говорят, их весьма стоит посмотреть
— Как раз сегодня видел, — ответил Шлегель, разжигая трубку. — Рейнмауль, привратник, провел меня в хранилище, и я помогал ему наклеивать этикетки на многочисленные экспонаты, сверяясь с каталогом музея графа Шуллинга. Судя по всему, в коллекции не хватает одного предмета.
— Не хватает одного предмета? — изумился Штраус. — Знал бы старик Гопштейн, он бы перевернулся в гробу. И что-нибудь существенное?
— По каталогу тот предмет значится как старинный боевой топор; само оружие стальное, а рукоять покрыта серебром. Мы написали извещение в железнодорожную компанию, и его несомненно разыщут.
— Надо надеяться, — согласился Штраус. После этого разговор перешел на иную тему. Огонь в камине уже погас, бутылка рейнского
опустела, друзья наконец поднялись, и Шлегель собрался уходить.
— Бррр... какая холодная ночь, — поежился он, стоя на пороге и облачаясь в пальто. — Как, Леопольд, ты хватаешься за фуражку? Надеюсь, ты не собираешься выходить?
— Нет, как раз собираюсь. Я тебя провожу, — сказал Штраус, затворяя за собой дверь. — Чувствую потребность пройтись, — добавил он, взяв друга под руку и начав спускаться с ним по лестнице. — Думаю, что прогулка до твоего дома поможет мне взбодриться.
Студенты прошли по Штефенштрассе и пересекли площадь Святого Юлиана, беседуя на разные темы. Но когда они огибали угол Большой площади, на которой было найдено тело Шиффера, разговор, естественно, снова коснулся убийства.
— Вот здесь его нашли, — заметил Шлегель, показывая место.
— Быть может, убийца сейчас где-то поблизости, — сказал Штраус. — Поторопимся.
Они хотели было продолжить путь, как вдруг Шлегель вскрикнул от боли и нагнулся.
—Как больно! Видно, что-то впилось в подошву, — воскликнул он и, шаря рукой в снегу, извлек оттуда маленький боевой топор, который весь сверкал в лунном свете, словно был целиком отлит из металла.
Топор лежал острием кверху и чуть не поранил студенту ногу, когда он наступил на него.
—Оружие убийцы! — изумился он.
—Серебряный топорик из музея! — одновременно воскликнул Штраус.
Друзья нисколько не сомневались, что их догадки в одинаковой степени верны. Мысль о том, будто есть еще один такой же диковинный топор, казалась просто невероятной, а зная заключение криминалистов, студенты сразу предположили, что раны были нанесены именно этим предметом.
Убийца, вне всякого сомнения, просто бросил оружие, свершив свое черное дело; засыпанный снегом топор был найден в двадцати метрах от места убийства. Казалось невероятным, что его никто не заметил, ведь в течение дня тут очень людно; но снег был глубоким, а орудие злодеяния лежало несколько в стороне от протоптанной дорожки.
— Как нам с ним поступить? — спросил Шлегель, держа топор в руке. Он вздрогнул, увидев при свете луны множество темно-бурых пятен на поверхности стали.
— Отнесем его комиссару полиции, — предложил Штраус.
— В это время он уже спит. Но все-таки, я думаю, ты прав. Дождусь утра, а там перед завтраком отнесу его комиссару. Пока же придется забрать его домой.
— Да, так наверно лучше, — согласился с ним ДРУГ.
И они продолжили путь, рассуждая о важности только что сделанной ими находки.
Когда наконец подошли к дому Шлегеля, Штраус пожелал другу спокойной ночи и, отклонив радушное предложение зайти, быстрым шагом двинулся по улице, стремясь поскорее попасть домой.
Шлегель уже было нагнулся, чтобы вставить ключ в замочную скважину, как вдруг какое-то странное, непостижимое изменение произошло во всем его существе. Он весь буквально затрясся от ярости, так что даже ключ выпал из его дрожащих пальцев. Правая рука судорожно сжала серебряную рукоять топора, а в глазах вспыхнуло дикое пламя ненависти, и он устремил взгляд на удаляющуюся фигуру друга. Несмотря на холод рождественской ночи, по лицу Шлегеля градом катился пот. С минуту он как бы боролся с каким-то внутренним порывом. Он даже поднес к воротнику руку, словно бы задыхаясь. Затем Шлегель пригнулся и, крадучись, устремился за своим приятелем, с которым только что расстался.
Штраус ступал по снегу тяжелым и твердым шагом, бодро насвистывая мотив какой-то студенческой песенки и ничего не подозревая о крадущейся сзади зловещей фигуре. На Большой площади их разделяло сорок метров; на площади Святого Юлиана — уже только двадцать; на улице Святого Этьена — всего лишь десять, и преследователь, словно пантера, постепенно настигал беззаботно шедшего студента.
Вот он уже всего лишь на расстоянии вытянутой руки от ничего не подозревающего человека. Топор холодно сверкнул в лунном свете, когда какой-то слабый звук, видимо, привлек внимание Штрауса, он резко обернулся и оказался вдруг лицом к лицу со своим преследователем.
Штраус вздрогнул от неожиданности и издал удивленное восклицание, увидев мертвенное и сведенное судорогой лицо, сверкающие безумным огнем глаза и стиснутые зубы подкравшегося сзади преследователя.
— Что с тобой, Отто?! — воскликнул он, узнав своего друга. — Тебе плохо? Ты что-то бледен. Пойдем со мной... Стой, сумасшедший, брось этот топор! Брось его, говорю тебе, не то, клянусь Небом, я тебя задушу!
Шлегель, издав страшный крик, бросился на него, потрясая топором, но студент был человеком смелым и решительным. Он уклонился от удара, который бы раскроил ему голову, обхватил нападающего одной рукой за талию, а другой за руку, сжимавшую топор. Какой-то миг они боролись в смертельном объятии. Шлегель пытался высвободить руку, но Штраусу в отчаянном усилии удалось повалить его на землю, и оба покатились по снегу; Штраус старался не выпускать руку, сжимавшую топор, и громко звал на помощь.
И хорошо, что звал, ибо, не кричи он, Шлегелю наверняка удалось бы высвободить руку, но тут на шум подоспели два рослых жандарма. Однако даже втроем им стоило неимоверных усилий управиться со Шлегелем, силы которому придавало какое-то яростное безумие; при этом так и не удалось вырвать у него из руки злополучный топор — столь цепко Шлегель сжимал рукоять. У одного из жандармов оказался с собою моток веревки, которою он и поспешил воспользоваться. Студент был связан. Затем то толчками, то волоком, невзирая на яростные крики и исступленные телодвижения, Шлегеля в конце концов препроводили в главный комиссариат полиции.
Штраус помогал тащить своего старого друга и проследовал с ним и полицейскими до самого комиссариата. По дороге он всячески увещевал жандармов не применять насилия к задержанному и уверял, что дом умалишенных более подходящее место для бедолаги, нежели тюрьма. События минувшего получаса были столь чудовищны и невероятны, что он чувствовал, что и у него самого с головой не все ладно.
Что, в самом деле, все это значило? Несомненно, Шлегель — друг детства! — только что пытался его убить и едва не преуспел в этом. Как прикажете это понимать? Уж не он ли убийца профессора фон Гопштейна и богемского еврея?
Штраус понимал, что это невозможно. Шлегель всегда питал к профессору особенную симпатию, а что до еврея, так он даже и в глаза его не видел. Штраус машинально шел за другом и конвоирами до самых дверей комиссариата, охваченный мучительным недоумением.
Дежурил, замещая комиссара, инспектор Баум-гартен, один из самых энергичных и уважаемых сотрудников будапештской полиции, человек высокого росту, нервический, подвижный, но в обращении спокойный и выдержанный, одаренный к тому же незаурядной наблюдательностью. Даже после шести часов ночного дежурства Баумгартен как всегда был бодр и деловит. Он сидел у себя в кабинете, за своим бюро, в то время как его друг, младший инспектор Винкель, сладко похрапывал на стуле возле камина.
Несмотря на обычную бесстрастность инспектора, на лице его выразилось удивление, когда дверь вдруг широко распахнулась и в комнату втолкнули связанного Шлегеля, бледного, в разорванной одежде и с топором, который он по-прежнему судорожно сжимал в руке. Баумгартен удивился еще более, когда Штраус и жандармы изложили суть дела, каковая должным образом и была внесена им в протокол.
— Эх, молодой человек, молодой человек, — укоризненно сказал Баумгартен, отложив наконец перо в сторону и строго глядя на злоумышленника. — Хороший же подарок вы припасли нам на рождественское утро! Зачем вы это сделали?
— Бог его знает, — ответил Шлегель, закрывая лицо руками. Как только топор выпал у него из руки, в нем снова произошла поразительная перемена: гнев и лихорадочное возбуждение исчезли без следа; казалось, он совершенно подавлен случившимся.
— Вы поставили себя в весьма неприятное положение. Есть все основания подозревать, что именно вы совершили два убийства, которые потрясли наш город.
— Нет, нет, что вы! Упаси Бог... — пробормотал Шлегель.
— По меньшей мере вы виновны в том, что покушались на жизнь господина Леопольда Штрауса.
— Дороже, чем он, друга у меня нет! — простонал студент. — О, как я мог! Как я мог?!...
— Эта самая дружба делает ваше преступление лишь еще более омерзительным, — сурово изрек инспектор и обратился к жандармам: — Пусть до утра его отведут в... Минутку! Что такое?
Дверь распахнулась, и в комнату вошел человек с безумным, блуждающим взором, одетый на скорую руку, походивший скорее на призрак, чем на живого человека. Он едва стоял на ногах и потому, чтобы приблизиться к столу инспектора, принужден был опираться на спинки стульев. В этом несчастном и сломленном существе было не так-то легко узнать приват-доцента Вильгельма Шлезингера, жизнерадостного и краснощекого помощника попечителя университетского музея, однако наметанным глазом Баумгартен сразу узнал вошедшего, несмотря на разительные перемены, происшедшие в его облике.
—Доброе утро, сударь! — сказал он. — Рановато вы к нам пожаловали. Надо полагать, всему виной то, что один из ваших студентов — Шлегель — арестован при попытке убийства Леопольда Штрауса?
—Нет, я явился по собственному делу, — прохрипел Шлезингер, поднося руку к вороту рубашки. — Я пришел успокоить свою совесть и сознаться в лежащей на мне тяжкой вине. И все же, видит Бог, господа, все это случилось против моей воли... Это я, тот, кто... О Боже! вот он! Вот он, этот проклятый топор... О, если б только он никогда не попадался мне на глаза!
И Шлезингер попятился, охваченный невольным ужасом, широко раскрытыми глазами глядя на топор, все еще лежавший на полу.
— Он здесь! — воскликнул Шлезингер, указывая дрожащим пальцем на зловещее изделие средневековья. — Взгляните только на него! Он попал сюда, чтобы обличить меня. Видите бурую ржавчину, которой он весь покрыт? Знаете ли вы, что это такое? Это кровь моего самого дорогого, самого любимого друга, профессора фон Гопштейна! Я видел, как она брызнула из-под топора до самой рукояти, когда всадил его в мозг моему другу... О, mein Gott! Эта картина и по сию пору стоит у меня перед глазами...
— Младший инспектор Винкель, — сказал Баумгартен, силясь сохранить официальное хладнокровие, — арестуйте этого человека. Он подозревается в убийстве на основании его собственного заявления. Точно так же передаю вам Шлегеля, здесь присутствующего, обвиняемого в покушении на убийство г-на Штрауса. Поместите в надежное место и это оружие, — Баумгартен взял в руку топор. — По всей видимости, оно послужило орудием для двух преступлений.
Вильгельм Шлезингер стоял, опершись на стол, лицо его было покрыто смертельной бледностью.
Как только инспектор умолк, он в крайнем изумлении вскинул голову и воззрился на присутствующих.
—Как вы сказали? — воскликнул он. — Шлегель покушался на жизнь Штрауса? Да ведь это два самых неразлучных друга во всем университете! И я тоже убил своего друга и учителя! Это колдовство, говорю я вам, магия, эффект заговора. Мы все жертвы магической силы. Это... О, я понял! Во всем повинен топор, этот серебристрый топор, будь он проклят!
И он судорожно указал пальцем на оружие, которое инспектор Баумгартен все еще держал в руке. Инспектор презрительно улыбнулся.
—Успокойтесь, милейший, — сказал он. — Вы только усугубляете свою вину, пытаясь навязать следствию столь необычайное объяснение преступного деяния, в котором только что сами сознались. Магия и колдовство не значатся в уголовном кодексе, как вам подтвердит и мой друг Винкель, и потому не могут быть приняты во внимание.
— Все так, конечно, но тем не менее... — замялся младший инспектор, пожимая широкими плечами — На свете порой случаются странные вещи. Кто знает, если...
— Что?! — в ярости взревел инспектор Баумгартен. — Вы еще смеете мне противоречить?! Я не потерплю тут никаких собственных мнений! Может быть, вы еще вздумаете защищать этих проклятых убийц, болван несчастный? Олух, пробил твой последний час!!!
И, бросившись на потрясенного Винкеля, Баумгартен замахнулся на него топором. Последний час младшего инспектора и впрямь пробил бы, если бы
Баумгартен в ярости не забыл о том, что в комнате слишком низкий потолок. Топор вонзился острием в балку на потолке и, дрожа, застрял в ней, а рукоять его разлетелась от удара на мелкие куски.
— Господи! что со мной? — проговорил Баумгартен, словно придя в себя и падая на свой стул. — Что я наделал?!
— Вы просто неопровержимо доказали, что слова господина Шлезингера — сущая правда, — сказал Шлегель, выступая вперед: пораженные жандармы совершенно забыли про арестованного. — Наглядно доказали. Пусть это и противоречит рассудку, науке или чему-нибудь еще, тем не менее несомненно, что заговор проявил себя на деле. Это и дает всему объяснение. Штраус, дружище, ты же знаешь, что будь я в здравом уме, я бы и волоса не тронул на твоей голове... И вы, Шлезингер. Всем известно, как были вы дружны с профессором. А вы, инспектор Баумгартен, по собственному ли почину чуть не убили своего друга Винкеля?
— Нет, разумеется, ни за что бы на свете... — простонал инспектор, закрывая лицо руками.
— В таком случае, господа, разве не все нам ясно? Но теперь, хвала Небу, проклятое оружие разбилось и не сможет плодить новые несчастья... Но что это? Взгляните!
При этих словах на середину комнаты, в буквальном смысле с потолка, свалился тонкий свиток пожелтевшего пергамента. При взгляде на обломки рукояти стало ясно, что она была полой. По всей вероятности, пергаментный свиток был всунут в нее через узкое отверстие, которое затем было запаяно.
Шлегель развернул документ. Прочесть его было почти невозможно: пергамент был ветхий, но все же, что удалось разобрать (текст написан был по-немецки на одном из средневековых диалектов), сводилось к следующему:
«Diese waffe benutzte Max von Erlichingen um Joanna Bodeck zu ermorden, deshalb beschuldige Ich, Johann Bodeck, mittelst der macht welche mir als mitglied des Concils des Rothen Kreuzes verliehen wurde, dieselbe mit dieser unthat. Mag sie anderen denselben schmerz verursachen den sie mir verursacht hat. Mag Jede hand die sie ergrif f t mit dem blut eines freundes geroethet sein.
Immer uebel — niemals gut
Geroethet mit freundes blut!»
Что приблизительно можно перевести так:
«Сим оружием Макс фон Эрлихинген лишил жизни Иоанну Бодек. А посему я, Иоганн Бодек, властью, дарованной мне как члену великого Совета Розенкрейцеров, пользуясь, налагаю на него свое проклятие. Пусть причинит оно другим ту же боль, какую причинило мне. Пусть каждая рука, держащая его, обагрится кровью близкого друга.
Живи убийством, не любовью,
И умывайся дружьей кровью!»
Когда Шлегель кончил разбирать по складам этот диковинный документ, в комнате воцарилась глубокая тишина. Вот он кладет пергамент на стол, и Штраус, дружески беря его за руку, говорит:
— Да мне и не нужно такого доказательства, дружище. Еще когда ты на меня замахнулся, я от всего сердца простил тебя. И я знаю, что, будь наш бедный профессор сейчас здесь, он сказал бы то же самое господину Шлезингеру.