— Не твое дело.
— Клянусь: с тех пор, как я узнала тебя, ни один мужчина меня не касался…
— Не считая того типа, с которым ты вышла из дансинга в тот момент, когда я вернулся!
— Я только попросила его меня проводить… Боялась возвращаться одна…
Он расхохотался:
— Вот это довод! Блеск! Ты превзошла себя!
— Не смейся, Жан… Если уйдешь, ты еще пожалеешь… завтра…
— Ого! Ты мне угрожаешь?
Угроза, напротив, исходила от него. И больше, чем просто угроза: послышался жесткий удар, вероятно, кулаком, снова мгновение тишины и стон:
— Ты не понял… Это не против тебя… Нет, стой! Я лучше покончу со всем прямо сейчас…
— Как знаешь.
Шаги. Дверь хлопнула. Но не та, что ведет в коридор, нет, это наверняка дверь ванной. Звук воды, льющейся в стакан…
— Что ты делаешь?
Она не ответила. Он засвистел. Теперь, видимо, силится закрыть переполненный чемодан. Обходит комнату, проверяя, не забыл ли чего. Наконец выкрикивает с нервным весельем:
— Прощай!
Дверь ванной тотчас распахивается, полный ужаса голос скулит:
— Жан! Жан! Пощади…
— А пошла ты!
— Одну минуту, Жан. Сейчас ты не можешь мне в этом отказать. Послушай…
Он направляется к двери.
— Послушай! Я умираю…
Он не останавливается. Она влачится по полу за ним вслед. Да, точно, она именно ползет, тащится на коленях по скверному красноватому гостиничному ковру. Господин Монд почти воочию видит, как она хватается за брюки мужчины, а он отшвыривает ее ударом ноги.
— Я клянусь тебе… клянусь… клянусь…
Она захлебывается плачем, невнятные звуки вырываются из ее рта:
— …что приняла яд…
Дверь распахнулась и снова шумно захлопнулась. Шаги протопали по коридору, удаляясь в направлении лестницы. Потом с первого этажа донеслись еле слышные отзвуки обмена репликами — уезжающий перебросился парой фраз со служителем в черном.
Господин Монд стоял в потемках посреди комнаты. Наугад нашарил на стене выключатель. Удивился, обнаружив, что он в одной рубашке и бос. Подошел к двери, смежной с соседним номером, прислушался — ни вздоха, ни рыдания.
Тогда, смиряясь с неизбежным, он взял брюки, висевшие в изножье кровати, — брюки, которых он не узнавал. За отсутствием домашних туфель надел ботинки, но зашнуровывать не стал.
Из комнаты он вышел бесшумно, постоял в колебании перед соседней дверью, робко постучался. Никто не отвечал. Пальцы сами взялись за ручку, повернули, но толкнуть дверь он все еще не смел.
Наконец послышался едва различимый звук, словно бы кто-то, задыхаясь, пытался глотнуть хоть немного воздуха.
Он вошел. Комната была такой же, как его собственная, разве что чуть просторнее. Застекленная дверца шкафа распахнута настежь, дверь в ванную тоже. Женщина сидела на полу, всем телом странно обмякнув, в этой позе она смахивала на буддийского монаха. Волосы платинового цвета падали ей на лицо. Глаза были красными, но сухими. Уставившись в одну точку, она прижимала обе руки к груди.
Появление незнакомца ее как будто не удивило. Тем не менее она его заметила, смотрела, как он приближался к ней, но без единого жеста, не проронив ни слова.
— Что вы сделали? — спросил он.
Он не подумал о том, на кого похож в своих расстегнутых брюках, с жидкими волосами, вставшими на макушке хохолком, как всегда по утрам, в незашнурованных, болтающихся на ногах башмаках.
Женщина шепнула:
— Закройте дверь.
Потом:
— Он ушел, верно?
И после паузы:
— Насколько я его знаю, теперь не вернется… Вот же идиотство!
Последние слова она выкрикнула с прежним лихорадочным жаром, вскинув руки к небесам, которые винила в мужской глупости.
— Жуткое идиотство!..
Она поднялась, опираясь на руки, так что был момент, когда он видел ее стоящей на ковре на четвереньках. На ней было очень короткое платье из черного шелка в обтяжку, открывавшее длиннющие ноги в телесного цвета чулках. Краска на ее губах и тушь на веках немного размазались, и из-за этого она походила на выцветшую куклу.
— Что вы здесь делаете?
— Я услышал… — пролепетал он. — Я испугался… Понимаете, вы…
Она скорчила гримаску, словно ее затошнило. И тихонько, не столько ему, сколько себе самой пробормотала:
— Мне необходимо сблевнуть.
— Вы чего-то наглотались, не так ли?
— Фенобарбитала…
Она заметалась по комнате, озабоченно морща лоб, прислушиваясь, что происходит у нее внутри.
— Я его постоянно таскала в сумочке, все из-за него, он же никак заснуть не мог… Боже мой!
Она стиснула руки, чуть ли не снова ломая их, настигнутая очередным истерическим припадком.
— Я никогда не умела блевать, у меня не получается!.. Да может, так и лучше… Небось, когда он узнает, что я и вправду…
Ей было страшно. Паника овладевала ею прямо на глазах. Наконец ее обезумевший взгляд остановился на непрошеном визитере, и она взмолилась:
— Как мне быть? Скажите, что надо сделать?
— Я вызову врача…
— Только не это! Вы же не знаете… Это было бы самое худшее… Его тогда сразу арестуют, он еще подумает, что я нарочно…
Она больше не могла оставаться на одном месте, без конца металась взад-вперед по тесному пространству комнаты.
— Что вы чувствуете?
— Не знаю… Мне страшно… Если бы я смогла выблевать…
Он и сам понятия не имел, что делать. Мысль оставить ее одну и бежать в аптеку за рвотным не пришла ему в голову или, вернее, это казалось ему слишком сложным.
— Сколько таблеток вы приняли?
Она вспылила, разозленная то ли его беспомощностью, то ли, может быть, просто видом этой смешной фигуры:
— Разве я знаю сколько?! Все, что оставалось в пузырьке… Шесть… или семь… Мне холодно…
Она накинула на плечи пальто, посмотрела на дверь — ее явно тянуло помчаться куда-то на поиски помощи.
— Как подумаю, что он меня бросил…
— Послушайте… Я хочу попытаться… Однажды мне удалось, когда моя дочка проглотила…
Они оба были одинаково растерянны и неуклюжи, а тут еще постояльцы с четвертого этажа, наверняка полагая, что их суета — не что иное, как продолжение все той же сцены, барабанили в потолок, требуя тишины.
— Ну же, откройте рот. Я попробую…
— Вы делаете мне больно!
— Ничего… Потерпите…
Он искал, чем бы пощекотать ей в горле, и в своей наивности чуть не сунулся туда с собственным носовым платком. Она держала в кулаке свой, очень маленький, скомканный, как жесткий шарик. Он расправил его, свернул в трубочку.
— Ах!.. Вы меня душите… Ах!
Ему пришлось твердой рукой придержать ее голову, и он слегка удивился тому, какой у нее выпуклый череп.
— Расслабьтесь, не напрягайтесь так… Моя дочь тоже напрягалась… Ага!.. Еще секунду… Чувствуете?
Спазмы сотрясали ей грудь, внезапно ее вырвало, причем она не остереглась, и часть блевотины обрызгала этого мужчину, которого она знать не знала. На глаза навернулись слезы, мешая видеть. Женщину рвало чем-то красноватым, а он удерживал ее за плечи, подбадривая, будто утешал ребенка:
— Вот!.. Вот!.. Увидите, теперь вам станет легче… Еще… Не удерживайтесь… Наоборот, дайте себе волю.
Она таращилась на него сквозь слезы, будто животное, которому вытащили кость из глотки.
— Вы чувствуете, что ваш желудок пуст? Или еще не совсем? Дайте-ка я попробую еще раз… Лучше перестраховаться…
Женщина замотала головой. Она вся обмякла. Ему пришлось помочь ей улечься на край кровати, свесив ноги, а она тем временем издавала слабое монотонное поскуливание.
— Если вы мне пообещаете не двигаться, вести себя благоразумно, я спущусь в контору… Там должна быть газовая конфорка или еще что-нибудь, на чем можно вскипятить воду. Вам нужно попить чего-нибудь горячего, промыть желудок…
Она знаком дала понять, что согласна, но он, прежде чем уйти, заглянул в ванную — проверить, нет ли там еще яда. Она обеспокоенно следила за ним глазами, недоумевая, что он там забыл. Еще больше она насторожилась, когда он стал рыться в ее сумочке, где лежали измятые купюры, губная помада и пудра.
Но нет! Вором он не был. Сумочку поставил обратно на ночной столик.
— Не двигайтесь… Я сейчас вернусь.
Пробираясь по лестнице, он старался производить как можно меньше шума. Его губы кривила горькая усмешка. С ним-то никогда никто так не возился! Всю жизнь, как бы далеко он ни силился заглянуть в прошлое, ему вечно приходилось помогать другим. Бывало, он мечтал заболеть, чтобы кто-нибудь склонялся над ним с нежной улыбкой, хоть на миг избавив его от тяжкого бремени бытия. Но это были только пустые грезы.
— Извините, что доставляю вам беспокойство. — Он всегда был преувеличенно вежлив, слишком боялся задеть ближнего невзначай. — Моя соседка неважно себя чувствует. Не будете ли вы так любезны вскипятить немного воды? А если бы какой-нибудь отвар…
— Пройдите здесь.
Стояла ночь. Отель спал. Но он слышал, как в потемках улицы проезжает тяжелая повозка, как возница то и дело щелкает кнутом, чтобы разбудить задремывающую на ходу лошадку.
— Вы их знакомый? — спросил служитель отеля, который мигом смекнул, что речь идет о постояльцах из двадцать восьмого.
— Нет.
— Подождите. Сейчас поищу спички.
В захламленной серой каморке, заменявшей кафетерий, имелась кофеварка, но газовая горелка оказалась уж очень мала. Служитель ее зажег с тем невозмутимым, несколько мрачным спокойствием, какое характерно для людей, которые вечно ведут одинокий ночной образ жизни, в то время как другие спят.
— Я был удивлен, когда увидел, что он уходит… Он несколько дней проболел… Она целыми днями сидела с ним в номере… Сама ему еду относила…
Господин Монд, сам себе удивляясь, полюбопытствовал:
— Он молод?
— Думаю, года двадцать два. Надо посмотреть в его анкете… Сегодня вечером они оба выходили, но не вместе — сначала она, он позже. Когда час спустя они вернулись, я понял, что там случилось какое-то тухлое…
Заключительное слово звучало похабно.
— Он ее терроризировал, не так ли?
Кофеварка уже запела. Служитель стал перебирать металлические коробки, нашел липовый цвет.
— Если хотите, я принесу ей отвар.
— Я сам могу это сделать.
— Сахара добавить?
— Пожалуй… Да… Благодарю вас.
Видимо, в том, что говорил этот человек, был какой-то намек, касавшийся ее. Зачем он сказал ему это? Заподозрил его в какой-то задней мысли?
— Если вам еще что-нибудь потребуется, не стесняйтесь. Я буду здесь до шести утра.
Когда господин Монд вернулся в номер с липовым отваром, женщина спала. Или притворялась спящей. Он смутился, потому что ее платье, задравшись слишком высоко, обнажило узкую полоску кожи выше чулка, на бедре. Желания он не испытывал, задней мысли не было.
— Мадемуазель…
Она открыла глаза, совершенно бессмысленные.
— Вам надо выпить это… А если у вас хватит храбрости, я вам даже советую ради перестраховки отдать обратно часть выпитого, очистить желудок…
Ее мутный отсутствующий взгляд встревожил его. Она не шевелилась. Он приподнял ее, усадил, поднес ей к губам чашку.
— Выпейте.
— Горячо…
Ее речь была невнятной, звуки выпадали изо рта вялые, аморфные, как если бы у нее язык распух.
— Все равно пейте…
Он еще раз вызвал у нее рвоту, практически силой, но потом ее долго сотрясала мучительная икота, и она, похоже, обозлилась на него за эти новые страдания.
— Зато теперь мы можем быть спокойны.
Наверное, потому, что задыхалась, она просунула руку к себе за ворот, под платье, расстегнула лифчик и жестом, который был ему незнаком, но шокировал, изловчилась снять его. Сдернув, швырнула на пол.
— Прилягте… Если хотите раздеться, я на минуту выйду…
Не давая ему на это времени, она все с тем же равнодушным видом сбросила платье через голову так, что оно скользнуло по ее телу, словно отслужившая кожа. Он отвернулся к стене, но все же видел ее — она отражалась в зеркальной дверце шкафа. Под платьем на ней не было ничего, кроме крошечных розовых трусиков и еще более узкого пояса, к которому все еще были пристегнуты чулки. Когда, снимая их, она наклонилась, ее маленькие острые груди словно повисли в пустоте.
Она и трусики скинула, от их резинки на коже осталась розоватая полоска. Теперь она застыла, совсем нагая, с легкой тенью на животе у основания бедер, и, поколебавшись, двинулась на цыпочках в сторону ванной, держась так, будто не сознавала присутствия мужчины в смежной комнате.
Возвратилась она оттуда в голубом выцветшем пеньюаре, глаза у нее все еще были мутными, рот брезгливо кривился.
— Мне плохо… — выдохнула она, падая снова на кровать.
Потом, когда он подоткнул одеяло, чтобы не соскальзывало, шепнула:
— Не могу больше…
Заснула она мгновенно, свернувшись калачиком, ее голова сползла с подушки, так что теперь он видел только ее обесцвеченные волосы. Еще минута-другая, и она захрапела, а господин Монд, стараясь не шуметь, прокрался к себе в номер, чтобы надеть пиджак и накинуть пальто. Его знобило.
Он расположился в кресле у кровати. Прошло совсем немного времени, и он заметил, что щели в ставнях посветлели. Звуки понемногу просыпались, одни внутри здания, другие на улице. Особенно резкими были уличные — треск моторов, которые не сразу заводились, и лодочных тоже, а еще было слышно, как хлопают по воде весла, как в Старом порту со скрежетом трутся боками лодки; раздался заводской гудок, вдали, у грузового пирса, неумолчно выли сирены.
Тогда он погасил электрическую лампочку, которую до того оставил включенной, и дневной свет, прорывающийся сквозь щели, полосами отпечатался на стенах.
Там светило солнце. Ему захотелось выглянуть наружу. Стоя у окна, он силился проникнуть взглядом сквозь решетчатые ставни, но различал не предметы целиком, а лишь узенькие отрезки картины — мелькнула, например, штанга трамвайного токоприемника, груда каких-то розовых и сиреневых раковин на маленькой тележке…
Женщина больше не храпела. Одеяло с головы она отбросила, стало видно лицо — щеки раскраснелись, губы припухли, черты мученически сведены, кожа залоснилась от пота, и все это так не вязалось с искусственным цветом помады, будто перед ним была другая женщина. Лицо казалось более человеческим, в нем проступило что-то совсем юное, очень жалобное и немножко вульгарное. Она, наверное, родилась в трущобах предместья, младенцем ползала с голым задом, вся в соплях, по каменному крыльцу, после уроков в начальной школе болталась на улице…
Проезжающие один за другим покидали гостиницу, по улице мчались автомобили, все бары наверняка уже открылись, в закусочных, пока еще пустых, официанты посыпали серые полы опилками и протирали стекла разведенным в воде порошком мела.
Однако ему пора было привести себя в порядок, одеться. Убедившись, что его новая приятельница все еще спит, он прошел к себе в номер. Там, несмотря на пронизывающую утреннюю прохладу, он во всю ширину распахнул ставни и, чувствуя прилив свежих сил, смотрел на голубую воду, на белые скалы вдали, на пароход с трубой, окантованной поверху красной полосой, — пароход уходил в открытое море, оставляя позади чарующий своей белизной пенный след.
Уже забылись ночные грезы с их беспредельным морем, приснившийся морской песок под солнцем, нашептывавший ему горькие признания, и если бы в горле еще остался едва уловимый привкус тех слез, он бы их устыдился.
С какой стати ему выделили комнату без ванной? Ведь так хочется всем телом ощутить струящуюся, очистительную прохладу воды! Наверное, в том, что с ним обошлись столь небрежно, повинна его одежда, убогая, дурно сшитая, вот и теперь она его стесняет…
У него не было с собой ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки. Он позвонил. Посыльный не замедлил явиться — раздался стук в дверь. Прежде чем дать ему поручение, господин Монд на миг заколебался, стесняясь того, что уже отрекается от вчерашних, еще столь близких мечтаний.
— Ступайте и купите мне…
В окно он видел, как этот парень в униформе выскочил на тротуар и вприпрыжку куда-то затрусил. В ожидании его возвращения господин Монд снова засмотрелся на море, которое днем выглядело совершенно иначе: теперь оно четко обрамляло пирсы, само служило их продолжением. Моторные катера бороздили его, рыбаки закидывали сети в его воды.