Отец Антонио не успел отойти от опушки леса и на пять шагов, как из куста выросла фигура и преградила ему дорогу.
Монах едва сдержал крик ужаса и отступил назад. Но тотчас же он собрал все свое хладнокровие и приготовился к ужасному удару, который без сомнения ему угрожал, так как в фигуре этой он узнал Голубую Лисицу.
Индейский вождь посмотрел с минуту на монаха пристальным, несколько подозрительным взглядом, что не ускользнуло от отца Антонио.
— Отец мой запоздал, — сказал наконец Голубая Лисица глухим голосом.
— Но так мало, как только я мог, — отвечал отец Антонио.
— О-о-а! Отец пришел один, великий бледнолицый охотник побоялся и не осмелился сопровождать отца молитвы.
— Вы ошибаетесь, вождь, тот, кого вы зовете великим бледнолицым охотником, а я — Транкилем, не побоялся последовать за мной.
— О-о-а! Голубая Лисица — сахем, взор сахема проникает в самый густой мрак и все видит, но сейчас не видит ничего.
— Это потому, что вы смотрите не в ту сторону.
— Пусть отец молитвы объяснит, Голубая Лисица хочет знать, как отец молитвы исполнил дело, порученное ему сахемом.
— Я самым лучшим образом воспользовался моей встречей с охотником, чтобы исполнить, что вы приказали.
— Пусть простит вождя отец молитвы, сахем — бедный, неученый индеец, надо несколько раз повторить одно и то же, чтобы вождь понял. Придет ли великий бледнолицый охотник?
— Да.
— Когда?
— Немедленно.
— Как немедленно? Где же он?
— Я оставил его у опушки! Он ждет вождя.
Голубая Лисица вздрогнул, услыхав это. Он устремил на монаха такой испытующий взгляд, как будто хотел проникнуть в самую глубь души его.
— Почему же бледнолицый охотник не последовал за отцом молитвы сюда?
Монах принял самое наивное выражение лица, какое только мог, и отвечал:
— Честное слово, я не знаю этого, но это все равно.
— В прерии лучше разговаривать.
— Вы думаете? Может быть; а вот по-моему все равно, тут ли или там под деревьями.
Это было сказано так просто, что, несмотря на всю свою проницательность, вождь обманулся.
— Великий бледнолицый охотник пришел один?
— Нет, — отвечал отец Антонио.
— Если это так, то Голубая Лисица не пойдет к нему.
— Пусть вождь подумает.
— Чего думать? Отец молитвы обманул краснокожего друга.
— Охотник не мог прийти один.
— Почему?
— Потому что он не хотел оставить свою дочь одну в лесу и взял ее с собой.
Физиономия вождя при этих словах засветилась удовольствием.
— О-о-а! — произнес он. — И больше никого нет с великим бледнолицым охотником?
— Нет. Кажется, остальные белые охотники оставили его еще утром.
— Знает ли отец молитвы, куда пошли другие охотники?
— Нет, мне это неизвестно — это не касается меня, у каждого много собственных дел, чтобы еще заботиться и о чужих.
— Отец молитвы мудрый человек.
Монах ничего не отвечал на этот комплимент.
Весь этот разговор протекал весьма быстро. Отец Антонио отвечал так естественно, с такой видимой откровенностью, что индеец с головой полез в приготовленную ему петлю, тем более, что он действительно лелеял втайне иные мысли.
— О-о-а! — проговорил он наконец. — Голубая Лисица увидит друга. Пусть отец возвращается в лагерь апачей.
— Нет, вождь, — отвечал на это решительным тоном монах, — я предпочитаю идти к людям моего цвета.
Голубая Лисица подумал одно мгновение и затем отвечал с иронической улыбкой, изобразившейся на его надменном лице.
— Хорошо, отец прав, пусть он следует за мной.
«Очевидно, — рассуждал про себя монах, — что этот проклятый нехристь задумывает какой-то подвох, но я буду следить за ним и при малейшем его подозрительном движении всажу ему в голову пулю, как собаке, к роду которых он на самом деле принадлежит». Все это, конечно, монах подумал про себя и следовал за вождем с рассеянным, безразличным выражением лица.
Бледный свет выплывавшей из-за туч луны позволял различать предметы на далеком расстоянии, и скоро на опушке леса показался силуэт человека, опершегося на ружье.
— О-о-а! — сказал вождь. — Надо дать знак.
— Не беспокойтесь об этом, я предупрежу охотника, когда будет нужно.
— Хорошо, — пробормотал индеец.
Они продолжали продвигаться вперед. Голубая Лисица, хотя и доверял своему спутнику, однако шел с величайшею осторожностью, внимательно осматривая все, даже самые мелкие кусты, опасаясь, что под ними скрывается враг.
Но равнина перед лесом, кроме человека, которого они увидели на опушке, по-видимому, была совершенно лишена живых существ; все было спокойно, недвижно, ни один звук не нарушал безмолвия.
— Остановимся здесь, — сказал отец Антонио, — с нашей стороны было бы неблагоразумно идти дальше, не предупредив о себе, хотя, конечно, белый охотник уже заметил нас, но вы видите, вождь, что он не двигается с места.
— Это правда, лучше предупредить, — отвечал вождь.
Они остановились шагах в двадцати от высоких деревьев.
Отец Антонио сложил руки рупором и громко закричал:
— Эй, Транкиль, это вы?
— Кто зовет меня? — отозвался канадец.
— Я, отец Антонио, а со мной тот, кого вы ждете.
— Подходите без боязни, — отвечал Транкиль, — кто ищет меня без задней мысли устроить мне коварную западню, тому нечего бояться меня.
Монах обратился к вождю апачей:
— Что мы будем делать?
— Пойдем вперед, — лаконично отвечал тот.
Оба они быстро приблизились к охотнику.
Отец Антонио, разыгрывая роль посредника, представил обоих друг другу. Индейский вождь огляделся вокруг внимательным взглядом.
— Вождь не видит молодой бледнолицей девушки.
— Ведь, кажется, не с ней, а со мной вы хотели говорить? — сухо спросил канадец. — Я здесь и готов слушать вас. Что вы хотите сказать?
Индеец сдвинул брови, в нем поднялись прежние подозрения. Он бросил угрожающий взор на монаха, который, согласно полученному указанию, отошел вправо на несколько шагов и приготовился быть свидетелем разыгрывавшейся сцены.
Однако сахем подавил свой гнев и, приняв спокойный и доверчивый вид, начал вкрадчивым голосом:
— Вождь хочет говорить только с братом. Голубая Лисица уже много лун желает увидать друга.
— Если это так, как говорит вождь, — отвечал канадец, — то не было ничего легче, как достигнуть этого. Много дней прошло, много годов исчезло в неизмеримой бездне прошедшего с тех пор, как, молодой и полный доверия, я назвал Голубую Лисицу своим братом. В это время у него было сердце пауни, но теперь он вырвал его из груди своей и заменил сердцем апача. Я его не знаю более.
— Великий бледнолицый охотник слишком суров к краснокожему брату, — продолжал индеец с притворным смирением, — к чему вспоминать о прошедшем, если охотник находит старого друга.
Канадец презрительно улыбнулся и пожал плечами.
— Разве я старая баба, которую можно обмануть льстивыми речами змеиного языка? Голубая Лисица умер, предо мною стоит вождь апачей, то есть враг.
— Пусть друг откроет сердце, он узнает друга, — все еще сладкоречиво продолжал индеец,
Транкиль едва сдерживался, чтобы не наказать такое лицемерие достойным образом.
— Прочь льстивые речи, которым я все равно не верю, — сказал он, — разве может назваться мне другом тот, кто всего несколько дней назад хотел похитить мою дочь и во главе большого числа воинов напал на поселение, где она укрывалась, обратив его в развалины?
— Брат слушал дрозда-пересмешника, что тот болтал ему на ухо, и поверил болтовне. Дрозд-пересмешник — великий сплетник и лгун.
— Ты более дрозда лгун и болтун, — воскликнул Транкиль, гневно ударив о землю карабином. — В последний раз говорю тебе, что я считаю тебя не другом, а врагом. Теперь же нам не о чем более разговаривать, разойдемся, а то и так этот бесцельный разговор продолжается очень долго.
Индеец бросил вокруг себя проницательный взгляд, его глаза метали, казалось, молнии.
— Мы не расстанемся так, — сказал он, и сделал два — три шага по направлению к охотнику, который остался недвижим.
Канадец внимательно следил за всеми его движениями, но не выражал ни малейшего беспокойства.
Что касается отца Антонио, то по некоторым признакам, которые не обманывают людей, хотя бы немного знакомых с индейскими хитростями, он решил, что приближается решительный момент и, сохраняя на своем лице прежнее безучастное выражение, вытащил поэтому из-под рясы пистолеты и приготовился к защите при первой необходимости.
Отношения между собеседниками стали чрезвычайно натянутыми, каждый, видимо, готовился к борьбе, хотя на лицах царило полное спокойствие.
— Если, — отвечал Транкиль, не выдавая своего волнения, — мы расстанемся сейчас, вождь, то, Бог даст, уже более не увидимся никогда.
— Прежде чем расстаться, пусть великий охотник ответит на вопрос.
— Ни на один, это свидание и так уже продолжается очень долго. Прощайте. — И канадец отступил в глубину леса.
Сахем протянул руки вперед, как бы желая удержать его.
— Одно слово, — сказал он.
— Ни одного, — отвечал канадец.
— Так умри же, несчастная собака, бледнолицый! — воскликнул индейский вождь, сбросив, наконец, личину, и быстро поднял свой томагавк.
Но в этот самый момент сзади Голубой Лисицы поднялся человек, обхватил его туловище руками, приподнял, бросил оземь со страшной силой и придавил ему грудь коленом. Это был Черный Олень. Все это произошло так быстро, что апачский вождь не успел даже подумать о защите.
На крик Голубой Лисицы вдруг как из-под земли выросли пятьдесят апачских воинов. Но тотчас же и с той и с другой стороны канадца стали его товарищи, которые все время внимательно следили за этой сценой. Отец Антонио, от которого даже трудно было ожидать такой решимости, двумя выстрелами из пистолетов уложил двух апачей и перебежал к белым.
Непримиримые врага стали друг против друга. К несчастью, охотники были слишком малочисленны против теснившего их со всех сторон врага. Тем не менее их решительный вид и взоры, сверкавшие отвагой, говорили, что они скорее дадут перебить себя всех до последнего, чем сдадутся краснокожим. Эта кучка людей, окруженных со всех сторон неумолимым врагом, но сохранивших то же спокойствие, какое мы видели на их лицах, когда они сидели у костра на поляне, производила потрясающее впечатление.
Кармела и Поющая Птичка, охваченные ужасом, дрожа, прижимались к своим защитникам.
Голубая Лисица делал невероятные усилия, чтобы освободиться, но Черный Олень наседал на него, давил ему грудь, и все старания поверженного вождя были напрасны.
Апачи наставили на охотников свои луки и ждали лишь знака, чтобы начать нападение. Между тем на миг на лугу воцарилась мертвая тишина, как будто обе стороны прежде, чем броситься друг на друга, собирались с силами.
Первым нарушил молчание Черный Олень.
— О-о-а! — закричал он прерывающимся от гнева голосом, потрясая над головой своего врага блестевшим при свете луны ножом для снятия скальпов. — Наконец-то Черный Олень встретил собаку, вора, труса! Черный Олень отомстит теперь. Наконец-то скальп подлой собаки украсит гриву коня вождя пауни.
— Черный Олень — старая сплетница, баба, брань Черного Оленя не может коснуться Голубой Лисицы. Голубая Лисица смеется над Черным Оленем и не издаст ни одного крика боли или жалобы. Пусть Черный Олень попытается сделать что-нибудь другое.
— Черный Олень так и сделает, — воскликнул в сильнейшем раздражении вождь пауни и схватил своего врага за волосы.
— Стойте, я требую этого! — воскликнул взволнованным голосом канадец, удерживая мстящую руку индейца.
Черный Олень повиновался.
— Пусть этот человек встанет, — продолжал Транкиль.
Черный Олень бросил дикий взгляд и ничего не сказал.
— Это необходимо, — настаивал охотник.
Вождь пауни наклонил голову и, возвращая врагу свободу, отступил на несколько шагов. Голубая Лисица поднялся одним прыжком, но вместо того, чтобы бежать, скрестил на груди руки, напустил на себя обычный у индейцев бесстрастный вид и ждал.
Транкиль смотрел на него несколько секунд со странным выражением и затем начал:
— Я ошибся сейчас, пусть простит меня брат мой. Нет, воспоминания молодости не исчезают, как облака, гонимые ветром. Когда я увидал страшную опасность, угрожающую Голубой Лисице, сердце мое сжалось, я не выдержал, мне вспомнилось, как долгие годы мы были друзьями, и я затрепетал при мысли, что мне придется видеть, как кровь его прольется передо мной. Голубая Лисица — великий вождь, он должен умереть как воин, при свете солнца. Он свободен теперь, пусть он идет и присоединится к своим.