Изяслав Кацман
Меня не обломает перемена мест.
Стукач не выдаст — свинья не съест.
Егор Летов
Автоматная очередь в спину мало совместима с жизнью. Разве что с загробной…
Собственная плоть, выбрасываемая вслед за пролетающими насквозь пулями — последнее, что я увидел. Вкус крови во рту — последнее, что я почувствовал. И темнота… И пустота…
Яркий свет в лицо через мгновенье после темноты, последовавшей за смертью, должен был, по идее, наводить на мысли о мире ином. Но мыслей никаких не было. Я просто медленно открыл глаза и встал.
Место сильно отличалось от развалин молочного завода, где наша группа напоролась на засаду. Длинная полоса голой красноватой земли шириной метров тридцать-сорок, редкие кустики какой-то зелени. С одной стороны — густой лес, с другой — камыши и полоса воды, за которой вновь начинались деревья. Ближний ко мне край этого поля или не поля упирался в заросли, а дальний, сливался с чем-то переливающимся, что могло оказаться морем или озером. И, где-то на границе земли, неба и моря, скопище домов или сараев.
Туда я и пошёл, проваливаясь по щиколотки в сырую вязкую землю, останавливаясь то и дело, чтобы перевести дух. Только сейчас я вдруг понял, что на мне ничего нет: ни одежды, ни обуви, ни барсетки с ключами и документами. С другой стороны — нет и пулевых отверстий, которые должны наблюдаться. Равно как куда-то пропал и трёхлетней давности шрам на руке.
Впрочем, предаваться размышлениям по поводу этих странностей и несообразностей буду потом. Сейчас надо добраться до всё ещё далёкого жилья: под палящим солнцем в ужасной духоте, меся вязкую земляную кашу (метров через сто такого движения я попробовал было взять поближе к лесу, надеясь, что там будет легче передвигаться, чем по «окультуренной» почве, но пришлось отказаться от этой идеи — в кроссовках и джинсах по лесной опушке идти было бы легче — но только не босиком).
До хижин, крытых травой и мелькающих возле них человеческих фигурок оставалось пройти меньше трети длинного поля (всё-таки это поле, засаженное какими-то кустиками, тщательно выполотое от сорняков и снабжённое небольшими канавками — не то для отвода воды, не то для орошения), когда я увидел темно-синюю стену, вырастающую со стороны водоёма. Дальше всё произошло очень быстро: стена превратилась в чудовищной высоты волну, обрушившуюся на плоский берег, бурлящая вода на месте, которое за миг до этого было селением в добрую сотню домов, водяной вал всё ближе и ближе. Идиотизм какой-то — чудодейственно избежать смерти от бандитского автомата, чтобы утонуть в непонятном катаклизме.
Через пару минут оказалось, что хоронил я себя преждевременно: поток на глазах терял напор и высоту, и буквально в нескольких шагах вода остановилась (отдельные брызги долетели до меня, попав на лицо, и я, отметив горько-солёный привкус капель, подумал — действительно, море).
Некоторое время я стоял в ступоре: не каждый день дважды избегаешь смерти. Потом двинулся вперёд. Непонятно что подгоняло меня: вряд ли среди тех фигурок на берегу был кто-либо знакомый, да и сомнительно, чтобы после такого кто-нибудь выжил. Но я бежал, падая в жижу, вставал, и снова бежал. Скоро стали попадаться тела. Я бросался к ним в надежде найти хоть кого-нибудь живого, но тщетно: никто из десятков темнокожих мужчин, женщин и детей не подавал признаков жизни. Сколько я так бродил, переворачивая погибших, не помню. Кажется, я плакал, кажется, меня выворачивало наизнанку. Но на счёт этого я не уверен.
Рука, ухватившая меня за плечо, не вывала никаких эмоций — разве что легкую досаду, что кто-то мешает двигаться дальше и искать живых. Обернувшись, я увидел десяток темнокожих людей, ничем не отличавшихся от убитых морем. Из одежды на них были только широкие пояса. Двое или трое держали в руках копья, остальные были безоружны.
Тот, который держался за моё плечо, сказал короткую фразу. Я не понял ни слова, машинально переспросил: «Что?!» Темнокожий повторил. Язык совершенно непонятный. Собеседник мой, видя отсутствие реакции, протараторил длинную тираду. Я стоял, молча, и смотрел на голых дикарей (а кем ещё могут быть — голые, вооружены копьями, говорят на какой-то тарабарщине). Не дождавшись от меня никакой реакции, говоривший, не очень вежливо потянул меня за собой, свободной рукой показывая в сторону, откуда я пришёл. Сегодняшний день и так выдался насыщенным, и совершенно не хотелось вступать в пререкания с местными, тем более, настроены они вполне мирно и, кажется, просто хотят увести меня с места катаклизма.
Дорога до селения и первые часы там впоследствии вспоминались очень смутно: шли довольно долго, так что солнце, бьющее в глаза, начало садиться, переходили вброд реку, в деревне меня накормили чем-то, похожим на кашу и дали выпить горьковатого отвара. После этого я почти сразу отключился.
* * *
Теперь, по прошествии полугода, когда я стал более-менее понимать язык людей, к которым попал, ясно, как мне повезло. Мало того, что я непонятным образом остался жив, получив очередь из автомата, так я ещё умудрился оказаться всего в сотне метров от места, на которое обрушилось цунами. Ну, и в качестве бонуса: местные папуасы приняли меня не за непонятно откуда взявшегося чужака, а за тронувшегося умом обитателя уничтоженного стихией селения. К сумасшедшим же здесь отношение было уважительное.
Оставалось, правда, непонятно, как я мог сойти в глазах приютивших меня туземцев за представителя соседнего племени: папуасами, может быть, они и не были, но ваш покорный слуга среди этих коричневокожих и тёмноволосых дикарей выделялся весьма сильно.
Впрочем, освоив местный язык получше, я выяснил, что в Аки-Со, так звалась смытая волной деревня, изредка приплывали корабли каких-то более цивилизованных чужеземцев вполне европеоидного вида. Туземные женщины иногда рожали от них детей. Вот за такого полукровку меня и приняли.
Тогда же я понял, что обитатели Аки-Со были по местным меркам в авторитете: не то они принадлежали к сильному племени, внушающему страх соседям, не то принадлежали к высшей касте. В Бон-Хо, где оказался я, народ тоже считал себя выше соседей из Тона, Суне и Ане, что выражалось в том, что эти три деревни вынуждены были платить жителям Бон-Хо дань свиньями и несколькими видами плодов.
Но народ Со, или сонаи, вызывал боязливое уважение даже у бонхийцев. Потому в том, что мне нашлось место в длинной хижине, где обитали молодые парни, и всегда доставались печёные клубни растения
* * *
Я быстро успел потерять счёт дням, наполненным работой на полях, сбором орехов и фруктов с растущих вокруг селения деревьев, поиском съедобных ракушек на мелководье и прочими делами, насущными для папуасов (как обозначал про себя моих новых соплеменников). Впрочем, и на безделье времени хватало: местные работать предпочитали с утра или ближе к вечеру, а полуденную жару старались проводить за неспешной беседой или сном.
Так что сколько времени успело пройти с того дня, когда меня привели в Бон-Хо, до визита моих псевдосоплеменников-сонаев, могу сказать весьма приблизительно, да и то, скорее, со слов других.
* * *
В тот день я в компании других мужчин занимался делом, которое показалось бы со стороны полной бессмыслицей: мы разрушали построенные нами же за месяц или два до этого небольшие дамбы-перемычки, перекрывающие канавы, по которым подводилась вода с реки Боо на поле, засаженное
Всё это я знал не потому, что я такой умный, а из рассказов старших мужчин, которые приходили наставлять подрастающее поколение, обитающее в Мужском доме. Так, кажется, называлось у местных то строение, где я получил циновко-место (назвать его койко-местом было трудно ввиду отсутствия в туземном обиходе данной мебели) и харчевание. В общем-то, кроме рассказов о том, что нужно знать будущим воинам и рыбакам, «мастер-классов» по разным видам деятельности, а также работ на благо общества под руководством взрослых, обучение и наставление включало в себя ещё один компонент, который сначала вызвал у меня нехилый шок (это мягко сказано). Впрочем, пребывая первое время в каком-то отупении и отстранении от окружающего мира, я сначала также отстранённо (словно читаю об этом в книге или смотрю по телевизору) воспринимал то, что взрослые мужики иногда, хмм… использовали подростков в качестве пассивных партнёров. А потом, когда кокон отстранённости растаял, подобный обычай казался чем-то, пусть и коробящим лично меня, но вполне обыденным — как например, в прошлой моей жизни — окурок, брошенный каким-нибудь придурком мимо урны, или мат в общественном месте.
Тем более что лично меня эта особенность национального воспитания никак не касалась. Вообще, житье моё в Мужском доме протекало без серьёзных конфликтов. Не знаю, в чём тут дело. Может быть, сумасшедшего, коим я здесь числился, было западло трогать, или, наоборот, они пользовались уважением на грани религиозного почитания. Может быть, дело было в моём предполагаемом происхождении или просто в непонятности того, кто я такой — а с непонятным лучше не связываться. Может быть, просто подростки не рисковали задевать взрослого дядю, каким я был в их глазах, а мужчины-наставники уже вышли из того возраста, когда для завоевания авторитета требуется кого-нибудь задеть или, что ещё лучше, загнобить.
Друг с другом же обитатели Мужского дома то и дело выясняли отношения, кучковались в то враждующие, то мирящиеся компании, а внутри этих шаек постоянно конфликтовали за место в подростковой иерархии. Взрослые с высоты своего опыта смотрели на всё это снисходительно, вмешиваясь только в исключительных случаях. Правда, логики их вмешательства я понять зачастую не мог: когда они могли допустить и коллективный мордобой с членовредительством, а когда вдруг резкими окриками или затрещинами предотвращали назревающий конфликт ещё на стадии словесной перепалки.
* * *
Итак, я только что в компании пары подростков доломал дамбу. Грязная вода весело бежала по канаве. Через полчаса уровень её почти достигнет уровня почвы на лежащих вокруг делянах. На соседней с нашей женщины занимались прополкой и рыхлением земли вокруг кустиков
* * *
Под навесом у входа в Мужской дом тусовалась немалая толпа, в которой я идентифицировал, кроме местных, человек десять чужаков, выделявшихся иными татуировками на лицах и узорами на набедренных повязках и тем, что в бусах и браслетах было больше камней, чем раковин.
Наш староста (или кто он там, короче, самый главный в деревне) при виде меня затараторил. Хоть я и научился понимать почти все слова местного языка, но восприятие столь скорострельной речи вызывало некоторое затруднение. Главное всё же понять я мог. Наш предводитель вроде бы объяснял, что перед гостями тот самый найдёныш.
Ответную речь держал худощавый старикан с копной абсолютно седых курчавых волос. Его я понимал ещё хуже, чем старосту: выговор сильно отличался от уже привычного у жителей Бон-Хо. Но вроде бы он говорил о том, что я на кого-то похож.
Для лучшего рассмотрения дедок протянул кривоватую палку, концом которой зацепил меня за плечо, и поддёрнул поближе. Минут десять он меня придирчиво рассматривал, что-то себе в уме прикидывал.
Потом выстрелил в нашего старосту длинной вопросительной тирадой. Тот ответил отрицательно. Затем начался спор с участием доброго десятка человек: как гостей, так и моих односельчан. Из всеобщего крика и ора, как это ни странно, я, кажется, начал улавливать смысл происходящего.
Чужаки оказались моими псевдосоплеменниками-сонаями, пришедшими сверху, то есть с гор. Старикан был в сонайской делегации за главного. Имя его, часто мелькавшее в споре, я расслышал как Темануй.
Вроде бы дедок узнаёт во мне некоего Ралингу, сына Танагаривы, племянника Покапе. Дескать, он помнит меня, ещё подростком, когда двенадцать лет назад навещал соплеменников в Аки-Со. Пенсионер перечислил кучу моих родственников во всех пяти селениях Старого (или Верхнего) Сонава и двух уцелевших селениях береговых сонаев: всяких троюродных братьев матери и их потомство. Сам он, кстати, тоже оказался моим дальним родственником — во-первых, у него и моей бабки по материнской линии был общий прапрадед, а во-вторых, мой покойный (как и все ближайшие родственники) дядя Покапе был женат на двоюродной племяннице старого Темануя.
Но въедливого дедка смущало полное отсутствие татуировок на моём теле. Здесь татуировки, причём имеющие смысл с точки зрения окружающих, были неотъёмлемой принадлежностью любого мужчины, который покинул Мужской дом. Я же, то есть Ралинга, сделал это лет десять назад, если не больше.
Так что теперь бурная дискуссия велась вокруг двух тезисов: могло ли какое-нибудь вмешательство тех или иных сил или Сил стереть с тела Ралинги татуировки, и не мог ли в лишённое магической защиты (а нёсшие определённую смысловую нагрузку о происхождении и наиболее выдающихся деяниях носителя узоры кроме сугубо практической функции своеобразного удостоверения личности также обеспечивали и магическую защиту от всякой нечисти) тело вселиться какой-нибудь зловредный дух или демон.
Прения сторон протекали весьма бурно и эмоционально. Наконец, все выдохлись, и сошлись на том, что, хотя объект спора за тринадцать лун не проявлял никаких видимых признаков одержимости враждебными людям сущностями, всё-таки для пущего спокойствия следует провести его испытание на предмет этой самой одержимости. Проводить процедуру вызвалось сразу пятеро: трое местных и двое пришлых.
Пожалуй, только слабым знакомством с местными реалиями можно объяснить моё относительное спокойствие во время несколько часового колдунства пяти туземных специалистов. Единственно, что немного напрягало — это необходимость торчать среди толпы, которая по мере распространения по деревне известия, что над Дурнем будут колдовать аж пять шаманов, и приближения времени к вечеру разрасталась. Ну и сама процедура раздражала: когда то какой-нибудь едкой горящей дрянью из горшка окурят, то начнут греметь над ухом трещоткой, невесть из чего сделанной, то в лицо тычут каким-то идолом.