Мы зашли в Дом архитектора, там очень хороший ресторан. За соседним столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, - уж не знаю, как их туда пустили, ведь место-то приличное, - один был в рубашке, у которой все локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры. Лучше бы он эти рукава вообще оторвал, и у него была бы такая безрукавочка. Он был бородатый, с выпученными глазами, что-то все беспокойно жевал, и загребал своими длинными волосатыми руками, настоящая обезьяна! На ногах у него были суконные ботики, помню, мой дедушка такие носил, он их называл "прощай молодость". Второй был с совершенно белыми глазами, к тому же он их постоянно закатывал, на голове у него просвечивала лысина, но он пытался компенсировать этот недостаток длиной волос, они были у него размазаны по плечам, и еще у него была противоестественная борода, прямо как у водяного, она у него росла прямо из ушей, все волоски разной длины, какое-то чудо природы! Они все там трындели о культуре, это, оказывается, было заседание ассоциации разных культурных неформальных организаций. Потом пришла к ним еще одна баба, тоже поэтесса, с низкой жопой, в курточке, сама как квадрат; и тот, в суконных ботиках, засунул обе руки в карманы и начал заниматься онанизмом, глядя на нее, а она все так кокетничала и жалась, просто цирк! Я все смотрел и ждал, когда он кончит, он так весь дергался и подпрыгивал, по-моему, это все заметили, но продолжали обсуждать свои культурные проблемы. Потом они вдруг заметили Васю и стали с ним здороваться, чуть ли не в плечико его целовать, они, оказывается, давно мечтали попасть в телевизор со своей культурой. Я удивился, а Вася мне объяснил, что это известные поэты, но все, как один, ебанашки. Насчет ебанашек я и сам заметил. По-моему, поэты могли бы одеться и поприличнее. Или хотя бы помыться, уж мыло не так дорого стоит, правда, теперь оно по талонам. Они, наверное, совсем уж бедные. Я Васе посоветовал не пускать их на телевидение, а то люди испугаются. Он со мной согласился.
Мы с Венечкой пошли дальше. Мы пошли по Невскому через Мойку, потом через канал, потом мимо Екатерининского садика. В этом садике очень много наших. Еще там вокруг тусуются художники. Один предложил мне нарисовать мой портрет бесплатно. Я согласился, и он меня нарисовал. Портрет получился красивый. На нем внизу были нарисованы маленькие тоненькие слова на кривых ножках. Я подумал, что художник ненормальный. Веня загрустил, он стоял, опершись на ограду, очень задумчивый. Он смотрел на меня, как на чужого. Мне показалось, что он меня не знает, или что-то меняется во мне. Но я подошел к нему и взял за руку. Было странное чувство, рука тяжелая и как будто не его, как будто чужая. Но это продолжалось недолго. Все переменилось мгновенно, и мы взялись за руки и пошли."
x x x
Прошлым летом бабушка сломала ногу, и Маруся поехала к ней в Жмеринку. Бабушке было уже восемьдесят шесть лет. Сначала к бабушке поехал марусин брат Гриша. Гриша ухаживал за бабушкой уже три месяца. Маруся приехала ночью. На вокзале все было по-старому, только появился новый кооперативный киоск. Она пошла по темным улицам, фонарей там по-прежнему не было. Даже канавы остались те же. Маруся хорошо помнила дорогу. В доме светилось одно окно. Маруся открыла железную калитку, она загремела. Дверь в дом была не заперта. Бабушка лежала в кровати, увидев Марусю, она сразу же стала плакать и причитать.
Вокруг все соседи до одного ожидали бабушкиной смерти и спорили, кому достанется дом. За бабушкой ухаживали многие соседки, но наиболее вероятной претенденткой была Гандзя с золотыми зубами и огромными красными руками. Она ласково называла бабушку "Иванна" и всячески ругала Гришу. Другая соседка с огромной бородавкой на носу приходила каждый день и приносила бабушке супчику. У этой соседки был сумасшедший сын. Он, когда не был в дурдоме, постоянно сидел на завалинке и смотрел вокруг прищуренными хитрыми и злобными глазками. Она, каждый раз, проходя мимо, все время говорила: "Смотришь? Ну смотри, смотри, а то я тебе!" Сын сжимался и втягивал голову в плечи. Приходя навестить бабушку, она жарко шептала Марусе: "Не упускай из рук хату, хата добра, баба помре скоро, хата денег стоит, а с деньгами усе тебя любить будут, и усим потрибна будэш." Маруся покорно кивала головой. Ей было тоскливо и хотелось уехать, но было неясно, что же делать с бабушкой. Никто не соглашался ухаживать за ней просто так, все хотели дарственную на хату. Гандзя тоже требовала этого. У нее было два женатых сына с детьми и муж, который любил выпить. Мужа звали Мыкола, он был толстый, с багровой рожей и маленькими глазками, с плавными вкрадчивыми движениями. Они долго разъясняли Марусе, почему им обязательно нужна дарственная на хату, и рассказали страшный случай, когда один мужик ухаживал, ухаживал за одинокой старушкой, а, когда она, наконец, умерла, понаехали ее родственники и выгнали его из хаты, и даже спасибо не сказали, и остался он на улице. Фамилия Мыколы и Гандзи была Козлюки. Бабушка сказала Марусе, что согласна подарить хату Козлюкам, и они пришли договариваться насчет дарственной, они хотели, чтобы все было по-душевному, по-родственному, и чтобы бабушка отдала им сразу все, даже часть хаты их не устраивала.
"Сволочи, - думала Маруся, - хоть тысяч пять могли бы дать, а то бабушка ведь все равно долго не протянет."
Но бабушка не собиралась умирать. Она строила далеко идущие планы, и ее желтые глаза загорались.
Гриша же был погружен в свои воспоминания. Он не обращал внимания на все, что происходило вокруг. У Гриши с детства была мечта - поступить на работу в КГБ. Он знал, что те, кто там работает, обладают неограниченной властью, и их все боятся, и можно всегда многозначительно сказать: "Ну хорошо же, у вас могут быть большие неприятности!", и все сразу начинают шестерить и бегать вокруг тебя.
Когда он учился в школе, он составлял досье на всех учеников своего класса и записывал на магнитофон телефонные разговоры с ними. Правда, в записях оказался сплошной мат, и их пришлось стереть. Никакой ценности для КГБ они не представляли. Так, по крайней мере, казалось Марусе. Еще он показывал Марусе досье на своего лучшего друга Николяса. Там были клочки бумажек с непристойными рисунками и надписями и даже одна порнографическая открытка, и фотография самого Николяса с перекошенным лицом.
Однажды учительница немецкого языка попросила их составить описание города. Грише это показалось подозрительным, и он сообщил об этом другу отца, Геннадию Аристарховичу, который работал в КГБ. После этого учительницу уже не пускали на практику в ФРГ, и даже не разрешали общаться с иностранцами. Учительница, конечно, не знала, кто ее заложил, но о чем-то догадывалась, потому что с Гришей стала очень вежлива.
После школы Гриша поступил в мореходное училище и продолжал выполнять небольшие задания, он их выполнял на высоком уровне, как настоящий профессионал, так, по крайней мере, говорила Mapуce мама.
Он составлял отчеты на своих товарищей из группы и некоторых преподавателей. Его хвалили. Когда уже, вроде бы, все было готово, и его собирались взять в штат, он прошел все экзамены, ему оставалось только последнее собеседование, самое важное и решающее, потому что проводил его кто-то самый главный в КГБ. Гриша неожиданно его не прошел. В КГБ его не взяли, но причин не объяснили, может быть, потому что их просто не было, а было что-то, чего они не хотели говорить (так говорила Марусе мама, потому что она-то знала все это досконально, а Маруся тогда уже жила отдельно). Это было крушением мечты и сильно подействовало на Гришу. Ему стало казаться, что он знает их профессиональные секреты, и поэтому они решали его затравить, что они давали тайные указания капитанам, с которыми Гриша плавал, чтобы они всячески его изводили. Так считала и мама, потому что она не могла найти других объяснении тому, что у Гриши на службе дела были не так уж хороши, и на него постоянно жаловались. Одно время они даже подозревали Марусю в том, что это из-за нее Гришу не взяли в КГБ, потому что она переписывалась со своей подругой, которая вышла замуж за француза и уехала во Францию. Гриша приходил к Марусе, и она отдала ему все письма, полученные от подруги, и открытки тоже. Гриша подозревал, что подрута занимается там во Франции антисоветчиной, он так прямо Марусе и говорил. Потом прошло какое-то время, но, хоть Гриша и старался, его все равно туда не брали. Гриша ждал, когда тот начальник, что его не брал, уйдет на пенсию, мама говорила, что это должно произойти очень скоро. И вот он ушел на пенсию, а Гриша так и остался вне штата. Мама говорила, что тот, наверное, дал указание другим, чтобы Гришу не брали. Гриша опять пришел к Марусе, он ругался и говорил, что это она виновата, что из-за ее сомнительных знакомств его не берут в КГБ, а это мечта всей его жизни и что, если Маруся не исправится, он подаст на нее в суд, чтобы они больше не были братом и сестрой, тогда проблем не будет. Маруся молчала. Она никак не могла помочь Грише. Потом все, вроде бы, поутихло, но, оказывается, Гриша не отказался от своих планов.
В Жмеринке у бабушки Гриша продолжал ловить агентов. Ему казалось, что за ним постоянно наблюдают люди из КГБ и что даже Козлюки, возможно, как-то с этим связаны.
Как-то Гриша пошел в баню, и, пока его не было, кто-то зашел в дом и спросил у бабушки, где живут Сидоренки: бабушка ему объяснила, потому что это были их соседи, и незнакомец ушел. Когда вернулся Гриша, бабушка ему об этом рассказала. Гриша сел напротив и до поздней ночи допрашивал бабушку, составляя словесный портрет воображаемого агента. Под конец бабушка стала кричать, и это услышали соседи, они прибежали, но Гриша не пустил их, он стал ужасно ругаться, и, хотя бабушка плакала, соседи не смогли войти и помочь ей. Бабушка рассказывала об этом Марусе со слезами на глазах. Тут же она вспомнила историю о том, как один внук изнасиловал свою старую бабушку, а потом убил ее.
Все эти три месяца Гриша целыми днями спал, он съел у бабушки все припасы, и кормили ее соседи, а Гриша с ними постоянно ругался. Когда Гриша уходил в баню, его не было полдня, а на обратном пути он заходил в магазин, покупал себе две трехлитровые банки томатного сока и весь вечер сидел и тянул его через соломинку.
Однажды, поругавшись с бабушкой, Гриша из мести сломал любимую мухобойку бабушки, которой она его била, а эту мухобойку делал еще покойный дедушка, и за это бабушка плеснула в него мочой из кружечки, в которую писала. Гриша ужасно разозлился, все расшвырял, и два часа орал на бабушку. Встать бабушка не могла, поэтому лежала и плакала от бессильной злобы. Все, что можно было бросать, Гриша у нее отнял, после того, как бабушка метнула ножницы в маленькую черненькую собачку, случайно забежавшую в комнату. Собачка была на волосок от смерти.
Гриша заставлял бабушку ходить. Он ставил ее на костыли а сам садился на диван и командовал: "Раз, два, раз, два", помахивая в такт палочкой. При этом он засекал время и не разрешал бабушке садиться, пока не пройдет полчаса. Если бабушка начинала плакать, Гриша разражался безумным смехом.
Гриша закончил высшее мореходное училище и плавал за границу. Все капитаны, с которыми Гриша плавал, были редкие сволочи и подонки. Одного особенно отвратительного капитана все звали Боров. Боров жил с буфетчицей, так делали все капитаны, такое было правило. Он платил ей валютой. Старпому тоже хотелось, но он терпеливо ждал своей очереди, потому что, в конце концов, она должна была надоесть капитану и перейти к нему.
Однажды, в каком-то немецком порту они взяли лоцмана, лоцман пришел в рубку, взял с кушетки подушечку капитана и со словами: "Gut!" сел на нее. Тут вбежал капитан и закричал: "Мудаки, блядь, куда смотрите, я на нее лицом, а он жопой!" Но лоцман ничего не понял, он и внимания не обратил на капитана, а только пожал плечами.
А в другой раз, наоборот, он крыл лоцмана матом, орал, что тот ни хуя не смыслит, и только зря на него расходуют валюту. Но лоцман, оказывается, был в советском плену во время войны и прекрасно понимал все слова, которые говорил капитан. Он обиделся, встал и сказал: "Капитан, фам не нрафит-ся, что я телаю, токта ведите вашу лоханку сами", - и ушел. Они чуть не сели на мелягу - так рассказывал Гришу.
А потом, уже на другом судне, однажды сломался гирокомпас, и они целых два часа плыли в совершенно неизвестном направлении. Капитан был пьян и старпом тоже. Заметил это Гриша, но его же и стали почему-то во всем обвинять. Гриша тогда, конечно, написал докладную записку на капитана, чтобы оправдаться в случае чего. Однако записка попала к капитану, и он снял Гришу с судна, как только они вернулись в Ленинград.