Когда она начала писать, ей стало стыдно, что вся ее жизнь занимает полстраницы. Надо бы каждый год приписывать к своей биографии хоть одну строку, но такую, которая бы этого заслуживала. Пускай впредь так и будет, решила она.
Эрвин Шварценбах пробежал листок глазами и сунул его в портфель.
— Мы скоро увидимся, — на прощанье сказал он.
Он был доцентом в учительском институте.
Те два часа, которые предшествовали возвращению Риты домой и поднявшейся там суете, были самыми примечательными в ее жизни. Неужели это все тот же день, навстречу которому она ехала утром по шоссе? Неужели это все тот же поросший травой и набивший оскомину городок? Рита кланялась направо и налево тем же людям, которых встречала каждый день; сегодня она оглядывалась им вслед.
Они ничего не знали. Ни одна душа не знала ничего, кроме нее и того человека, которого уносил отсюда поезд. Значит, бывает такое, чтобы кто-то пришел и попросту сказал: брось ты это, начни все по-другому. Раз такое бывает, значит, все возможно — любые чудеса и любые подвиги. Вот этот сонный городишко мог встрепенуться и с края света переместиться в самую его середину. Кто скажет, какие важные вопросы будут когда-нибудь решаться в затхлых каморках его контор?
Рита ехала на велосипеде по прямому, как стрела, шоссе, а впереди медленно скрывались за лесом последние отблески мартовского дня. Сколько бы ни предстояло ей в будущем ездить по этому шоссе, сегодня она торжественно прощалась с ним.
Прежде чем сумерки сгустились окончательно, равнина, плавно поднимавшаяся и опускавшаяся по обе стороны дороги, вдруг удивительным образом посветлела. Ярче проступили белые пятна снега на буром море пашен. Завтра первое теплое дуновение западного ветра растопит их и взамен проступят другие, более жесткие очертания. На миллиметр от поверхности земли притаились в ожидании подснежники.
Рита улыбнулась. Как все это ей знакомо. Словно частица ее самой! Спасибо за каждый птичий крик, за прохладу реки, за утреннее солнце, за тень под деревьями знойным летом. Она поехала быстрее. Ног она не ощущала, не думала о них — они работали сами собой. Другое дело ветер! Ветер крепчает, когда едешь быстрее. Она вся пылала. Кто сказал, что я слабая? Нет, нет, я поеду в город. И мы еще себя покажем.
Она была очень хороша, когда приехала домой, лицо горело от быстрой езды и светилось изнутри. Мать по привычке переполошилась: житейский опыт научил ее, что все новое хуже старого. От рассказа Риты она ударилась в слезы, но, как всегда, собственное огорчение приписала другим. Что на это скажет Манфред? — ужасалась она. За собственный брак она когда-то дрожала куда меньше, чем за предстоящий союз дочери, который был ее самой заветной и страстной мечтой.
Узнав о самовольном решении Риты, тетка разобиделась и, не сказав ни слова, ушла к себе.
«Никто не желает меня понять, — писала Рита Манфреду, порвав свое первое, сбивчивое письмо. — Я непременно хочу стать учительницей. Больше мне сказать нечего. Надеюсь, хоть ты-то меня понимаешь?»
Он ответил довольно сдержанно: трудно, по-видимому, предугадать, какой фортель она выкинет завтра. Придется исподволь приучаться к этому. Впрочем, она может поселиться у него, вернее, у его родителей. «Но ты вряд ли долго вытерпишь. Верь мне, моя золотистая девочка, ты совсем не знаешь жизни».
5
Манфред совершенно точно знал: есть такой вид усердия, который оставляет равнодушным самого усердствующего. И лишь теперь, когда он уже не мог быть равнодушным, у него возник вопрос: что со мной происходило? И откуда пошло это безразличие ко всему на свете? Почему никто не вразумил меня? Неужели надо было, чтобы явилась эта девушка и спросила: «Трудно стать таким, как вы?»
С непривычным воодушевлением окунал он пучок искусственного волокна в разноцветные жидкости, непрерывно меняя их состав, проделывая с ними хитроумные опыты, отбирая самые лучшие и стойкие красители для следующей, более усложненной серии опытов.
Его работа приближалась к концу. Еще недавно он никак не представлял себе свою дальнейшую жизнь. О чем мечтать после того, как будет пройден этот рубеж? Какую поставить перед собой новую цель?
Теперь же планов было хоть отбавляй. Ему рисовались заводские цеха, помещения, наполненные удушливыми парами. Он был уверен: прекраснее их нет на свете, потому что в них по его методу окрашивается волокно. Сам он в белом халате переходит от котла к котлу, рассматривает образцы, проверяя состав растворов. Его ценят как знающего и незаносчивого человека. Да, раньше он называл скромность недомыслием, а сейчас вдруг стал воспринимать ее как похвальное свойство.
Но вот пришло письме от Риты: «Я буду учительницей». Что же это такое? Именно теперь? И со мной не посоветовалась! Я приду домой, а тут школьные тетрадки, неуспевающие ученики, родители с жалобами! И проблемы воспитания. В нем шевельнулось ревнивое чувство: она будет жить не только мною.
«Она не выдержит», — тут же подумал он. При ее чувствительной натуре стоит раз-другой столкнуться с действительностью, как все это опостылет ей! В таком духе он ответил на ее письмо. Она уже вынуждала его к уступкам, и он раздражался. А раздражение порождало близорукость. Прежде всего нельзя отпускать ее от себя. Поэтому он сухо осведомил мать о существовании Риты и настоял на том, чтобы ей отдали его комнату. Сам он уже давно жил в мансарде под крышей.
Мать яростно сопротивлялась, не желая брать к себе в дом девушку, отнимающую у нее сына. Он заранее предвидел все возражения, ее плаксивая физиономия тоже была ему не в новинку. Он холодно смотрел на нее, пока она не выговорилась, а затем сказал:
— У меня на это свои соображения. Надеюсь, она все-таки не сразу сбежит от нас.
— Как ты можешь так говорить! — вскипела мать. Но тут же смирилась под его взглядом. Она привыкла к его холодной замкнутости и неуступчивости во всем, что ему было важно. Она благодарила судьбу хотя бы уже за то, что в последнее время, с тех пор как Манфред окончательно охладел к родителям, отец и сын перестали давать волю взаимной ненависти.
В прохладное апрельское утро Манфред показывал квартиру родителей своей будущей жене, только что въехавшей к ним.
— Это мой прижизненный склеп, он включает в себя четыре гроба: гостиный, столовый, спальный и кухонный.
— Почему ты так говоришь? — спросила Рита, хотя на нее с первого взгляда угнетающе подействовала и уединенная аристократическая улица, и старинный особняк, и чопорные полутемные комнаты.
— Потому что с тех пор, как я себя помню, жизнь сюда не вхожа, — ответил он.
— Но твоя комната довольно светлая, — утешила себя Рита. Ей, видимо, придется крепко держать себя в руках, чтобы ее решение не зачахло здесь, чтобы его не засосала старинная, чуждая обстановка этой квартиры.
— Брось, — прервал он. — Пойдем, я тебе покажу, где мы будем жить на самом деле.
И вот они уже стоят на пороге его чердачной комнатки, и Манфред искоса смотрит на Риту — понятно ли ей, что для него значит эта неприглядная каморка?
— Нда-а, — протянула она, обводя неторопливым взглядом письменный стол у одного из узких окошек, тахту, стенные полки с мрачными, беспорядочными рядами книг, несколько красочных литографий на стене, какие-то химические приборы по углам. Не в ее привычках было задавать вопросы. Так и теперь она спокойно — только, пожалуй, чересчур пристально — посмотрела на него.
— Очевидно, мне придется заботиться о цветах.
Он привлек ее к себе.
— Ты хорошая, — без улыбки сказал он, — лучше девушек не бывает. За это я буду по вечерам угощать тебя здесь замечательными салатами, а зимой мы будем поджаривать на печке ломтики хлеба.
— Хорошо, так оно и будет, — торжественно произнесла Рита.
Они расхохотались и подняли веселую возню, а потом усталые лежали рядом в ожидании ночи. Весна вступала в свои права под резкий свисток паровоза, который долго звучал над речной долиной и заглох где-то вдали. Чердачная комнатка вместе со всем хламом и с обоими своими обитателями превратилась в гондолу гигантских качелей, которые были подвешены к какой-то точке иссиня-черного небосвода и раскачивались такими широкими, равномерными взмахами, что ощутить их можно было, только закрыв глаза.
Оба закрыли глаза.
Вот они взлетели к первым звездам и вслед за тем чуть не коснулись городских огней дном своей гондолы, а потом взвились сквозь мрак к тоненькому желтому серпу месяца. С каждым взмахом в небе становилось все больше звезд и больше огней на земле, и этому не было конца, пока у них не закружились головы; тогда они ухватились друг за друга и, по примеру всех влюбленных на свете, молчаливыми ласками старались друг друга успокоить.
Мало-помалу внизу погасли огни, за ними вверху погасли звезды, и под конец от багрово-серой утренней зари поблек месяц.
Они стояли вдвоем у окна, ветер обдувал их. Сверху они видели, как медленно выплывает из сумрака ночи кусок города, купа деревьев, полоска реки… Они тоже вынырнули из сумрака ночи, посмотрели друг на друга и улыбнулись.
6
Удержится ли эта улыбка? Не слишком ли много опасностей грозит ей? Не вытеснит ли ее натянутый смех — симптом, непоправимого одиночества?
Улыбка держалась долго, даже затуманенная легкой пеленой слез. Она держалась, как таинственный знак, понятный только нам двоим: ты здесь? И улыбка отвечала: а где же мне быть еще?
Санаторий бел какой-то мертвенной белизной. В день приезда Риты на дворе было еще по-летнему тепло, но это затянувшееся лето способно только нагнать тоску. Листья облетают при малейшем ветерке. Что за радость от такой красоты, которой вот-вот придет конец?
Спокойная сдержанность нового доктора вызывает у Риты вялую улыбку. Неужели у него нет ни капли любопытства? Увидим, времени достаточно. И совсем не важно, где провести ближайшие недели. А ведь где-то, должно быть, творятся важные дела. И когда-нибудь, должно быть, удастся включиться в них. А пока что вечером надо взять из рук сестры стаканчик, от которого разит эфиром, выпить его одним махом, лечь опять на подушку и дожидаться, чтобы пришел сон. Сон придет непременно и продлится до утра…
Открыв глаза, Рита видит перед собой лужайку, усеянную красными маками. У подножия крутого склона, где красный цвет положен гуще всего, идет хрупкая женская фигурка с раскрытым миниатюрным зонтиком, рядом — ребенок, так же как она, весь в оборках и воланчиках. Сверху, откуда-то издалека, спокойно шествуют другие человечки, которым, видно, тоже хочется полюбоваться на лужайку с маками. На заднем плане лужайку замыкает ряд деревьев, а между деревьями виднеется квадратный белый домик с красной крышей, какие любят рисовать дети. Небо очень естественной, поблекшей от зноя голубизны усеяно теми облачками, которые всем нам запомнились с детства, а потом почти не попадались на глаза. Человечки на картине тоже не смотрят вверх и не видят этих облачков, а теперь и время упущено. Они умерли почти сто лет назад, умер и сам художник, но он-то успел все это увидеть.
А я, если захочу, могу подойти к окну и увижу небо с облаками поверх высоких деревьев старого парка. В этом преимущество живых — возможно, не очень большое, но все-таки преимущество.
Рита не припомнит, чтобы ей попадались такие усеянные маками лужайки. (А сколько она перевидала всяких лужаек!) Сперва эта картина была ей противна своей допотопной слащавостью, но потом она внушила себе, что сто лет назад лужайки и деревья тоже, верно, были не такие, как теперь. О томных дамах и говорить не приходится. Когда же она заметила, что картина меняется в зависимости от освещения, ей это понравилось: ведь так оно и бывает на самом деле. Ее это особенно поразило, когда она впервые очутилась в городе. Она по-настоящему не знала города, только наезжала сюда за покупками или в гости. И теперь ей было интересно решительно все. У нее началось сердцебиение, когда она отправилась обозревать арену своих будущих приключений. Она дала себе слово действовать терпеливо, безбоязненно и дотошно.
Да тут не один, а несколько городов! — удивилась она. И они вырастали один вокруг другого, точно кольца старого дерева. Она прошла все кольцевые улицы, за несколько часов одолела столетия. Ее тянуло в центр города. Он отнюдь не был предназначен для такого движения и такой уймы народа и трещал по всем швам, когда в него вливался вечерний поток людей, идущих домой, за покупками, с работы. Ей было забавно, когда ее толкали, когда ее несло куда-то. Став в уголок, она ждала, чтобы кругом загорелись огни.
Ей было страшновато. Здесь никому ни до кого нет дела, здесь и заблудиться не мудрено, думала она. Молодые парни сидят в трамваях и не уступают места старухам, машины обдают прохожих уличной грязью, в магазинах покупатели от спешки сбивают друг друга с ног, а в больших универмагах продавщиц вызывают к директору через громкоговоритель…
Она проходила по рабочим кварталам, мимо выстроившихся шеренгами безликих многоэтажных домов, останавливалась на перекрестках у мемориальных досок: «Здесь во время мартовских боев 1923 года погиб товарищ…» И многие улицы сразу обретали свою эпоху и свое лицо.
Двести тысяч человек не потому жили здесь, что им так уж нравилось здесь жить. Это можно было прочесть на их лицах, как-то по-особому возбужденных, настороженных, закаленных и усталых. Вряд ли сюда ехали добровольно. Что же гнало их сюда?
За двадцать пфеннигов Рита взобралась на древнюю башню у Рыночной площади, долго вглядывалась оттуда в даль, отыскивая гряду родных гор, но так ничего и не увидела. Ветер беспрепятственно налетал на город с обширной безлесой равнины. Здесь и ребенок определил бы направление ветра по преобладающим запахам: химикалий, или солодового кофе, или бурого угля. Весь город точно накрыт колпаком отработанных газов, от которых спирает дыхание. Стороны света здесь определяют по дымовым трубам мощных химических предприятий, крепостными твердынями возвышающихся на подступах к городу. Все это существует не так давно — меньше ста лет.
Да и рассеянный свет над этим ландшафтом не так давно просачивается сквозь смрад и копоть — на памяти двух-трех поколений, не больше.
Я не признаю предчувствий, но тогда, на башне, что-то сказало мне, что впереди немало тяжелых минут. Здесь меня окружает сто с лишним тысяч человек. Среди сотни жителей моего села я не была до такой степени одинока.
И в наше время случается, что взрослая девушка впервые в жизни попадает в большой город.
Косой луч солнца на несколько мгновений задержался именно на этой башне и на ней самой. Она заметила, что облака поплыли быстрее. Апрельский ветер спешил очистить небо. Скоро солнце скатится вниз, на городские улицы. Рита спустилась по нескончаемым ступеням и медленно направилась на старинную, затянутую зеленью и застроенную особняками улицу.
Манфред с нетерпением дожидался ее. Она вздохнула.
— Во всем городе ни единого свободного местечка. Разве что на башне…
Он засмеялся и отныне стал сопутствовать ей. К этим чуждым, скучным, замкнутым улицам и площадям у него был ключ, имя которому — воспоминание. Он открывал ей этот город со всеми его потаенными красотами и богатствами. А сам подле нее окунался в свои детские и отроческие годы. Он смывал с себя страхи и огорчения, обиду и стыд, что осели в нем еще с полусознательной поры. Даже то, о чем он не говорил прямо — есть такое, чего не выскажешь до конца, — теперь будто свалилось с него, и он ощущал небывалую легкость. Позднее ему не раз вспоминался весенний, омытый частыми ливнями город, лицо Риты на фоне серых растрескавшихся фасадов, жиденький парк, непрерывно снующие мимо людские тени.
И река.
Они бродили по кварталу бедноты, примыкающему к аристократической улице с особняком его родителей, по щербатым деревянным лестницам, по лишенным света, втиснутым друг в дружку дворам, заглядывали в затхлые, изъеденные временем подъезды со стертыми плиточными полами, — это была трасса его мальчишеских похождений, — и вдруг, неожиданно для Риты, очутились у реки. С того времени, как Манфред подростком расстался с ней, река стала утилитарней и неприветливей; она несла с собой белые хлопья зловонной пены, отравлявшей всю рыбу и у химического завода, и далеко за пределами города. Нынешним ребятишкам и в голову бы не пришло учиться в ней плавать, несмотря на пологие берега, окаймленные зелеными лужайками.