— Ничего, улыбнулся рыжий Нема. — Сижу «в отказе».
— Без звания, без выслуги, без пенсии!.. — зло проговорил Казанцев. — Надо было академию кончать с красным дипломом?! О детях надо было думать! О жене…
— Не, Наум Гедальевич, тут вы ухо завалили, — сокрушенно сказал Аркадий.
— Надо было как-то потише обтяпать. Без рапорта, — сказал Митя.
— О! — воскликнул Ничипорук. — Чижик — и тот понимает! А Нема — нет! Нема идет напролом…
— И хлебалом об стенку! — добавил Казанцев. — Теперь все едут, а Нема сидит в Одессе! Он же скоро здесь станет уникальной фигурой! Как Дюк Ришелье!.. На него же будут билеты продавать! «Единственный еврей в Одессе! Спешите видеть!.. Инженер-майор запаса — Наум Блюфштейн!!!» Рассмеялся только один Нема.
Марксен Иванович устало и сочувственно улыбнулся.
Вася печально обнял Блюфштейна.
Арон горестно покачал головой и выпил стакан водки.
— А шо стоило устроить его сюда?! — сказал Гриня. Мы же с Лехой чуть не спились!
— Месяц киряли с нашими жлобами-начальниками! — подтвердил Леха. — Цистерну коньяку в них всадили!
— Ой, ну, хватит… Вы у меня уже вот где, — сказал Нема и ребром ладони провел по горлу.
— Теперь этот мудак говорит «хватит»! — возмутился Казанцев.
— Да… — разочарованно протянул Ничипорук. — Уж если еврей — дурак, то это… Туши свет! Непоправимо…
— А на что вы надеялись, Нема? — спросил Муравич.
— Честно говоря? На перестройку, — задумчиво ответил Блюфштейн. — Если, конечно, до этого не случится пара погромчиков, я думал, что дождусь закона о свободном выезде… Уж если берлинская стена рухнула, думал я…
Марксен Иванович посмотрел на Блюфштейна в упор, негромко, но твердо сказал:
— Падение берлинской стены, Нема, так же, как и крушение коммунистических режимов в Польше, Венгрии, Чехословакии, никакого отношения к нашей перестройке не имеют. Они произошли сами по себе. Мы просто не пытались остановить их силой, как не смогли прикончить Афганистан. Иначе это было бы сделано!
— А я думаю, мы не ввязались в их дела из гуманизма! Из нашей сегодняшней демократии, — возразил Митя.
— Да бросьте вы эти комсомольские благоглупости! — усмехнулся Муравич. — Какая демократия? Какой гуманизм?! О чем вы говорите? Где именье, где вода, а где Ромео, где Джульетта!..
— Извините, Марксен Иванович, и все-таки очень многое изменилось, — твердо сказал Леха Ничипорук.
Муравич с готовностью закивал головой:
— Конечно, конечно… Но люди хотят еще еды, одежды, жилья… Мы так устали от бесконечных очередей, от неустроенности быта, от произвола чиновников, от хамства сферы услуг, от боязни вечером выйти на улицу!.. Оглянитесь, братцы. Нам же никогда не было так трудно, как сейчас!.. Мы были бедными, а стали нищими. И никакого просвета! Только болтовня, болтовня и собачья грызня из-за власти…
— Ой, шо-то я не могу взять в голову!.. — удивленно проговорил Леха Ничипорук. — Кто же из вас отваливает навсегда, а кто хочет вернуться обратно?
— Я! — рассмеялся Муравич. Я хочу вернуться обратно. И очень хочу попытаться дожить до настоящих перемен…
КАК ВОПРЕКИ ПРАВИЛАМ КАПИТАН ПЕРВЫМ СОШЕЛ С СУДНА
Следующим утром, едва только солнце стало подниматься над горизонтом, Арон уже стоял у газовой плиты в камбузе и готовил завтрак.
Убаюкивающе плескалась вода за бортом «Опричника», день начинался с тишины и покоя, и море было гладким и светлым.
В кокпит вылез заспанный Василий и негромко сказал Арону:
— Гальюн, собаки, сделали такой узенький! Как ты со своей толстой задницей там поворачиваешься — ума не приложу.
— Тихо, ты, обормот… Марксен спит. Васенька, нам Немка столько жратвы оставил!.. — вполголоса сказал Арон.
— Немку жалко… — вздохнул Василий. — Было бы у него разрешение на выезд — с нами мог бы пойти…
— «Бы», «бы», «бы»!.. — передразнил его Арон. — Если бы у бабушки были яйца, то она была бы уже не бабушкой, а дедушкой. У Немки еще жена, двое детей и мать-старуха!..
— У нас что, места мало, что ли? — вскинулся Василий. — Я, например, очень люблю детей!
— Да тише ты! Сколько тебе говорить — спит человек!..
— Все равно — пора будить. Василий решительно полез в каюту, негромко напевая: Марксен Иванович! А, Марксен Иванович! Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Кончай ночевать, Марксен Иванович… Марксен… И тут из каюты раздался дикий крик Василия:
— Арон!!! Арон!.. Сюда!.. Сюда!.. Арон!..
Арон в ужасе рванулся в каюту, на ходу роняя тарелки.
Василий вжался в стенку, отделяющую кают-компанию от форпика, где спал Марксен Иванович, безумными глазами смотрел туда, протягивал трясущиеся руки, захлебывался и прерывисто шептал:
— Что это… Что это, Арон?.. Что же это, Арончик!..
Арон заглянул в форпик, куда в животном страхе протягивал руки Василий, и увидел…
…МЕРТВОГО МАРКСЕНА ИВАНОВИЧА…
Глаза Марксена Ивановича были открыты, и в них навечно застыло страдание. Левая рука, свисавшая до полу, была скрючена последней в его жизни болью. А под пальцами, совсем близко, от слабенькой качки каталась по полу тоненькая открытая пробирочка с нитроглицерином. Крохотные белые таблеточки хрустели под ногами Арона.
— Ой… Ой… — застонал Арон. — А мы в это время спали, как пьяные сволочи…
Он схватился за голову, качнулся и рухнул на колени перед мертвым Марксеном Ивановичем…
На кладбище Леха, Гриня, Аркадий и Митя были в военной форме. Держали в руках фуражки, сопели, уткнувшись глазами в уже засыпанную могилу.
Нема Блюфштейн в строгом черном костюме смотрел поверх чахлых кустиков бессмысленно и отрешенно…
Маленький, худенький Вася плакал, уткнувшись носом в грудь большого и грузного Арона. Не замечая собственных слез, Арон гладил Васю по голове и что-то пришептывал ему и пришептывал.
Потом все вместе молча и долго шли сквозь строй еще неухоженных, свежих могил, без памятников и надгробий, с наспех сколоченными оградками, с увядшими, высохшими и сгнившими цветами, пожухлыми, выгоревшими черными лентами и облезлыми золотыми надписями на них.
За кладбищенским забором стояли две «Волги» — Лехи и Грини.
— Садитесь, мужики, — распахнул дверцы Леха.
— Мы пройдемся, Леха, — сказал ему Арон.
Казанцев вздохнул, покачал головой:
— Здесь, знаешь, сколько идти!..
— Не знаю, — ответил Арон. — Мы с Васей пройдемся.
— У вас хоть деньги есть? — спросил Леха.
— Что?.. — не понял его Вася.
— Я спрашиваю, деньги у вас есть?
— Ах, деньги… — Вася шмыгнул носом, вытер глаза. — Да, да. Конечно! Деньги… Есть деньги… А как же!
Вася торопливо полез во внутренний карман куртки и вытащил пачку пятидесятирублевок. Протянул ее Лехе:
— Вот, Леха… Пять тысяч… Возьми. Нас не будет, а вы ему памятник… Марксену Ивановичу… — и Вася снова заплакал.
Леха стал отпихивать пачку:
— Ты что, Васенька… Неужто мы сами не можем!..
— Возьми, Леха, — жестко сказал Арон. — Так будет правильно. Ну, а если не хватит — добавите.
— А вы-то как же? — спросил Нема.
— А нам они с завтрашнего дня — ни к чему, — ответил Арон.
Он обнял Васю за плечи и повел его вдоль кладбищенской ограды, а потом через пыльный, грязный, раскаленный солнцем пустырь, к шоссе, по которому надо было еще долго-долго идти, чтобы добраться до знаменитого города моря, когда-то прекрасно придуманного лучшими писателями России двадцатых годов…
КАК НАВСЕГДА ПОКИДАЮТ РОДНЫЕ БЕРЕГА
В кабинете таможенной смены у широкого окна стояли Леха Ничипорук, Гриня Казанцев, Нема Блюфштейн и сам начальник.
Леха и Гриня были в старых стираных джинсах, вполне цивильных рубашечках и одинаковых кроссовках. Нема — в сандалиях, бывших форменных брюках с голубым кантом, в летней бежевой форменной рубашке с короткими рукавами и следами бывших погон на плечах.
Через окно был хорошо виден «Опричник», увешанный старыми автомобильными покрышками и притянутый к причальной стенке швартовыми концами.
Видно было, как офицер-пограничник с уоки-токи на плече проверял документы у Арона и Васи.
— Дипломы рулевых у них, конечно, куплены. Тут и к гадалке не ходи, — равнодушно сказал начальник смены.
— Вам лишь бы черт-те что наклепать на людей! — обозлился Леха.
— Я тебя умоляю! — сказал начальник смены. — Ты бы видел, как они к причалу подходили! Чуть пол-Одессы не разнесли своей лайбой. Да и регистровое удостоверение у них липовое. Никакой экспертизы не нужно.
— И яхта у них краденая, да?! — возмутился Гриня Казанцев.
— Нет. Яхта у них собственная, и они утонут с ней еще в десяти милях от нашего берега.
— Типун тебе на язык!.. — сказал Нема. Спасибо, что ты их еще не тряс, как грушу!
— А чего их трясти? Блоха в кармане и вошь на аркане…
У вас таможня — значит, — волки. Вампиры. А мы трясем только в трех случаях: когда есть информация — раз! Сами понимаете откуда… Когда видишь, что клиент говно и ему нужно испортить настроение — два. И когда он сам трясется так, что из него все сыплется — три! А этих ваших двух мудаков можно было и не досматривать. Пускай плывут. Что мы — не люди, что ли? Иногда на такое глаза закрываешь!.. Думаете, я не видел, что у них карты и лоции Министерства обороны, да еще с грифом «Для служебного пользования»? Я же не спрашивал откуда они! Или, к примеру, спасательные жилеты…
— А как можно без спасательных жилетов людям, не умеющим плавать? — не выдержал Нема.
— Действительно, без жилетов — никуда, подтвердил таможенник. — Но ты бы, Нема, хоть инвентарный номер вашего клуба с этих жилетов догадался бы стереть! Или тузик надувной… По сертификату спасательных плавсредств не числится, а тут вдруг появился. Откуда бы это, а, Нема?..
— Ладно тебе, Иван! Приебался, как банный лист… — оборвал его Казанцев. — Проводить то их хоть можно? Мы специально в гражданское вырядились, чтобы погонами не отсвечивать…
— Конспираторы! — усмехнулся Иван. Погодите. Узнаю, пограничники кончили с ними работать или нет…
Он взял со стола уоки-токи, нажал на кнопку и спросил:
— Ну, что с этими самоубийцами на яхте — порядок?
И из уоки-токи ответили этак задумчиво:
— Порядок-то, порядок… Только не знаю — выпускать их или нет… Потонут еще засранцы! На такой громадине минимум человек шесть должно быть, а они вдвоем… Да еще ни уха, ни рыла не смыслят в этом деле! Верная гибель!.. Жалко ведь мужиков, Иван Сергеевич… — Тебе-то что? — ответил в уоки-токи Иван. — Стоишь на страже рубежей нашей необъятной — вот и стой! Ишь, жалостливый какой!
Он положил уоки-токи на стол, надел фуражку и сказал:
— Айда, мужики… Лапками помашите на прощание. И не болтайте лишнего — у нас тут каждый второй стучит. Не подводите.
Уже на выходе, запирая дверь кабинета, спросил у Блюфштейна:
— Когда тебя-то досматривать будем, Нема?
Долго стояли на пирсе в трех метрах от борта «Опричника», а Василий и Арон в кокпите своей яхты. И все были слегка растеряны. Разговор, как обычно в таких ситуациях, не получался и угасал.
У яхты торчали два молодых солдатика-пограничника, бдительно ели глазами и провожающих, и отъезжающих.
Начальник таможенной смены и старший пограннаряда с уоки-токи на плече деликатно болтали в сторонке.
— За могилой присмотрите… — говорил Арон.
— Само собой, — хрипел Леха.
— И памятник… — говорил Вася.
— Ну, сказали же!.. — раздражался Гриня Казанцев.
— С памятником не торопитесь, — предостерегал Арон. — Пусть земля осядет, а уж по весне…
— А то мы не знаем! Вы сами-то как?..
— Нормально.
— В туман — убирайте паруса, становитесь на якорь и дудите в трубочку!.. — советовал Нема. — Я ее куда-то в рундуки засунул…
— Ладно. Прощайте, ребята, — наконец сказал Арон. Пора…
— Нет слов, мужики… — Вася откровенно шмыгнул носом. — Просто нет слов… Нема! До встречи!
Блюфштейн грустно пожал плечами.
Арон завел двигатель. Леха и Гриня сбросили с кнехтов два швартовых конца, а третий, кормовой, не успели…
Яхта стала отходить от причала, но ее еще держал кормовой швартовый, натянувшийся так, что теперь его снять было уже невозможно.
— Стой!!! — крикнул Нема, но было уже поздно…
Арон прибавил обороты двигателю, вода за кормой вспенилась, забурлила, и яхту стало разворачивать носом в море… Плохо закрепленный швартовый конец соскользнул с бортовой утки и мгновенно обмотался вокруг кормового флагштока, на котором лениво полоскался государственный флаг Советского Союза.