Машину... Эта машина ей заместо божьей матери была. А ему, Силычу, если разобраться - пользы никакой. Баранку Силыч и так всю неделю крутил. А в субботу и воскресенье, хоть умри, на базар надо ехать. "Поедем, отец",передразнил жену Силыч. Поедем... Здесь идти-то до базара два шага. Но надо ехать, иначе такой скандал, жить не захочешь.
Поехали. Жена, как сядет в машину, вытянется, глаза вылупит и все по сторонам косит - глядят на нее люди или не глядят. Хочется, чтоб глядели, завидовали. И все за рукав тянет: "Не спеши..." Чтоб помедленнее, как на похоронах, чтоб весь белый свет увидел... королеву. Знакомых заметит, губы так подожмет, капнет: "Иду-ут..." Автобус обгоняют, тоже не промолчит: "Е-едут... толкутся... Сидели бы дома".
Потом жена по базару таскается. А он, как дурак, возле машины с такими же кучерами стоит, тары-бары разводит. Пива не выпьешь, о другом уж не говоря. Да все поглядывай, как бы чего не отвернули. Люди вроде свои, а могут по-свойски и обстряпать. Вот и ждешь, пока этой принцессе по базару шалаться надоест. Пока она веник какой-нибудь купит ободранный или семечек стакан. Нашалается, придет, оглядит искоса автомобильную свадьбу, прошипит на кого-нибудь: "Запорожец" несчастный, а она еще задается..." С тем и поехали. Вот тебе и машина, счастье великое...
А с детьми... Старший сын вырос, Силыч его в инженеры метил, все мечтал об этом. Не получилось. Хотя Силыч со своей стороны... Все было договорено, и люди нашлись. Все уже было на мази. А сын не захотел. Устал. Отдохнуть, говорит, надо. Уперся и не пошел. Усталый. Скамейки выворачивать он не усталый.
Была такая история. Довольно смешная. Бугаю силы девать некуда, он ночью с гулянки шел и у соседа скамейку выдернул и рядом поставил. Пошутил, значит. Сосед-пенсионер на другой день поохал и вкопал другую, покрепче. Силычев сынок ее снова - как редьку, и снова к забору ее, культурно. Сосед разозлился, два стояна со здоровыми комлями в землю вогнал, залил их раствором, а сверху брус присобачил, скобами. Но молодежь нынче пошла упорная. Постарался сынок, хоть и усталый. Уж сколько он этот дот курочил, но вывернул.
Силыч, когда узнал, смеялся: "Вот здоровый дурак..." А сейчас тоскливо ему было: "Здоровый-то, здоровый, но ведь дурак..."
От печальных дум Силыча стало размаривать, ко сну клонить. И пошел он домой. А дома втихую, пока жена не увидела, в гараж нырнул, выпил там и уж тогда объявился.
Жена, конечно, начала лаяться. Но другого Силыч и не ждал. Он сел на крыльцо и горевал о несчастной жизни. Тут как раз сынишка пришел, младший. Вошел он в калитку, Силыч к нему.
- Вовка, ты знаешь, как радио устроено, а? - он с такой надеждой его спрашивал, даже с болью.- Ну, радио?.. Какое говорит? Вы в школе, наверное, проходили? Вовк...
Ах, как это нужно было Силычу... Как ждал он ответа. Но Вовка отца не понял.
- Какое радио?.. Нужно оно мне...
- А гром? - с последней теперь уже надеждой, тихо спросил Силыч.- Почему грому зимой не бывает? Вовка на отца поглядел недоуменно и позвал:
- Мамк... Иди сюда.
А Силыч заплакал. Горько заплакал, опускаясь на крыльцо. Безутешно. Он притянул к себе сына рукой, со всхлипом сказал:
- Не плачь, Вовка... Мы в кружок пойдем и все изучим. Запишемся и будем ходить. Не только что радио, телевизор изучим! - воскликнул он.- Цветной! Назубок! - поставил он точку и в слезах, но с гордостью оглядел окрестность. И кой-кому покажем. Не горюй, Вовка, не плачь...
Тут подоспела жена и кое-кому вытерла слезы.
Наутро Силычу было плохо. Во-первых, конечно, жена. Во-вторых, башка трещит. От жены он в гараж ушел. Там же и подлечился. Потом в яму залег, под машину, курил, вспоминал вчерашнее. Все вспомнил, прикинул и решил этому гнутику отомстить. Подстроить ему какую-нибудь козу, с лишением прав. Подумал он, подумал и придумал. Радио радиом, гром громом, а подстроить какую-нибудь бяку Силыч умел.
БИЗНЕС
Как-то летом Максимова закрыли. Конечно, не самого Петра Максимова, его вряд ли кто может закрыть, не та фигура. Закрыли магазин, где Петро торговал. Но по хутору пронеслось: "Максимова закрыли".
Прошел день, другой, прокатилась неделя. И вот тут почуяли, что такое магазин. Раньше Максимова ругали, за глаза да и в глаза ему доставалось. Теперь каялись.
Без хлеба, конечно, не сидели. Привозили хлеб из пекарни и торговали прямо с колес. А вот со всем остальным. Запасов особых никто не держал, ни к чему вроде, не война. А теперь и обернулось. Не знаешь, куда бежать: в Вихляевку за шесть верст или в Ярыженский за столько же.
У баб на день по десять раз всякое кончалось: то соль, то спички. Но они как-то обходились. Беготни, правда, больше стало по хутору, суеты. У мужиков дело обернулось серьезнее. Куревом запаслись, а вот с выпивкой стало плохо. Ее ведь в запас не возьмешь, не получается. Да и где таких денег набраться, чтобы ящик, положим, купить и не знать горя. Попробуй заикнись бабе.
И запели мужики матушку-репку. Как божий рай вспоминали они недавние времена, когда можно было спокойно опохмелиться. Зайти в магазин, а она стоит там, белоголовочка, тебя дожидается. Одним словом, были времена, да прошли. А теперь за свои собственные - и не враз. Куда-то ехать, да еще на чем, да открыто ли там, да есть ли, а привезешь - как всегда, не хватит, и начинай все сначала. Не жизнь, а мука господня.
И вот на вторую неделю такой беды, где-то под вечер, пронесся по хутору слух, что Амочаев торгует водкой, настоящей фабричной, по пять рублей за бутылку. И потянулся народ к усадьбе, проверить.
Все оказалось правдой. Входил человек с пятерочкой на просторный Митькин двор и выходил с бутылкой. Как в кино. Входил, здоровался, выразительно глядел на хозяина. С Клавдией разговаривать непривычны были, она - баба крутая. А Митька - свой человек, его и спрашивали:
- Митрий, у тебя есть, что ль?
- Имеется, - с готовностью отвечал Митька.
- Ну, неси.
Митька, щелкнув пальцем, открывал ладонь, напоминая о вечном законе коммерции. Пятерка ложилась на руку и исчезала в кармане. Исчезал на короткое время и Митька, но тут же возвращался с бутылкой. Клавдия по базу ходила и ухом не вела, вроде все это ее не касается. Но как только закрывались за очередным посетителем ворота, Клавдия говорила короткое:
- Давай.
И перебирались деньги в Клавдин карман, теперь уже на постоянное жительство.
- Боишься, украду? - насмешливо спрашивал Митька.
- Боюсь, - коротко отвечала жена.
- Да-а... - вздыхал Митька. - А между прочим, я этот бизнес придумал. Не твоя голова скумекала. Чего ж я пропью эту пятерку? Сам у себя куплю и напьюсь? Да? - ехидничал он. - Ты же видишь, я на нее и не гляжу, на эту водку, - демонстративно отворачивался он.
Жена Клавдия была большая, толстая, ее трудно пронять.
- Нехай, - говорила она спокойно.- У меня целее.
- А вдруг сдачу надо дать? Чем? К тебе в лифчик лезть? В сейф?
Жена не слушала и уходила к своим делам. Митька досадовал. И не за деньги он переживал. Они ему и в самом деле не нужны были, эти пятерки. Но пустой карман как-то удручающе действовал. Не создавая полного эффекта.
А ведь все придумал он, лично. А Клавдия не сразу и согласилась, опасаясь подвоха. Но Митька ее убедил. Вместе сели на мотоцикл, смотались в Вихляевку, купили ящик, хотя Митька уговаривал сразу два. Но Клавдия купила ящик, для пробы.
Водку продали в тот же вечер. Все двадцать пять бутылок. И тридцать четыре с полтиной оказались в кармане чистенькими.
Клавдии это понравилось. И на следующий день привезли три ящика. Торговля шла бойко. Митька на выпивку не глядел, иное в голове было. Прохаживался он по своему двору гоголем, с готовностью отвечал:
- Имеется... А как же... - щелкал пальцами, подставлял ладонь и прятал деньги в карман.
Ему все не верилось. Вроде с неба падали дармовые деньги. Бутылка - и рубль тридцать восемь. Еще одна - и уже почти два восемьдесят: считай, трояк. Три рубля - его тариф был, дневной, зарплата. Бабы в бригаде за день иной раз и два рубля не вырабатывали, а день-деньской внагибку, на плантации. А тут на тебе: денежки сами идут и вроде прыгают в карман.
Странное было чувство, доселе неведомое, но приятное. И забирало оно крепко. Митька даже о водке забыл. Иной хмель кружил голову.
"Рупь тридцать восемь на десять - пятнадцать рублей... Ну-ну! - удивлялся Митька. - Можно жить. Столько и Тарасов за день не заработает". Тарасов был первым механизатором, работягой.
"Пятнадцать, да еще пятнадцать, да семь... Тридцать семь рубликов! изумлялся он своему барышу.- Бабе месяц надо пахать, а тут..."
И сами собой в голове складывались цифры и цифры. Красные бумажки мелькали и другие, посерьезней.
Амочаевы жили неплохо. У самого - твердый оклад. Клавдия - всю жизнь учетчицей. Грех жаловаться. Дом хороший, и в доме, и в сундуках кое-что. Но теперь Митьке иное стало мерещиться.
- В бога мать, - рассуждал он. - Какие мы деньги теряем. Они под ногами паданкой лежат, а мы ходим, разиня рот, - толковал он брату, двоюродному, тот по соседству жил.
Брат шмыгнул носом и сказал:
- Посодют.
- Как посадят?
- Как... С помощью органов.
- Молодец. Остряк. Я ж тебе по-серьезному.
- И я по-серьезному говорю. Посодют.
- Ну, почему других не сажают, чужих? Мотаются тут, кофтами торгуют, коврами.
- Чего с них взять? А нашего брата враз определят лет на десять.
Митька уходил от брата злой.
Дома было легче разговаривать, с Клавдией. Она любила про деньги.
- Чем мы хуже армян, - втолковывал он жене. - Они, значит, пух, платки скупают, по всем хуторам мотаются, а я с собственных коз не имею права? Нет такого закона. Давай, Клавдия, так: соберемся и повезем свои платки, будем добрые цены искать, настоящую копеечку.
- Неплохо бы... - вздыхала Клавдия. - Кума Лелька к своим отсылала, в Новосибирск. По триста продала. А разве их с моими постановить. Мои козы - изо всего хутора. А боле ста двадцати не дают.
- Теперь дураками не будем, - резал Митька. Чтоб люди на нас наживались. Да на машинах разъезжали, на нашу копеечку. До Северного полюса доберусь, а по пятьсот возьму. Ты же слыхала, бабы-то говорили...
- Слыхала... Страшно.
Это разговор один вспомнили, про бабу с Филонова, Эта баба вовсе на край света заехала, каким-то нерусским продала по пятьсот. Те вроде платками ноги обматывали. Для тепла, заместо портянок.
- Ничего. Не там бывали, - это Митька о срочной службе вспоминал. - Бывали и кое-что знаем. Сумеем продать, може, и подороже еще, - храбрился он.- А уж три-четыре сотни всегда.
У Клавдии уж и слов не было, одни лишь жаркие вздохи.
- А если на хуторе скупать? Давать, положим, по полторы сотни, - не унимался Митька. - Ведь продадут?
- Продадут, - Клавдия на шепот переходила.
- А мы их туда...- тоже шептал Митька. - По триста...
В жар кидало от таких разговоров.
И в голове его зрело такое, о чем даже Клавдии не стоило пока говорить.
В конце недели, как раз перед выходным, Клавдина сестра заболела, в райцентре. Надо было к ней ехать. Митька сам жену провожал на автобус, уговаривал:
- Клавуня, будь спок... За мной не заржавеет...
Клавдия повторяла одно:
- Ну, Митрий, гляди... Ну, Митрий...
А Митрий торговлю развернул вовсю. Он продавал на вынос и на разлив. За рубль - малый стакашек. И конфетку "Дюшес" выделял на закуску. Прямо как Максимов. И словно у Максимова в магазине, в выходной перед вечером во дворе у Митьки целый кагал собрался. Набрали водки, лучку надергали и уселись на дровах, беседовали.
Митька в этих беседах участия не принимал. Лишь издали глядел, презрительно усмехался: что эти речи?.. Кто да кого... В Митькиной голове иное гнездилось, иное в душе клокотало. Виделись ему какие-то сверкающие машины, нерусские носатые люди, почтительно склоненные, южные пальмы и что-то еще, неведомое, необыкновенное.
И огнь, такой сладкий огнь сжигал Митькину душу, что нужно было, просто необходимо было плеснуть туда, чтобы не сгореть. И Митька выпил. Сто грамм. А потом еще. И еще.
Выпил и, быстро пьянея, забегал, засуетился, а потом вдруг встал посреди двора. И открылись его глаза. И пришли мысли совсем иные.
Кого он дурит, господи? На ком нажиться хочет?.. Петро... Василий троюродный брат. В школе с ним вместе... Тетка Дуня - мать... Матвей - кум и Верке крестным приходится.
Митька чуть не расплакался. В душе-то, конечно, заплакал, а так сдержался. Сдержался, но сказал громко и внятно, с выражением:
- Сука я... Сука натуральная! Бей меня, ребята. Бей - в морду! - рванув на груди рубаху, он встал перед мужиками, склонив повинную голову. - Бей меня, суку!