— Ну что, хелги? Пора начинать всё сначала. Поедешь со мной?
— Поеду! — улыбнулся ему ребенок.
Утром ковалось Торвальду из рук вон плохо, подковы же получились такими громадными, каких никто ещё не видывал. Да и нужно-то было четыре подковы, а вышло целых восемь. Когда же кузнец их примерил, то они оказались коню как раз в пору. Чудеса, да и только!
— Пожалуй, я поверю, что с эдакими копытами он обставит любого скакуна. Но откуда ж ты приехал, незнакомец, и куда держишь путь?
— Явился я с севера и пока гостил тут, в Норвегии, но думаю податься ныне обратно в Свейскую державу, а оттуда — в Хольмгард. Я много ходил морем, но теперь снова надо привыкать к коню. Тебе он нравится?
— Я не смыслю в хороших лошадях, — схитрил кузнец.
— Слушай, хозяин! Мне подходит твой мальчуган. Я забираю его.
— Как это так! Забираешь?
— Хорошо. Назови свою цену. Я готов купить этого хлопца.
— Видишь ли, человек я неразумный да неучёный. — проговорил кузнец. — Если Инегельд и вправду готов тебе служить, то ничего я с тебя не возьму, грех наживаться на убогом. Хоть на старости лет трудно мне станет без молодого-то помощника.
— Молодец, Торвальд! — похвалил одноглазый, снимая с указательного пальца золотой перстень с изумрудом. — Думаю, это немного скрасит твоё вынужденное одиночество. Ну, зови мальчишку!
Сияющий Инегельд вскоре занял место впереди незнакомца, крепко держась хрупкими пальчиками за повод. Конь укоризненно посмотрел на людей непостижимо голубыми добрыми глазами.
— Не притворяйся, старина, что тебе тяжело. Всё равно не поверю, — усмехнулся наездник.
— Где же ты собираешься быть к вечеру? — спросил кузнец, хотя думал вовсе о другом. Он-то приметил, что ночной гость странно поседел к утру, только виду не подал.
— Мне нужно на восток, я буду в Спармерке, не успеет и стемнеть, — ответил седобородый.
— Это уж верное хвастовство, потому что туда и за семь дней не добраться… — возразил Торвальд чудаковатому гостю. — Да, чуть не забыл! Как зовут тебя? Потому, явись отец или мать ребенка, мне придётся им все рассказать.
— Слышал ли ты об Одине?
— Ещё бы, его у нас старики часто поминают. „Чтоб тебя Игг, то бишь Один, к рукам прибрал!“
— Теперь ты можешь его видеть. И если снова мне не веришь — смотри! Вперёд, Слейпнир! Вперёд!
Торвальд только рот открыл, когда его гость пришпорил коня, и Слейпнир перелетел через ограду, даже не задев её. Между прочим, колья в той ограде были восьми локтей в высоту.
— А о родителях мальчика не беспокойся. Их больше нет среди живых, уж мне ли это не знать! — послышалось кузнецу сквозь грохот копыт.
— Прощай, Торвальд! — вторил Одину чистый детский голос».
* * *
— Больше кузнец их не видел, — завершил Влас небылицу. — С тех пор многие рассказывали эту историю, и всяк по-своему, но всё происходило именно так, а не иначе.
— Хорошая сказка! Спасибо! — молвил парень, — Одного я лишь не понял.
— Чего ж тут непонятного? — удивилась Хозяйка.
— Да, кто таков этот Один?
— Уф! — выдохнул Влас.
* * *
— Что-то вороны раскричались? — молвил Василий, указав водчему на двух крупных и черных, как смоль, птиц. — Не к добру это! Видать, опять каратели облаву затеяли.
— Не боись! Прорвёмся. Я все тропы знаю! Только, поспевай!
Влас ускорил шаг и теперь сержанту приходилось за ним бежать, что не особенно удобно в лесу, полном глубокого снега.
— А про воронов — люди брешут. Они — птицы в хозяйстве полезные. Иной раз и присоветовать что умное могут. Да, кстати, чуть не забыл! — Влас протянул парню небольшой свёрток.
— Что это?
— Да, твой дружок просил матери его передать. Так, не поленись, съезди к ней. Воля умирающего и для меня — закон!
— Зинченко? — изумился Василий.
— Он самый. Постучал под вечер. И говорит — мол, передай Акулине Гавриловне! Обещал уважить — всё-таки последняя просьба…
— Что ты несёшь, старик?
— Вот и дорога! — оборвал Влас, переваливая через бугор.
За ним вскарабкался и Василий.
Внизу, по ту сторону, у подножия склона извивалась чёрно-коричневой змеей довольно широкая дорога. Странный цвет объяснялся тем, что по ней медленно продвигалась вперед моторизованная колонна гитлеровцев.
— Тоже мне, проводник нашёлся, — подумал Василий.
— Стой! — двое в форме сельской полиции направили на русских дула винтовок.
— Кто такие? Откуда! Чего шляетесь по лесу?
— Да мы свои.
— Оно и видно, что свои. Держи-ка этих своих на мушке! — приказал полицай напарнику, разглядывая Василия.
— Здешние мы… — быстро заговорил Василий, снимая ушанку, и положил руку на топор за поясом. — Вот, по дрова пошли. Холодно! Мороз!
— Ну-ка, спускайтесь сюда, лесорубы хреновы! Вниз и по одному. Да не вздумайте драпать! — скомандовал тот, что постарше. — Ишь, за дровами они вышли. Здесь до ближайшей деревни версты три с гаком. Уж мне ли не знать!
— Контра. Фрицам продался! — сплюнул Василий.
— Что ты сказал, щенок! — не расслышал полицай.
— Постой-ка тут, Вася. А я с ними пойду, договорюсь! — подмигнул сержанту Влас и шагнул вперёд, поправляя на голове высокую меховую шапку.
— Почему остановились? — Курт подозвал к машине фельдфебеля.
— Заминка, господин капитан. Партизан поймали.
— Где они?
— А вот, один сюда топает.
Вальтер посмотрел в ту сторону, куда указывал проводник.
По склону к ним спускался высокий бородатый старик в серебристом, как паутина, шерстяном плаще, в широкополой не по сезону шляпе, надвинутой на глаза, из-под которой виднелась седая борода, заплетённая в косу. Странный русский опирался на длинную гладкую палку. У ног его, виляя хвостом, крутилась огромная овчарка.
— Руки вверх, дед! И быстро… Смотри, без шуток! — скомандовал полицай.
— Я те сейчас покажу, кому тут лапы подымать! — пробасил старец и полез в карман плаща.
— Граната! Стреляйте! — крикнул кто-то.
— Ах, ты так! — полицай разрядил в старика винтовку…
Но к его несказанному удивлению дед не упал!!
— Твою мать, неужели промазал?! — он дал второй, а затем третий выстрел.
— А ну, давайте все разом! — захохотал седобородый старик.
В тот же миг серая собака Ивана прыгнула на предателя, разом откусив ему голову. Да и не овчарка это вовсе, а волчище, каких поискать.
Гитлеровцы старательно в упор расстреливали деда из автоматов, но тот стоял, заговорённый, и смеялся. Затем он вытянул руку, на которую, откуда ни возьмись, приземлился здоровенный ворон.
Навья птица громко приветствовала Хозяина:
— Харр! Харр!
Тут к своему ужасу Курт увидел, как этот старик свободной рукой поправляет край дурацкой шляпы. Как ее поля медленно приподымаются, обнажая открытый, широкий лоб мыслителя, мохнатые брови, и единственное страшное, неимоверное навье око. Это был глаз, пронизывающий взором насквозь, проникающий в самую подноготную, глаз, срывающий маски, то был леденящий душу глаз самого Одина — ужасного Игга — Отца павших[2].
— Боже мой! — застонал Вальтер.
— Думаете, сварганили себе железки — и самые сильные? Ну, да я вас ужо поучу! — седобородый Старик легонько толкнул высоченную корабельную сосну.
Та, не выдержав прикосновения, подалась вперёд и начала тяжело, медленно и верно падать.
Как только грянули первые выстрелы, Василий камнем упал в снег. Перекатился, уходя от пули, и замер, обомлев. Влас стоял, окутанный кольцами распоясавшейся вьюги. Разудалый сивый Мороз. Пространство ревело в его честь. Скрипели лесные великаны. Гигантская сосна рухнула на танк, сплющив, размозжив, размазав его в лепешку. Следовавшая за ним машина с офицерами исчезла среди вечнозеленой хвои.
За этой сосной повалились и другие, перегораживая путь.
— Ура! Бей фрицев! За Родину!
С обеих сторон на дорогу высыпали партизаны.
— Васька, ты чего? Ранили? — как ни в чем не бывало, ухнулся рядом в снег Кондрат.
— Не, скорее контузили. Посмотри на дорогу. Видишь там бородатого деда. Ну, лесника такого кряжистого, Власия!
— Да, где? Ни черта не видать! Никакого старика мы в отряде не держим.
— Да, вон! Там!
— Это, Вась, Госпожа Метелица фрицу Кузькину мать кажет.
— Может и так? — засомневался он, потому что его недавний Водчий исчез.
Испарился, пропал Влас, словно бы и не приютил старец Василия в странной обители, будто бы и не случилось ничего волшебного. Лишь искристый снег да морозный ветер лепили в воздухе замысловатые фигуры.
1996
Харбард должен быть доволен
— Ты выдержал испытание, Инегельд! — молвил жрец, стиснув мою ладонь, и я впервые осознал, какие у него длинные паучьи пальцы. — Мы не погрешили против древнего закона, и Харбард[3] может быть доволен. Пришла пора расстаться, — еле слышно продолжил он.
— Да, отец и впрямь порадуется, — решил я, — хотя, конечно, ему ведомо всё на Свете, или почти что всё.
Едва полумрак девятой пещеры уступил права лучезарным детям Сол, нет, даже раньше… В тот самый миг, когда отец усадил меня на восьминогого скакуна впереди себя, уже тогда он ведал — я пройду все девять пещер. И, может быть, только теперь — пройду все девять миров.
— Прощай, учитель! — подумал я, пожимая, как равный, сухую старческую руку чуть ниже локтя.
— Боги подсказывают, что мы вряд ли встретимся с тобой у Хель, Инегельд, но и в Вальгалле нам не увидеться. Прощай! — ответил жрец, отступая во мрак последней пещеры.
Хель! Ха! Было бы о чем горевать. А главное — не сыну Харбарда, пусть даже приёмному, пугаться её указующего перста. Воистину, мир её безрадостен, царство безголосых, как и я, теней. То сама навь — откуда нет возврата.
Альфэдр дважды сомкнул веко, прежде чем я спустился в цветущую Медальдаль. Третьего дня выдался добрый дождь, один из первых сильных, все оживляющих, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем была найдена единственно верная тропа. Только прошедший девять пещер сумел бы отыскать дорогу назад, а простолюдину пути туда нет. С тех пор, как бонды уверовали в этого распятого иноземца, они перестали чтить прежних властителей так, как это было раньше.
Мой путь на сей раз лежал к морю, туда, где обдуваемый солёными ветрами в глубине извилистого фьорда притулился хуторок Несьяр. Здесь много лет назад сам Харбард приметил немого мальчишку и, выкупив его у Торвальда, пьянчуги-кузнеца, сделал своим учеником.
Зачем же он снова вел меня туда?
…К жилищу Торвальда я подошел затемно. Дом, и без того мрачный, стоял на отшибе, и сквозь бычачий пузырь окна ко мне не просочилось ни лучика. Я огляделся.
Луна бросала на фьорд мерклый тусклый свет. А весь Несьяр молчал, не тявкнула ни одна собака. Еще раз оглянувшись на хутор, я был неприятно удивлен странным запустением некогда многолюдного селения. Рука покрепче сжала дорожный посох. Чутье подсказывало, что только в этом доме ещё не спят, и, может, только в нём ещё теплилась жизнь.
Да! Сквозь густую, неотступную ночь наружу проникала ласковая песенка, похожая на колыбельную. Слова были ещё неразличимы, но манили, как моряка влечёт едва заметная чёрная полоска земли среди пустого, бескрайнего океана.
Я легонько постучал в покосившуюся дверь и отступил. Мелодия оборвалась на припеве.
— Кто там? — послышался испуганный девичий голос.
— Не пустишь ли дорожного человека на ночлег, красавица? — подумал я, но на всякий случай постучал ещё раз.
Вот-вот сейчас раздастся голос старого кузнеца: «Кого там чёрт принес в эдакую темень?!»
Но за дверью молчали…
— Не здесь ли живёт мастер Торвальд, молодая хозяйка!? — и я живо представил себе кузнеца, каким он был некогда, каким я его запомнил с того самого дня, когда Харбард увел меня за собой, наградив прежнего хозяина драгоценным перстнем.
— Я не слышу, добрый человек, твоих слов, — отвечал мне тот же девичий голос, от которого кровь резво припустилась по жилам, а воображение дорисовало всякие подробности… — но Господь щедро одарил своих грешных детей. Я, кажется, понимаю, что ты спрашиваешь. Дядя умер прошлым летом, теперь здесь живём мы с матушкой… Погоди, я открою…
Верно, у кузнеца была младшая сестра — Берта. Она, в общем-то не злобливая женщина, прозвала меня маленьким язычником лишь за то, что я и мысленно не молил Господа-Иисуса ни о чём — не бил распятому поклоны, не бегал в церковь, и не возносил ладоней к кресту. Да и Торвальд слыл не таким скверным человеком, каким мог показаться иногда в подпитии. Это он когда-то очень, очень давно нашёл меня, замёрзшего, мокрого, как мышь, и голодного, как волчонок, на берегу. Это Торвальд пристроил меня по хозяйству и попытался обучить ремеслу…
Лязгнул засов, скрипнули забывшие масло петли, дверь стала медленно приоткрываться… Я ещё сильнее сжал посох, а правой рукой проверил, насколько ладно сидит в ножнах клинок.
Во тьме я вижу неплохо, но лунный бог точно хотел помочь мне.
— О, Всеотец!
Едва бросив взгляд на младую хозяйку, я уже мог поклясться, что в целом свете нет девушки прекраснее этой. Кто бы мог подумать, что она — человек. Кожа девы белее лапландских снегов, тонкие губы, гордая, без единой складочки шея, к которой я бы с готовностью припал, точно вервольф, если бы…
Рыжие, как языки игривого пламени, волосы стекали волной на плечи. Предо мной стояла та, одна из немногих, или даже единственная, ради которой герои баллад истязают собственный рассудок, если бы…
Это была женщина, по которой стучит, словно бешеное, раскалённое сердце в грудной клетке. Оно так колотит о ребра, что вот-вот проломит их и выскочит оттуда просто под ноги, а сердце героя непременно растопчут, если, вняв мольбам, красавица не подберёт его. Если бы…
Луна заглянула ей в самые очи. Зелёные девичьи глаза были неподвижны, пусты и безжизненны.
Девушка знала, что по ту сторону порога стоит путник, которому по простоте душевной только что доверилась.
А я не мог ей сказать и слова.
— Родная! Как же это? — воскликнул мой разум, воскликнул и затих.
— Я привыкла, добрый гость! Не пытай себя… Но что же ты стоишь? — молвила она, протянув мне тонкую руку.
И, удержав её маленькую хрупкую ладонь, как громом поражённый, я шагнул навстречу судьбе.
Тело порой запоминает лучше, чем голова. Сколько раз я входил в эту дверь? Как давно это было, тогда мне ещё не приходилось нагибаться, с риском расшибить лоб…
— Матушка хворает, она давно спит, — слегка растерянно проговорила девушка, едва я довёл её до скамьи.
— Почему ты дрожишь?
— Я не слышала стука огнива, — опередила она меня.
— Не бойся, я не причиню тебе вреда! — внушал я, гладя девичью ладонь.
— Я чувствую, — сказала девушка, — ты не из злых людей.
— Как зовут тебя, милая? — подумал я, легонько касаясь губами нежной кожи.
— Солиг[4], — ответила девушка, высвобождая пальцы.
Ах, я растяпа! Она замерзла, бедняжка. Рука была так холодна, а может, это моя щека так горяча! Гладкая, ещё нетронутая ни временем, ни поцелуями кожа.
Мне бы согреть совсем озябшую девушку, прильнув к её губам — но не по обычаю. Мне бы воспламенить её душу жгучими красноречивыми речами — но немой не вымолвит и слова.
— И в самом деле, — спохватился я, — великая Фрейя! Мне нельзя желать её! Я не в праве использовать её немощь! Сделай же что-нибудь, мудрая Фригг! Будь справедлива, не дай же пропасть этому совершенству, но огради его от недоброго!