— Это плохо.
— Вождь хотел бы выкурить трубку дружбы, сидеть у костра согласия, беседовать о прошлых днях и о времени, когда оба они, дети одного и того же племени, ходили по тропинкам земель, где охотится племя вождя.
— Этот охотник, значит, индеец?
— Нет, он бледнолицый, но, если кожа его и белая, Великий Дух вложил в грудь его сердце индейца.
— Но почему же, если вождь знает, где его друг, он не пойдет и не отыщет его? Вероятно, друг его обрадовался бы, увидав его.
При этих словах, произнесенных без всякого намерения, брови вождя нахмурились и словно облако на несколько секунд заволокло его лицо. Но монах был слишком плохим наблюдателем и не заметил этого. Он задал этот вопрос, как и все остальные, чтобы показать, что он внимательно слушает.
Скоро, однако, краснокожий вновь принял тот бесстрастный вид, который так редко теряют люди его расы, разве уж, если невзначай их поразит что-либо совершенно необычайное, и продолжал так:
— Голубая Лисица не идет к своему другу, так как он не один и так как вокруг него враги вождя.
— Это другое дело. Я понимаю теперь, что заставляет вас быть осторожным.
— Хорошо, — продолжал индеец с ядовитой улыбкой, — мудрость говорит устами отца моего, истинно, мой отец — отец молитвы, уста его испускают чистейший мед.
Отец Антонио приосанился, его беспокойство начало проходить.
Хотя он и не мог понять, в чем дело, но видел, что краснокожий желает о чем-то просить его, одним словом, что он нуждается в нем. Мысль эта ободрила его, он решил дополнить впечатление, произведенное им на своего хитроумного собеседника.
— Чего не может сделать мой брат, то могу сделать за него я, — начал он вкрадчивым голосом.
Апач окинул его проницательным взглядом и спросил:
— А знает ли отец мой друга вождя?
— Как же вы хотите, чтобы я знал его, если не сказали мне его имени.
— Это правда, но мой отец добр и простит вождя. Так, значит, мой отец не знает белого охотника?
— Я его знаю, быть может, но до сих пор я не догадываюсь, о ком говорит вождь.
— Голубая Лисица богат, у него много лошадей, он может собрать под своим тотемом сто воинов и десять раз столько и двадцать раз столько. Хочет ли отец мой услужить вождю? Вождь будет благодарен.
— От всей души желаю сделать вам что-либо приятное, вождь, если это только в моей власти, но вы должны объяснить мне, чего вы хотите, иначе я могу ошибиться.
— Хорошо, вождь объяснит все моему отцу.
— Ну, тогда все будет очень просто.
— Отец мой так считает?
— Да, конечно, я не могу предположить, чтобы что-либо могло помешать мне.
— Так пусть отец мой слушает внимательно.
— Говори.
— Между бледнолицыми охотниками, следы мокасин которых ведут по траве прерий во всех направлениях, есть один самый храбрый, более других наводящий страх. Оцелоты и ягуары бегут при его приближении, и даже сами индейские воины боятся мериться с ним силой и ловкостью. Охотник этот не изнеженный гачупин 5 , и их кровь не течет в жилах охотника. Он — сын холодной земли, и его предки долгое время сражались против Длинных Ножей.
— Из слов моего брата я заключаю, что человек, о котором он говорит, — канадец.
— Да, так, кажется, называют племя, к которому принадлежит бледнолицый охотник.
— Но среди всех охотников, которых я знаю, есть только один канадец.
— О-о-а! — радостно воскликнул индеец. — Только один?
— Да, его зовут, кажется, Транкиль, он живет на асиенде дель-Меските.
— О-о-а! Об этом человеке и хочет говорить вождь. Так отец мой знает его?!
— Не очень близко, сказать по правде, но все же настолько, что я могу прийти к нему.
— Отлично.
— Только я должен предупредить вас, что этот человек, как и все, подобные ему, ведет бродячий образ жизни: сегодня он здесь, завтра там, так что я немного затрудняюсь предположить, где его найти.
— О-о-а! Пусть не заботится об этом отец мой, вождь проведет его в места, где бледнолицый охотится за ягуарами.
— Ну, это хорошо, остальное я беру на себя.
— Пусть отец мой сохранит в сердце слова Голубой Лисицы. Воины пробуждаются, воины не должны знать ничего. Придет час, вождь скажет, что делать отцу моему.
— Я в вашем распоряжении, вождь.
На этом разговор прекратился.
Индейцы действительно начали пробуждаться, и тихий до этой минуты бивак вдруг зашумел как улей, когда пчелы приготовляются на утренней заре отправляться за взятком.
По знаку вождя hachesto 6 взобрался на упавшее дерево и, поднявшись над толпой, испустил пронзительный крик, который повторил два раза.
Услышав призыв, все воины, даже и те, которые еще лежали на земле, стали спешно подниматься и становиться в ряд за своим вождем. На несколько секунд воцарилось глубокое молчание. Все индейцы скрестили руки на груди, лицом обратились к солнцу и сосредоточено ждали, что будет делать их вождь.
Сахем взял поданный hachesto кувшин, полный воды, в которую был опущен пучок полыни. Затем он окропил водой все четыре стороны и громко воскликнул:
— Ваконда! Ваконда! Дух неведомый и всемогущий, храм которого есть мир, Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих.
— Владыка Жизни Человеческой, охрани и защити детей своих, — хором повторили, благоговейно склонившись, апачи.
— Творец великой Священной Черепахи, щитом своим поддерживающей мир, отгони от нас Ниангу, злого духа, передай нам в руки врагов наших, отдай нам их скальпы. Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.
— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — подхватили воины.
Сахем поклонился солнцу, вылил по направлению к нему все содержимое сосуда и возгласил:
— И ты, светило великое, прообраз непобедимого всемогущего творца, продолжай изливать животворное тепло на земли, где охотятся твои краснокожие дети, заступись за них пред Владыкой Жизни. Да будет приятна тебе эта чистая вода, которую я лью тебе! Ваконда! Ваконда! Защити детей своих.
— Ваконда! Ваконда! Защити детей своих, — повторили апачи и склонились на колени по примеру своего вождя. Hachesto подал ему в это время врачевательное копье 7 , и тот потряс им несколько раз над головой и громко закричал:
— Нианга, злой дух, возмутившийся против Владыки Жизни! Воины не боятся тебя, воины презирают силу Нианги, так как Ваконда защищает своих воинов.
Все присутствующие испустили ужасный крик и поднялись с колен.
Утренняя молитва на этом окончилась, обычай был соблюден, и каждый принялся за свои обыденные занятия.
Отец Антонио с удивлением следил за этой священной и трогательной по своей простоте церемонией. Подробности ее были, однако, недоступны для него, так как возгласы произносились на родном языке индейцев, который был совершенно незнаком ему. Тем не менее он испытал некоторую радость, убедившись, что эти люди, которых он считал абсолютными варварами, не лишены религиозного чувства.
Потухший ночной костер был снова разведен для приготовления утреннего завтрака. Разведчики разошлись во все стороны, чтобы узнать, свободен ли путь и не подстерегает ли где враг.
Отец Антонио, вполне успокоившись относительно собственной жизни, начал осваиваться со своим новым положением. С большим аппетитом он проглотил предложенный ему кусок жаркого, по окончании еды легко влез на предназначенную ему лошадь, и по сигналу тронулся со всеми в путь.
Отец Антонио начал находить дикарей, которые ему рисовались в таких мрачных красках, не столь злыми, он стал открывать в них добрые стороны, решив, что многое, о них говорящееся, — чистейшая клевета.
Действительно, их предупредительное обращение с ним ни на минуту не давало повода думать о какой-либо хитрости, задней мысли — напротив, они старались во всем как будто угодить ему, насколько это было в их силах.
Весь отряд двигался в течение нескольких часов, пробираясь по тропинкам, проложенным дикими зверями. Вследствие чрезвычайной узости пути приходилось ехать гуськом, то есть одному всаднику за другим. Отец Антонио заметил старания, с которыми Голубая Лисица старался держаться возле него, но, помятуя их утренний разговор, это его не удивляло.
Незадолго до полудня был сделан привал на берегу речки, осененной большими деревьями. Тучный отец Антонио обрадовался, что ему можно будет немного отдохнуть, растянувшись в тени. Во время остановки Голубая Лисица не заговаривал с ним, да и монах не особенно был бы рад этому, предпочитая спокойное пребывание в тени выслушиванию требующих самого тонкого внимания туманных и непонятных речей вождя апачей.
Часов около четырех, когда жара спала, отряд вновь сел на коней, но вместо того, чтобы ехать шагом, как было утром, пустился в галоп.
Индейцы знают только два лошадиных хода — шаг и галоп, рыси они не признают, и, сказать по правде, мы также вполне придерживаемся их взгляда.
Галопом ехали долго, уже прошло по крайней мере два часа с тех пор, как солнце зашло за горизонт, а апачи все неслись с головокружительной быстротой. Наконец, по знаку вождя, они остановились.
Голубая Лисица подошел к монаху и, отведя его в сторону, сказал:
— Здесь мой отец и апачи расстанутся, апачам неблагоразумно идти далее, мой отец будет продолжать путь один.
— Я! Один?! — воскликнул изумленный монах. — Вы шутите, вождь, я лучше останусь с вами.
— Это невозможно, — решительно возразил индеец.
— Куда же я пойду в это время, когда не видно ни зги?
— Пусть мой отец посмотрит туда, — отвечал вождь, протягивая руку на юго-запад. — Видит ли мой отец это красноватое зарево, вон там вдали?
Отец Антонио внимательно устремил свой взор в указанном направлении.
— Да, — сказал он через минуту, — вижу.
— Отлично. Это зарево от костра бледнолицых.
— А!
— Пусть отец мой даст волю коню, конь принесет отца моего к костру. Там находится Тигреро.
— Вы в этом уверены?
— Да. Пусть отец мой слушает: бледнолицые примут отца моего хорошо.
— Понимаю, и я передам Транкилю, что друг его, Голубая Лисица, желает говорить с ним, я покажу ему, где вы, и…
— Сорока болтлива, глупа, трещит, как старая баба, — грубо прервал его вождь. — Мой отец не должен говорить ничего.
— А! — мог только произнести сбитый с толку монах.
— Пусть отец мой делает то, что говорит Голубая Лисица, иначе его высушенный скальп украсит копье вождя.
При этой угрозе отец Антонио затрепетал.
— Клянусь вам, вождь… — начал он.
— Муж не клянется, — вновь резко прервал его Голубая Лисица, — он говорит «да» или «нет». Мой отец в лагере белых не будет говорить об апачах. Но когда белые уснут, мой отец выйдет из лагеря белых и даст знать Голубой Лисице.
— Но где же найду я вас? — с горечью вопросил отец Антонио, поняв, наконец, что предназначен служить шпионом краснокожих для какого-то их дьявольского замысла.
— Пусть мой отец не заботится о том, чтобы искать Голубую Лисицу, Голубая Лисица сам найдет его,
— Хорошо.
— Все ли понял отец мой?
— Да.
— Сделает ли он так, как хочет вождь?
— Да, сделаю.
— Отлично. Если отец мой будет верен слову, Голубая Лисица даст золотого песка, сколько поместится в шкуре бизона, если нет — пусть не думает мой отец ускользнуть: апачи хитры, и скальп отца молитвы бледнолицых закачается на копье сахема. Так говорит сахем.
— Что же, мне отправляться прямо сейчас?
— Да.
— Больше вы мне ничего не скажете?
— Нет.
— Тогда прощайте.
— Мой отец хотел сказать «до свидания», — насмешливо заметил краснокожий.
Отец Антонио ничего не отвечал, глубоко вздохнул и тронулся по направлению к зареву.
Чем ближе подъезжал он к месту стоянки белых, тем труднее казалось ему исполнить ужасное поручение, данное вождем апачей. Два — три раза у него появлялась мысль бежать, но куда направиться? Да, кроме того, едва ли индейцы вполне доверяют ему и, несомненно, следят за ним в ночной темноте.
Наконец перед изумленными взорами монаха открылась лесная поляна. Возвращаться назад уже было нельзя, охотники, конечно, заметили его, и он решился выступить вперед, пробормотав с отчаянием:
— Да будет воля Твоя!