— Прошу вас, отстаньте от… — Валерий не успел произнести слово "меня", как изо рта Пана на него со свистом брызнула напористая струйка слюны.
Валерия словно обдало жаром. Резко отступив назад, так что его лопатки коснулись холодной каменной стены, он, видя, что Пан готовится для нового плевка, молниеносно вскинул ногу и сильным, стремительным ударом в грудь отбросил Пана к противоположной стене камеры, где он мешком рухнул на каменный пол и некоторое время лежал молча с выпученными глазами.
Поднимался Пан медленно, дико озираясь по сторонам и стараясь понять, какое впечатление произвело на обитателей камеры, которую он держал в повиновении и страхе, только что происшедшее.
Втянув голову в плечи, Пан медленно, сжав кулаки, двигался на Валерия, стоявшего между двумя ярусами железных коек, с которых матрасы уже убрали, отчего они походили на железные скелеты.
— А ты, фраер, молоток!.. Таких, как ты, в эту богадельню зря ни привозят. Из тебя с годами получится не только Пан, но и фюрер…
Валерий дрожал всем телом. Сжав кулаки, он отступил к стенке и пересохшим ртом процедил сквозь зубы:
— Если вы еще хоть раз плюнете в меня — вы об этом пожалеете!.. Предупреждаю вас — я занимался самбо и каратэ.
Пан сипло рассмеялся и огляделся по сторонам, словно ища поддержки у обитателей камеры, но, судя по выражению их лиц, поддержки этой не находил.
— А мне уже плевать больше нечем. Я всю слюну выплюнул на тебя. — Сам говорил и незаметно, словно подкрадываясь, мелкими шажками приближался к Валерию. И когда расстояние между ними было меньше метра, Пан что есть силы ударил своим огромным и тяжелым, как кувалда, кулаком в солнечное сплетение Валерия. Тот, как подрубленный молоденький клен, рухнул на пол и потерял сознание. В боксе это состояние, когда один из соперников после сильного удара падает на пол ринга и в течение десяти секунд не может продолжать бой, называется нокаутом.
Когда Валерий пришел в сознание и открыл глаза, то увидел перед собой сидящего на корточках Пана, который, вытянув вперед голову, сипло хохотал и плотно стянутыми губами и втягиванием щек набирал во рту слюну. Валерий видел, что в следующую секунду он пошлет в его лицо плевок, но пока еще не было сил ни встать, ни воспротивиться. И Пан сделал этот свой коронный плевок. Не дожидаясь, когда Валерий поднимется с пола, он неторопливо привстал с корточек и, уперев руки в бока, сверху вниз смотрел на лежавшего на полу Валерия.
— Вот что, паря, ты по душе мне. Будешь моим заместителем по политической части. Каждый день будешь читать газеты и информировать камеру, что творится в нашей стране и в мире. А все эти сексоты… — Пан злым взглядом окинул обитателей камеры, — вся эта сто семнадцатая падаль будет у нас шестерками. Они умеют хорошо чесать спину. Особенно вон тот, с Арбата. — Пан кинул взгляд на тонкого, стройного голубоглазого блондина. — У него пальцы пианиста, талантливо чешет спину, — Повернувшись к поднявшемуся с пола Валерию, Пан спросил: — Ты любишь, когда тебе чешут спину?
— Я не свинья, чтобы мне чесали спину, — ответил Валерий и посмотрел на Пана глазами, в которых тот прочитал, что он еще не окончательно сломлен.
— Ах, даже так?!. - присвистнул Пан и удивленно посмотрел на Валерия. — А ты, я вижу, стойкий. Ну что ж, продолжим нашу педагогическую поэму после завтрака. — С этими словами он подошел к Валерию, но тот, уже не готовясь к защите, обессиленно сел на койку и опустил голову.
Пан запустил свою разлапистую пятерню в густую шевелюру Валерия и рывком вскинул его голову.
— Так ты что, не хочешь быть моим заместителем?
В глазах Валерия стояли слезы. Плечи его содрогались в беззвучных рыданиях.
— Умоляю вас, не трогайте меня… Если вы хоть еще один раз плюнете в меня или ударите — я задушу вас ночью. Задушу сонного!..
По взгляду Валерия, устремленному на Пана, тот понял, что такой может задушить сонного. И это словно прошило током коварного уголовника. Отдернув руку от головы Валерия, он отступил назад. И, как бы ища поддержки среди обитателей камеры, просительно проговорил:
— Братцы, вы свидетели. Угрожал убийством. Статья двести седьмая Уголовного кодекса РСФСР. Срок плевый. Всего полгода за колючей проволокой. — И, переведя взгляд на Валерия, назидательно, стараясь выглядеть со стороны как можно спокойнее, проговорил: — А за умышленное убийство — статья посерьезней, сто вторая. Можешь запросто схлопотать и вышку. Понял? Я спрашиваю, ты понял меня? — И снова разлапистая грязная ладонь легла на голову Валерия.
Валерий поднял голову и, глядя снизу вверх в глаза Папа, медленно проговорил:
— Я вас понял… Но хочу, чтобы и вы поняли меня. Повторяю: если вы хоть еще один раз дотронетесь до меня или унизите меня — я задушу вас!.. Задушу сонного!.. Говорю это при свидетелях.
Обстановка в камере была настолько напряженной, что когда в двери открылось окошечко и разносчик пищи протянул котелок с едой, то никто из обитателей камеры Не повернулся к двери.
Глава девятнадцатая
Все четверо, арестованные по делу квартирной кражи, были помещены в следственный изолятор на Матросской тишине. Последнего в изолятор привезли Валерия Воронцова. Камеры всех четверых находились в разных корпусах, так что всякая возможность установить между собой хотя бы малейшую связь исключалась.
Следователь Ладейников, которому было поручено вести уголовное дело, после ареста четверки приехал в изолятор и первым решил допросить Николая Барыгина, по прошлой лагерной кличке Рыжий, на которого на Петровке, 38 было заведено целое пухлое досье; в нем были отражены последние четырнадцать лет его жизни. Перед тем как допросить Барыгина, Ладейников познакомился с его прошлым и мысленно уже составил себе план допроса. Больше всего он был озабочен тем, как поведет себя тройка рецидивистов по отношению к Валерию Воронцову. В его практике уже были случаи, когда отпетые уголовники по предварительному — до ареста — сговору решают: в случае провала главную вину в совершенном преступлении валить на новичка. Причем договариваются чуть ли не до сходных в мельчайших подробностях показаний, которые бывает трудно опровергнуть и разрушить даже опытному следователю, потому что пословица "что написано пером — не вырубишь топором" настолько твердо и четко проявляет себя в ходе расследования, что на всем деле она иногда стоит как неизгладимое тавро. Ладейников, как и планировал, когда принял дело по ограблению квартиры по улице Станиславского, первым решил допросить Барыгина. А поэтому сразу же, как только прибыл в изолятор, по телефону связался с дежурным по корпусу и, представившись, попросил привести к нему в комнату следователя арестованного Барыгина. Пока он ждал подследственного — еще раз пробежал взглядом по листку, где вчера вечером им были записаны обязательные вопросы, которые — не запиши их заранее — могут быть упущены или забыты. За десять лет работы следователем в прокуратуре Ладейников много раз побывал в изоляторе на Матросской тишине. А когда лет восемь назад впервые подъехал к этому изолятору, то ему бросилось в глаза: если бы не зарешеченные узорным плетением железных кружев окна, то со стороны даже коренной москвич мог бы подумать, что в этом здании располагается или иностранное посольство, или какое-нибудь учреждение культуры. В прошлом году Ладейников выехал из дома второпях и забыл, что с ним никогда не бывало, удостоверение. Хватился, что его у него не было с собой, уже у проходной в изолятор. Чтобы сэкономить время, он позвонил домой и попросил жену, чтобы та взяла такси и подвезла ему удостоверение. Местом свидания он назначил одноэтажный старенький домик на той же Матросской тишине, где в крохотном дворовом скверике пенсионеры азартно резались в дурака. Жену пришлось ждать около часа. Чтобы не слоняться без дела по улице в ожидании, когда жена привезет удостоверение, Ладейников зашел в дворовый скверик, присел на свободную скамейку неподалеку от картежников, закурил. К нему, покряхтывая, подсел старик, по виду которого можно подумать, что ему уже перевалило за восьмой десяток. Был он как лунь сед и дряхл. Старик оказался разговорчивым. Чтобы вызвать Ладейникова на разговор, он ругнул картежников, посетовал на погоду, потом, пристально глядя из-под нависших седых бровей на Ладейникова, сказал:
— Вроде бы ты не из нашего дома. Что-то я тебя раньше не видал в нашем дворе.
— Я нездешний, дедушка.
— А чего же ты сидишь в нашем дворе? Чего здесь делаешь?
Ладейников ухмыльнулся. Не говорить же старику правду, почему он здесь сидит и чего ждет.
— Нога у меня болит, дедушка. Вот шел-шел и решил немного отдохнуть. Полегче станет — и пойду.
— А куда пойдешь-то? — допытывался старик.
— Домой. Я тут у дяди был, на Матросской тишине, а его, как на грех, не оказалось дома.
— Позвонил бы вперед, договорился… — подогревал беседу старик.
— Да у него нет телефона. Домишко такой же старенький, как ваш.
— Что правда, то правда… — вздохнул старик. — В наши лачуги телефонов не ставят. Начальство в них не живет. А кто из молодых выйдет в начальство или по науке пойдет — ему тут же дают ордер в новый дом. А уж там-то все есть: балконы и телефоны, паркеты и всякие лоджи…
Чтобы не молчать, Ладейников сказал:
— Тихая у вас улочка, машин мало ходит. Да и зелени, глядите, вон сколько! Все утопает в кустах да в деревьях.
— Что верно, то верно… — крякнул старик, поправляя в руках покоробившиеся полы выгоревшей на солнце соломенной шляпы. — В Сокольниках всего хватает: и людей, и зелени, и всякой заразы. А про наш-то околоток и говорить нечего!.. — Старик отрешенно махнул рукой.
— Это почему так? — спросил Ладейников, видя, что старик хочет продолжить разговор.
— Богом проклятая верста. — Старик достал из кармана пиджака алюминиевую масленку, открутил крышку и насыпал на ладонь нюхательного табаку.
— А это как понимать? — уже не без интереса спросил Ладейников, забыв в эту минуту про жену и про удостоверение, которое она должна подвезти.
— Как хочешь — так и понимай. — Старик засунул в ноздри добрую щепоть табаку и со свистом глубоко втянул ее в себя, крутя при этом головой и дожидаясь того блаженного момента, когда подступит чих. И он чихнул… Чихнул трижды, со смаком, да так громко, что со стороны стола, за которым играли в подкидного, донеслись голоса:
— Будь здоров, дед Евлампий!
— Евлаша!.. Еще пару раз, да так, чтоб на все Сокольники!..
— Лодыри и пересмешники, — кивнул в сторону картежников старик. — И ведь, родимцы, милиции не боятся. На деньги играют.
Видя, что старик забыл о том, о чем спросил его собеседник, Ладейников повторил свой вопрос.
— Дедушка, вы сказали, что Сокольники — это богом проклятая верста. Как это понимать?
Старик вспомнил, о чем он хотел сказать, но тут же поправил Ладейникова:
— Я не обо всех Сокольниках. Сокольники большие. Я говорю про нашу Матросскую тишину да про те улицы, что рядом.
— Ну и что?
— А то, что на этой версте всякой твари по паре. Вон через дорогу — тюрьма. — Старик загнул мизинец на левой руке. — Чуть подальше, всего пять минут хода, — сумасшедший дом. — Старик загнул на левой руке безымянный палец. — Повыше, на Стромынке, — биркулезная больница, ей в обед будет сто лет. — Средний палец на левой руке старика с разрубленным и изуродованным ногтем загнулся и лег рядом с безымянным. Два оставшихся незагнутыми скрюченных пальца, судя по взгляду, брошенному на них стариком, ждали своего череда. И этот черед наступил. — На Короленке — заразная больница — четыре. — Указательный палец уткнулся в широкую морщинистую ладонь. — Кого там только нет: и сипилисных, и чесоточных, и все в волдырях…
Видя, что старик смолк. Ладейников пошутил:
— А для пятого пальца бог никого не придумал.
Старик загнул большой палец на левой руке.
— Нет, придумал и для пятого.
— Что? — спросил Ладейников.
— Богадельню на Стромынке, у Яузы… Правда, это было давно, еще при царе, сейчас, слыхал я, после студентов туда других поселили, но сколько я себя помню — в молодости моей там была богадельня.
— И все это на одной квадратной версте?
— Не веришь — вымеряй шагами. За полчаса все обойдешь.
— А тюрьма-то здесь у вас на Матросской тишине давно?
— Тюрьма-то — недавно, лет сорок, не боле. Раньше, при царе, в ней был роботный дом. Мастеровой люд в ней жил. И работали тут же.
— Сами-то в молодости чем занимались? — чтобы как-то убить время, вил дальше нить разговора Ладейников.
— Сызмальства был ломовым извозчиком. Возил с Москвы-реки с барж товары купца Смирнова. Богатый был человек. Из приказчиков выбился. К старости вышел в миллионеры. Свои три доходных дома в Москве держал: два на Арбате, а один — на Плющихе.
И дальше бы готов был Ладейников беседовать со стариком, но, завидев идущее такси, в котором рядом с шофером сидела его жена, он поспешно встал со скамьи и махнул таксисту рукой. Когда машина остановилась и жена из нее вышла, Ладейников подошел к старику и, чтобы не обидеть его таким неожиданным уходом, попрощался с ним за руку, пожелал дожить до ста лет, на что старик затряс головой.
— Вряд ли. Еще шешнадцать лет мне не протянуть. Нет, не протянуть… Ноги не те и поясницу схватывает. Да и эти вот шайтаны!.. — Старик сердито махнул рукой в сторону картежников. — С утра до вечера на нервах играют. Базар!.. Нет чтоб делом заняться, а они, как стукнет шестьдесят, так бегом на пенсию. А ты погляди на каждого: одни к одному… Об лоб хоть поросят бей, хоть в оглобли запрягай, а они дуют в карты. Да еще на деньги.
Старика в соломенной шляпе и беседу с ним Ладейников вспомнил в ожидании, когда к нему приведут Барыгина. Ровно в одиннадцать тридцать, как и было условлено в вызове.
Конвоир ввел Барыгина в комнату следователя и, дожидаясь его распоряжений, стоял молча у двери.
— Подождите в коридоре. Я вас позову, — сказал Ладейников, и сержант-конвоир вышел.
С годами выработанная профессиональная привычка сказалась и на этот раз: Ладейников с ног до головы и с головы до ног окинул пристальным взглядом вошедшего и не сразу пригласил сесть. Когда подследственный с минуту постоял, потоптался, переваливаясь с ноги на ногу, со стороны приглядываясь к следователю: что, мол, за птица? — только потом кивнул на табуретку с крепкими ножками, привинченными к полу. Каждый шаг, каждая мелочь в тюрьме рассчитаны на гарантию безопасности. Привинчены к полу и ножки стола, за которым следователь ведет допрос. На столе ничего лишнего — только чистые листы разграфленной бумаги для ведения протоколов допроса. Толщина прутьев зарешеченного окна тоже надежная: не рискнет попробовать свою силушку и богатырь. Да и куда бежать?.. В тюремный двор, где такие же угрюмые, остриженные под машинку зэки из хозотряда убирают территорию, метут двор, возят на тележках из склада на кухню продукты, подвозят к цеху материалы…
— Садись, в ногах правды нет, — сказал Ладейников, видя, что Барыгин не торопится опуститься на табуретку.
— Что верно, то верно, гражданин следователь, — вздохнул Барыгин и сел. Бросив взгляд на магнитофон, стоявший на столе, ухмыльнулся: — А техника у вас, гражданин следователь, надежная. Японская.
— С плохой не работаем, — в тон подследственному ответил Ладейников.
— Что верно, то верно. Раньше ее в ход не пускали, ваш брат обходился писаниной.
— Было и такое, — поддакнул Ладейников.
— Что, начнем беседу сразу с музыкой? — язвительно спросил Барыгин.
— Пока поговорим без музыки. Когда будет необходимость — дам знать. — Ладейников смотрел в глаза Барыгина, а сам думал: "Ему грозит предельный срок по сто сорок пятой, а он улыбается. На другого год условного осуждения наводит дикий страх и ужас, а этот… Ведь над головой повисли семь лет строгого режима… Загадочное племя…"
— А где же ваш первый следователь, что возбудил дело? — спросил Барыгин, вглядываясь в лицо Ладейникова.
— Соскучился по нему?
— Он не из тех, по ком можно соскучиться, — ухмыльнувшись, ответил Барыгин.
— Это почему же?
— Чем-то он напомнил мне робота. Молодой, а душу из него выпотрошили в первый день рождения.
— Больше любишь следователей с душою лирика? — насмешливо спросил Ладейников.