Фолли фыркнул:
– Куда как хорошо! Все трое подозреваемых участвуют в одной сцене. И любой из них имел возможность подлить в бутылку никотиновой кислоты. Света не было полторы минуты. За это время любой, кто удосужился бы купить в угловом магазинчике «Все для садовника» никотин-сульфат, мог накапать двадцать капель в питье и потом с невинным видом ждать, пока включится свет. Бред свинячий.
– Мы должны найти способ, – впервые за вечер подал голос Сэдлоу, – выявить тех, кто этого сделать не мог. Фильм нам поможет.
Очень ценное наблюдение.
Клив затаил дыхание. Она умирала.
Она умерла так же красиво, как делала все при жизни. Нельзя было не восхититься, глядя, как она движется: грациозно, одухотворенно, владея своим прекрасным телом, как пантера. И вдруг она забыла слова. Руки взметнулись к горлу, она резко развернулась, лицо изменилось, и она устремила взгляд прямо в зал, словно вдруг осознала, что это ее самая главная и, как это ни жестоко, самая лучшая сцена в жизни.
А затем она упала, будто шелковое платье, соскользнувшее с плечиков.
Деним склонился над ней, и его губы проартикулировали: «Диана!»
Талли Дархэм раскрыла рот в беззвучном вопле, дальше пошли царапины, цифры, пятна, и экран опустел.
О Господи! Нажми там у себя на небесах какую-нибудь кнопку! Пусти пленку задом наперед и верни ее к жизни! Нажми эту чертову кнопку, и пусть все будет как в комедиях, где столкнувшиеся поезда собирают из кусочков и разъезжаются целехонькими, сверженные императоры возвращаются на троны, солнце восходит на западе и… Диана Койл восстает из мертвых!
– Это все! – крикнул из будки Джеми Винтерс. Больше ничего нету. Хотите посмотреть еще раз?
– Да! – откликнулся Фолли. – И не меньше полудюжины раз.
– Извините… – прошептал Клив.
– Эй, парень, куда пошел?
Он вышел под дождь. Ледяные струи били наотмашь. Там, внутри, Диана умирает снова и снова. Снова и снова. Как заводная кукла. Клив стиснул зубы и поднял лицо к ночному небу, позволив ему плакать на себя, промочить насквозь, просочиться до самого сердца; вот теперь гармония – он, ночь и рыдающая темнота.
Буря бушевала до самого утра как на улице, так и в студии. Фолли орал на всех и каждого, а все и каждый отвечали ему с видом оскорбленной невинности, что да, конечно, они ненавидели Диану, но все ее страшно любили, и да, ей жутко завидовали, но вообще-то он была девчонка что надо!
Фолли осенила потрясающая идея собрать всех подозреваемых в просмотровом зале и показать им последние кадры Дианы, надеясь, что преступник как-то себя выдаст. Но этим он ничего не добился. Р. Дж. Галдинг начал всхлипывать, Джордж заскрежетал зубами, а Талли завизжала. У Клива крутило желудок, а ночи не было видно конца.
Джордж твердил: да, да, да, он любил Диану; Талли рыдала: да, да, да, она ее ненавидела; Галдинг ни с того ни с сего вдруг объявил, что Диана всегда тормозила процесс съемки, и вообще работать с ней было очень трудно; а Роберт Деним признался, что пытался помириться со своей бывшей женой. Джеми Винтерс поведал о том, что Диана слишком поздно ложилась спать, чтобы лицо могло естественным образом сохранять свежесть, но в то же время требовала снимать ее так, чтобы это было незаметно…
– Да Диана мне много раз жаловалась, что ты специально ее плохо снимаешь! – набросился на оператора режиссер.
Но Джеми Винтерс стоял как скала:
– Неправда. Она просто пыталась свалить на меня вину за то, что не следит за своей внешностью.
– А вы тоже были в нее влюблены? – спросил Фолли.
– А как вы думаете, стал бы я иначе ее постоянным оператором?
Рассвело, но Диана так и не встала из мертвых. Огромные двери студии распахнулись, и подозреваемые, еле живые от усталости, выползли наружу, расселись по машинам и укатили по домам.
Клив смотрел за разъездом покрасневшими глазами, смаргивая резь. Потом молча вернулся в студию и побрел по пустым этажам, машинально проверяя, все ли в порядке. Поздно проверять. Отовсюду разило сладковато-зеленым запахом проявочных химикатов.
Забавное место – Голливуд! Надо же было построить студию рядом с кладбищем, хоть и отгородившись от него стеной. Но иногда казалось, что все поголовно киношники стремятся поскорее перебраться через нее. Кто топя себя в виски, кто растворяясь в сигаретном дыму – все стремились именно туда, в последний офис, где нет надоедливых телефонов. Что ж, Диане не придется лезть через эту стенку.
Ее внесут через главные ворота.
Клив вцепился в руль машины так, словно хотел раздавить его, яростно шепча, чтобы весь этот Богом проклятый мир убрался с его дороги! Похоже, он сходит с ума!
Ее похоронили в ясный ветреный день калифорнийского лета, засыпали кучей красных, желтых и голубых цветов и полили их морем актерских слез.
После церемонии Клив впервые в жизни напился допьяна. Он всегда будет помнить этот день.
Со студии позвонили через три дня.
– Моррис, что с вами стряслось? Где вы все это время были?
– Дома, – мрачно ответил он.
Он не включал радио и отказался от привычных прогулок, когда он часами бродил, погруженный в розовые грезы, по ночному городу. Он не прикасался к газетам: в них должно было быть слишком много ее снимков. Как-то он все же включил радио, и оно тут же заговорило о ней. Клив его разбил. Когда наступила среда и прошла неделя после того, как ее опустили в землю, газеты сняли черные рамочки вокруг ее имени, а ее биография перекочевала на вторую страницу, в четверг ее отправили на четвертую, в пятницу на пятую, на десятую в субботу, а в следующий понедельник опубликовали малюсенькое сообщение о ходе следствия, зажав его между рекламами на странице двадцать девять.
«Все это сон, Диана! Страшный сон! Ты привыкла всегда быть на первой странице!»
Клив снова вышел на работу.
К пятнице не осталось уже ничего, кроме нового камня на голливудском кладбище. Газеты потонули в сточных канавах, где имя ее было смыто вместе с типографской краской; радио говорило исключительно о войне, и Клив продолжал работать, глядя, как странно изменился мир вокруг.
Он открывал и закрывал двери, а люди приходили и уходили. Каждое утро он смотрел на Талли, счастливую, что Дианы больше нет, по-прежнему висящую на Джордже, который теперь принадлежал ей безраздельно. Принадлежал весь, кроме мыслей и души. Клив смотрел, как проходит мимо, никогда не заговаривая, Роберт Деним. Приветливо махал рукой Джеми Винтерсу и церемонно здоровался с Р. Дж. Галдингом.
Он выжидал, когда кто-то из них наконец забудет роль и сфальшивит.
В конце концов газеты как бы между делом опубликовали заключение о том, что ее смерть наступила в результате самоубийства. Дело закрыли.
Привычки Клива изменились: теперь он выходил из дома только на работу, остальное время читал или думал. Так прошло две недели, и однажды вечером его покой нарушил телефонный звонок.
– Клив? Это Джеми Винтерс. Слушай, коп, вылезай из своей берлоги. Я приглашаю тебя сегодня к себе. Я раздобыл фрагменты из последнего фильма Гейбла.
Это был серьезный аргумент. Клив подумал и сдался.
Он сидел в ателье Джеми и смотрел на маленький экран. Винтерс демонстрировал кадры, которые никогда не увидит массовый зритель. Гарбо, споткнувшаяся о шнур прожектора и летящая кувырком. Вышедший из себя посреди сцены и чертыхающийся Спенсер Трейси. Вильям Поуэлл, забывший реплику и показывающий в камеру язык. Клив смеялся впервые за миллионы лет.
У Джеми Винтерса была огромная коллекция испорченных дублей, где звезды забывают слова, ругаются и происходят другие курьезы.
И вдруг на экране появилась Диана Койл. Это было как удар ниже пояса. Как выстрел в упор из двустволки! Клив скорчился, задыхаясь, и, закрыв глаза, вцепился в подлокотники.
И внезапно успокоился. Его осенила идея. Он снова открыл глаза, и она сформировалась: кристально ясная, как холодные капли дождя на щеках.
– Джеми! – Он полностью владел своим голосом.
– Да? – отозвался из мерцающей тьмы за проектором оператор.
– Мне нужно поговорить с тобой. Выйдем на кухню.
– С чего это?
– Неважно. Пусть фильм идет дальше, а ты выйди на пару минут. – На кухне Клив горячо заговорил: – Дело в твоей коллекции. Все эти ошибки. Испорченные кадры. А есть у тебя такие дубли из последнего фильма Дианы Койл? Ну, ты понимаешь, о чем я.
– Есть, конечно. Но только на студии. Это же мое хобби. Другие выбрасывают это в мусорное ведро, а я сохраняю для смеха.
У Клива перехватило дыхание.
– А ты можешь завтра вечером принести все, что тебя сохранилось от этого фильма, и показать мне?
– Ну конечно, если ты так просишь. Только я не понимаю…
– И не нужно, Джеми. Ну, сделаешь, а? Принеси мне все испорченные дубли и просто запоротые кадры. Я хочу внимательно посмотреть и разобраться, кто и почему портил сцены. Так как, Джеми?
– Ну ладно, ладно. Уговорил. Да успокойся ты, Клив, присядь и выпей чего-нибудь.
Весь следующий день кусок не лез Кливу в горло. Время тянулось бесконечно. Вечером он заставил себя проглотить бутерброд и запил его таблеткой аспирина. Затем в каком-то полубреду поехал к Джеми.
Тот уже ждал, держа проектор, пленки и хороший запас выпивки наготове.
– Спасибо, Джеми. – Клив сел и нервно отхлебнул из бокала. – Все нормально. Ну что, начнем?
– Начали! – подражая режиссеру, воскликнул Джеми и выключил свет.
Экран засветился. Появилась надпись на хлопушке: «Кадр 1, дубль 7. „Золотая девственница“: Диана Койл, Роберт Деним».
Щелк!
На террасе, глядя на озаренный лунным светом океан, стояла Диана.
«Какая чудесная ночь! Она так прекрасна, что я не могу поверить», – мечтательно проговорила она.
В кадре появился Деним, нежно держащий ее руки в своих. «Я заставлю тебя в это поверить. Я… черт побери!»
«Стоп!» – взревел за кадром Галдинг. Но съемка продолжалась. Лицо Денима вытянулось, стало злобным и уродливым.
«Это все из-за тебя! Ты опять лезешь в камеру!»
«Я? – Ярость Диану не украшала. По крайней мере настоящая ярость. Позолота ее крылышек потускнела, запудренная прахом злобы. – Я? Да ты на себя посмотри: третьеразрядный актеришка! Только и умеешь, что орать, ты, грязный…»
Щелк! Темнота. Конец дубля.
Несколько минут Клив потрясенно пялился на пустой экран. Затем спросил:
– Они не очень-то ладили? – и про себя добавил: «Ну и хорошо».
– А вот тебе еще один, – сказал Джеми, и проектор снова застрекотал.
Теперь на экране был пышный бал. И вдруг, перекрывая смех и музыку, ворвалось злобное, мрачное, ненавидящее: «…Да пошел ты!» – «Ты нарочно подала мне не ту реплику! Из всех самых дешевых, поганых…»
И снова Диана и Роберт Деним!
И еще один дубль, и еще, и еще. Шесть, семь, восемь!
В одном из них Роберт, совсем осатанев, кричал: «Видит Бог, кто-нибудь однажды заткнет вашу грязную пасть навсегда, л-леди!»
«Кто? – заорала в ответ Диана, сверкая изумрудными глазами. – Уж не ты ли? Дилетант! Размазня! Сопли вытри!»
И вдруг Деним успокоился и, мрачно глядя на нее, тихо сказал: «Да. Может, и я. А почему бы нет? Это идея».
С Талли Дархэм тоже было несколько довольно выразительных сцен. Еще в одном дубле Диана с такой яростью набросилась на Джорджа Кролла, что тот перепугался и стал униженно просить прощения. И все это на пленке. Все это отличное свидетельство. Выходило, что на один скандал с Талли или Кроллом приходилось как минимум семь – с Денимом. Снова, и снова!
– Останови! Хватит! – Клив вскочил со стула попав в луч проектора, отбросил на экран дрожащую тень. – Спасибо, Джеми. Извини. Я слишком устал. Ты можешь дать мне… дать все дубли с Денимом?
– Конечно.
– Я сегодня же по дороге домой заеду в полицию и на основании их обвиню его в убийстве Дианы Койл. Еще раз спасибо, Джеми. Спасибо за все. Ты мне очень помог. Доброй ночи.
Пять, десять, пятнадцать, двадцать часов. И каждый из них можно считать за два, за четыре, за шесть. Но Клив их не заметил. Он спорил, спорил с копами, убеждал, доказывал, пока не устал. Тогда он вернулся домой и бросился на кровать.
«Газовая камера ждет тебя, Роберт Деним; будь послушным маленьким убийцей, иди своими ножками!»
А потом, вырвав тебя из тяжелой дремоты, зазвонил твой телефон.
– Алло?
– Клив? – раздался голос в ночи.
– Да.
– Это Джак Дэвис из проявки. Клив, скорее… Меня, ранили, меня ранили, мне больно…
На том конце провода с глухим шумом упало тело.
И больше ни звука.
Он нашел Джака уткнувшимся головой в одну из ванн с химикалиями. Красное органическое химическое соединение широкой струёй вытекало из ножевой раны, унося с собой навсегда все мечты, разговоры, саму жизнь, и разливалось алым озером вокруг.
Телефонная трубка лежала на рычаге. В лаборатории царил полумрак. Тот, кто это сделал, уже выбрался из этой тьмы наружу, и теперь, стоя посреди комнаты, Клив не слышал иных звуков, кроме шороха пленки, ползущей по ванночкам, как лоза, надеющаяся в полуночном мраке выбраться к свету. Клив склонился над Джаком. Тот наполовину висел, зацепившись за проявочный аппарат, все еще продолжавший печатать позитив. Он полз сюда от телефона через всю комнату.
В кулаке он сжимал обрывок пленки. Клив посмотрел его на свет и увидел Диану, Талли, Джорджа и Роберта Денима. Джак обнаружил что-то важное, что-то, что было на этой пленке, что-то об убийце; и награда за это немедленно обрушилась на него из студийной темноты.
Клив поднял трубку:
– Это Клив Моррис. Роберт Деним до сих пор находится в центральной тюрьме?
– Он сидит в камере и не желает ни с кем разговаривать. Ну скажу я вам, Моррис, вы и удружили нам со своими пленками…
– Спасибо. – Клив повесил трубку и посмотрел на тело проявщика, висящее на аппарате. – Кто, кто же это был, Джак? Ведь не Деним же. Остались только Джордж и Талли. И что теперь?
Джак не ответил, а проявочная машина затянула заунывную песню на пронзительной ноте.
Прошел год. Потом еще один. А затем и третий.
Роберт Деним заключил контракт с другой студией. Талли женила на себе Джорджа. Галдинг умер на новогодней вечеринке, то ли с перепоя, то ли сердце подвело. Время шло, и все всё забыли. Да, все забыли…
«Диана, девочка, холодно ли тебе там сегодня ночью?..»
Клив сел прямо. Три года назад. Он прикрыл глаза. И ночь тогда была такая же, как сегодня, – холодная и дождливая.
Экран замерцал.
Почему-то Кливу это мигание показалось странным. А экран все мигал и мигал как-то очень необычно. Слишком необычно. Клив окаменел. Его сердце забилось так громко, что заглушило стрекот кинопроектора. Он подался к экрану.
– Джеми, ты не мог бы открутить назад последние сотню футов и пустить их снова?
– Да запросто, Клив.
Мерцание на экране. Бракованная копия. Мелькание пятен, царапин, длинные тени, короткие тени… Клив стал читать: В… И… Н…
Клив открыл дверь проекционной будки так тихо, что Джеми не услышал, как он вошел. Винтерс продолжал смотреть на экран, и на его лице светилось странное счастливое выражение. Он был похож на святого, взирающего на новое чудо.
– Что, Джеми, доволен собой?
Оператор вздрогнул, обернулся и выдавил принужденную улыбку.
Клив запер дверь изнутри и тихо заговорил:
– Долго же это продолжалось. Сколько ночей я не спал. Три года, Джеми. Сегодня вечером тебе нечем было заняться, и ты решил еще раз прокрутить эту пленку, чтобы еще раз насладиться победой. Чтобы позлорадствовать насчет Дианы и похвалить себя за то, какой ты умный. А может, и меня ты пригласил, чтобы удовольствие было совсем уж полным, ведь ты хорошо знаешь, как я ее любил, и мои страдания только развлекали тебя. И часто ты приходил сюда, чтобы поиздеваться над Дианой, а, Джеми?
Винтерс довольно натурально расхохотался.