— Что вы хотите сказать? — воскликнул Транкиль.
— Слушайте меня. Я произнес слово «измена». Быть может, это напрасно, так как я не имею для этого неопровержимых доказательств, но только все говорит мне, что именно это и хотели заставить меня сделать по отношению к вам.
— Говорите яснее, ради Бога, вы изъясняетесь загадками, вас нельзя понять.
— Вы правы, я буду говорить яснее. Кого из вас, сеньоры, зовут Транкилем?
— Меня.
— Очень хорошо. Так вот, вследствие сплетения целого ряда обстоятельств, рассказ о которых не может для вас представлять никакого интереса, я имел несчастье попасть в лапы апачей.
— Апачей? — с удивлением воскликнул Транкиль.
— Боже мой, к несчастью, да, — вновь начал монах, — и уверяю вас, что с того момента, как я оказался в их власти, я решил, что мне уже не видать более белого света. Однако страх мой был напрасен: вместо того, чтобы изобрести для меня какое-либо адское мучение вроде тех, которым они всегда подвергают попадающих к ним в плен несчастных белых, они, напротив, обошлись со мной чрезвычайно ласково,
Транкиль в упор уставился испытующим взглядом в широкое, улыбающееся лицо монаха.
— Но с какой целью? — спросил он тоном, в котором чувствовалось недоверие.
— А-а! — отвечал на это брат Антонио. — Вот этого-то я и не мог объяснить себе, хотя и начинаю теперь подозревать кое-что.
Присутствующие обратились к говорившему с выражением нетерпения и любопытства.
— Сегодня вечером вождь краснокожих сам проводил меня весьма близко к вашему лагерю, — продолжал монах. — Когда мы увидели отблеск вашего огня, он оставил меня и сказал: «Ступай, сядь возле этого костра и скажи великому белому охотнику, что один из самых старых и дорогих его друзей желает его видеть». Затем он оставил меня, пригрозив мне самыми ужасными муками, если я не исполню немедленно того, что он приказал. Остальное вы знаете.
Транкиль переглянулся с товарищами, но никто не проронил ни слова. Долгое время царило молчание, но наконец Транкиль решился выразить вслух те мысли, которые у каждого из них лежали на душе.
— Это ловушка, — сказал он.
— Да, конечно, — отвечал Чистое Сердце, — но зачем это?
— Я не знаю, — пробормотал канадец.
— Вы сказали, отец Антонио, — сказал молодой человек, обращаясь к монаху, — что вы кое-что подозреваете относительно причин такого необыкновенного отношения к вам апачей.
— Да, правда, я сказал это, — отвечал тот.
— Так расскажите, что именно вы подозреваете.
— Это мне пришло на ум вследствие самой манеры действия индейцев, а также и вследствие того, что уж слишком — до грубости — очевидна ловушка. Для меня теперь очевидно, что вождь апачей надеется, если вы согласитесь идти на свидание с ним, успеть воспользоваться вашим отсутствием и овладеть доньей Кармелой.
— Мною? — воскликнула молодая девушка, охваченная в одно и то же время ужасом и удивлением и никак уж не ожидавшая подобного заключения.
— Краснокожие любят белых женщин, — невозмутимо продолжал монах. — Большая часть набегов, которые они совершают на наши земли, имеет целью захватить побольше белых пленниц.
— О-о! — воскликнула Кармела, и в голосе ее чувствовалась бесповоротная решимость. — Пусть лучше я умру, чем сделаюсь рабыней какого-либо из этих кровожадных демонов.
Транкиль печально покачал головой.
— Предположение монаха мне кажется верным, — сказал он.
— Тем более, — старался подкрепить свое мнение отец Антонио, — что апачи, к которым я попал в плен, те самые, которые нападали на венту дель-Потреро.
— Ого! — вдруг заговорил Ланси. — Ну так я знаю теперь этого вождя, знаю и как зовут его. Он один из самых непримиримых врагов белых. Ах, какое несчастье, что мне не удалось удушить его в развалинах венты, это было мое искреннее желание, Бог тому свидетель.
— Как зовут этого индейца? — резко перебил его Транкиль.
— Голубая Лисица, — отвечал Ланси.
— А-а! — с иронией проговорил Транкиль и мрачно сдвинул брови. — Действительно, я уже давно знаю Голубую Лисицу, да и вы тоже, вождь! — прибавил он, обращаясь к Черному Оленю.
Имя апачского жреца пробудило в душе пауни такой взрыв негодования, что канадец даже изумился.
Индейцы сохраняют при всех обстоятельствах личину полного бесстрастия и считают неприличным нарушать ее, что бы ни случилось. Но одного имени Голубой Лисицы, произнесенного невзначай, было достаточно, чтобы прогнать это видимое равнодушие и заставить Черного Оленя забыть весь индейский этикет.
— Голубая Лисица — собака!.. Щенок шакала!.. — произнес он в крайнем волнении и с презрением плюнул на землю. — Гиены не станут жрать его проклятый труп.
— Эти два человека должны чувствовать друг к другу смертельную ненависть, — пробормотал охотник, бросая исподтишка изумленные взгляды на возбужденные черты лица и сверкающие глаза вождя.
— Убьет ли брат вождя Голубую Лисицу? — спросил его пауни.
— Конечно, — отвечал Транкиль, — но прежде подумаем, как бы нам провести этого хитреца, который нас считает такими глупыми, что расставляет открытые ловушки как раз у наших ног. Монах, будь откровенен, ты сказал нам правду? — строго обратился он к отцу Антонио.
— Клянусь честью.
— Я предпочел бы другую клятву, — проговорил в сторону канадец не без иронии. — Можно положиться на тебя?
— Да.
— То, что ты сказал, как только попал сюда, ты сказал искренно?
— Испытайте меня.
— Это я и собираюсь сделать. Но прежде чем отвечать, подумай. Имеешь ли ты действительно намерение быть нам полезным?
— Да, имею.
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось и к чему бы ни привело то, что вы потребуете от меня.
— Отлично! Предупреждаю вас, senor padre, — продолжал Транкиль, вновь впадая в более деликатный тон с несколько изумившимся и взволнованным отцом Антонио, — что вам придется подвергнуться довольно значительным опасностям.
— Я уже сказал вам — и изменять слову не стану.
— В таком случае, слушайте!
— Я слушаю. Не бойтесь, я не буду трусить и увиливать, говорите прямо, что вам надо.
— Постараюсь.
Глава Х. АСИЕНДА ДЕЛЬ-МЕСКИТЕ
Рассказ Квониама был верен во всех подробностях, но негру остались неизвестны некоторые события, о которых расскажем читателю уже мы, тем более что эти события находятся в тесной связи с ходом нашего повествования и их необходимо поэтому знать.
Возвратимся на асиенду дель-Меските.
Но прежде всего объясним значение этого слова — асиенда, которое мы уже несколько раз упоминали в продолжение этого рассказа и которое многие другие авторы употребляют часто, не зная вполне его значения.
В Соноре 17 , Техасе и вообще во всех старых испанских колониях, где земля принадлежит тому, кому было угодно ее занять и обрабатывать, встречаются на громадных расстояниях друг от друга совершенно теряющиеся в беспредельных пространствах девственных земель обширные хозяйства, каждое величиною с французский департамент.
Эти хозяйства называются асиендами, и перевести последнее название словами: ферма, имение и т. п. — было бы неправильно, так как слово «асиенда» имеет совсем другое значение.
Тотчас после покорения Мексики вожди авантюристов, совершивших его, — Кортес, Писарро, Альмагро -спешили вознаградить своих соратников, разделив между ними земли, принадлежавшие побежденным, следуя, быть может и не намеренно, примеру, преподанному за несколько веков до того предводителями варварских орд, разделившими после завоевания Римскую Империю.
Завоевателей было немного, доля каждого в добыче оказалась чрезвычайно велика, и большинство этих героев, у которых на родине не было даже угла, чтобы преклонить голову, увидели себя в один прекрасный день владельцами неизмеримых доменов. Они тотчас же поняли значение этого своего нового положения, без особого сожаления вложили мечи в ножны и взялись за заступы, хотя и не лично, но через посредство индейцев, ставших их рабами, которых они стали заставлять расчищать для себя отнятые у них же земли.
Первой заботой новых владельцев земли было возвести в местах, удобных для защиты, жилища, обнесенные высокими, толстыми, увенчанными зубцами стенами, — настоящие крепости, с высоты которых они легко могли подавлять всякие попытки к восстанию своих рабов.
Жители были распределены так же, как и земля: каждый испанский солдат получил достаточное их количество на свою долю. В рабочих руках недостатка, следовательно, не было, материал не стоил ничего, построенные жилища отличались громадными размерами и такой прочностью, что и теперь, по истечении нескольких веков, эти асиенды служат предметом удивления для путешественников.
Только рабы, для которых нет меры и срока, или, лучше сказать, есть один срок, сулящий избавление, — смерть, — могли воздвигать подобные циклопические постройки. Для нас же, людей другого века, эти постройки остаются безмолвным, но вопиющим протестом против былой великой несправедливости.
На асиендах, кроме сельского хозяйства, почти заброшенного в описываемое время благодаря беспрерывным нападениям разбойничьих шаек Indios Bravos, занимались в больших размерах скотоводством и особенно коневодством. Таким образом, каждый из этих укрепленных замков вмещал в себя множество различных работников — пеонов, вакерос и прочих, так что по количеству населения асиенды приближались к маленьким городкам.
Владельцы асиенд составляли, понятно, высший класс общества, самый богатый и образованный. Они предпочитали жить в городах, посещали свои владения через долгие промежутки времени и доверяли ведение всех дел мажордомам и капатасам. На эти должности попадали обыкновенно люди, прошедшие огонь, воду и медные трубы. В конце концов они превращались в каких-то полуодичавших кентавров, так как вся их жизнь протекала на коне, в переездах из одного конца громадного имения в другой.
Асиенда дель-Меските была построена в предгорьях и господствовала над входом в горные проходы. Отсюда — ее чрезвычайно важное значение для обеих враждовавших в Техасе сторон. Это одинаково хорошо понимали как вожди инсургентов, так и мексиканские генералы. После поголовного уничтожения отряда, который вел капитан Мелендес, генерал Рубио поспешил разместить на асиенде дель-Меските сильный гарнизон. Старый участник борьбы за освобождение Мексики, привыкший к постоянным выступлениям народа, который хочет быть свободным, генерал Рубио понял, что ему приходится иметь дело с революционным восстанием, а не с простым бунтом, так как инсургенты беспрестанно в течение десяти лет, казалось, рассеиваемые, вновь возрождались из пепла еще более ожесточенными, воодушевленными, крепкими, смело шли грудью на неумолимые пули своих притеснителей.
Он понимал, что население только и ждет хотя бы слуха об успехе, даже сомнительном, чтобы поголовно подняться и присоединиться к этим смелым повстанцам, которых враги клеймили именем пограничных бродяг, но которые были на самом деле застрельщиками революции и убежденными предвозвестниками святого и правого дела.
Вовсе и не думая обращаться к капитану Мелендесу с упреками, которых, как генерал Рубио хорошо знал, тот и не заслужил, он утешал его и выхлопотал даже перед президентом республики вполне заслуженный им чин полковника.
— Вам следует отомстить за потерю серебра, полковник, — сказал ему несколько дней спустя генерал Рубио. — Ваши новые эполеты еще не видали огня, я хочу доставить вам случай дать им крещение в неприятельской крови.
— Вы хотите удовлетворить мое самое горячее желание, генерал, — отвечал молодой полковник. — Успех опасного предприятия, которое вы желаете поручить мне, смоет позор моего поражения.
— Нет никакого позора быть побежденным так, как вы, полковник, — с улыбкой заметил генерал. — Война — это есть игра, в которой счастье нередко выпадает слабейшему, но не будем приходить в отчаяние от этого ничтожного удара. Надо умерить пыл этих петухов, а то они теперь расходились, их опьянил случайный успех и они воображают, что мы окончательно устрашены и растерялись от их победы.
— Будьте уверены, генерал, что я, насколько хватит сил моих, буду верным исполнителем ваших намерений. Куда бы вы меня ни назначили, пусть убьют меня, но я не отступлю.