Иржи Кршенек
ДЛИННЫЕ УШИ В ТРАВЕ
(История косули Рыжки)
Повесть
Марженке, которая понимает, о чем говорят косули.
1
С САМОГО УТРА У НАС СЕГОДНЯ ВСЕ ВВЕРХ НОГАМИ. Бабушка воротилась из леса и повздорила с дядюшкой. Она принесла корзинку грибов, а дядюшка половину из них выкинул.
— Одни желчные, а вот это, мамочка, волнушка, — объяснял он. — Ты не грибы из леса приносишь, а один силос.
Бабушка не выносит, когда дядя называет ее мамочкой. Бабушка говорит, что у нашего дядюшки нет никакого воспитания и с ним стыдно появляться в обществе. Когда бабушка работала в академическом кафе, туда ходили одни доктора и инженеры.
— Что это за слово — «силос»?! — вспыхнула бабушка. — Только от невежды можно такое услышать.
А папка сказал, что он — пусть бабушка простит — не видит в слове «силос» ничего плохого, это литературное слово. Силос, силосная яма, силосование. Квашеная капуста, которую мы из года в год заготавливаем в бочке, тоже силос. Силос — это то, что получается при заквашивании.
Так как наш папка инженер, бабушка не отважилась ему возразить, но все равно обиделась. Это сразу по ней видно. Зато мама сказала папке:
— Ну и что? Ошибиться всякий может. Ты и то однажды принес мухомор пантерный, а спорил со мной до хрипоты, что это мухомор розовый.
— Я знаю грибы как свои пять пальцев, — ответил папка. — Однако занятно, как у нас всегда выходит: начинаем за здравие, а кончаем за упокой. И вовсе незачем из-за любой чепухи губы дуть. Как ты считаешь, Яромир?
Яромир — это наш дятел. Как только папка начал говорить, дятел перепорхнул на ольху и давай долбить ее — даже щепки разлетались. Дикие утки скользили по реке, а у противоположного крутого берега плыл против течения большой пук травы, в котором совсем затерялась ондатровая мама. Дядюшка стоял у окна и смотрел во все глаза, пока трава не скрылась под водяной гладью.
— Ну, скажу вам, и наплавается же эта ондатра, пока все потомство накормит. Эти ондатрята дай бог сжирают. У природы свои законы, ничего не попишешь. Я-то знаю. Небось седьмым был в семье.
Папа поднял голову.
— Онда… что? Что ты сказал?
— Мама-ондатра, — объяснил дядюшка. — Значит, детишки ее — ондатрята, или как по-твоему?
— Тогда, выходит, детишки зяблика будут зябликтята, — рассудил папа. — А я-то до сих пор думал, что зяблички. Или зябличата.
Папа с дядюшкой умудряются довольно долго спорить — и, в общем-то, ни о чем. Никто из них не повышает голоса, что правда, то правда, но только, когда спору уже конца не видать, папа приносит бумагу и пишет: «Я говорю то-то, Лойза говорит то-то», — это ради того, чтобы дядюшка потом не утверждал, что говорил совершенно обратное.
Мы вообще ужасно чокнутая семейка, и больше всего винтиков не хватает у нашей Ивчи. Это она научила бабушку петь песенку: «Дымы костровые, девчонки клёвые…», а потом они обе взялись играть в такую чуднyю игру. Ивча подходит к бабушке и говорит: «Баба, знаешь что? Дымы…» Бабушка делает вид, что ничего не слышит, но только Ивча забудется — подойдет да как крикнет ей в ухо: «Костровые!» Потом они уж до того доигрались, что иной раз проходит едва ли не целый час, пока бабушка отзовется. Как вчера, например. Бабушка чего-то выкашивала на берегу, и, когда Ивча крикнула: «Дымы…», она только рукой махнула. Мама вешала белье, дядюшка резал грибы в суп, папка чинил катушку и менял поплавок на удилище, я читала и загорала. Вдруг бабушка заорала из кустарника так, что у мамы выпало из рук полотенце, а синицы разлетелись — только их и видели: «Дым-дымы костровые…» И уж только тут бабушка заметила, что на другом берегу сидит рыбак. Он, должно быть, жутко перепугался, потому что живо-живо собрал удочки и враз отчалил, но, когда шел, то и дело потряхивал головой и оглядывался. Теперь бабушка немного осторожничает, но эти Ивчины «дымы костровые» такие прилипчивые, что даже папка, хоть однажды за обедом, после того как Ивча шепнула: «Костровые…» и пригвоздил ее страшным взглядом, все равно не выдержал, и через два часа с мансарды, где он что-то высчитывал, донеслось в полный голос: «Дым-дымы…» И мы почувствовали, как с наших плеч свалилась ужасная тяжесть, потому что папка спас нас: ведь, если б не он, наверняка отозвалась бы мама или я. Это уж точно.
Ивча подошла к столу, но мама прогнала ее, потому что Ивча не умылась, разве что глаза протерла. А дядюшка сказал:
— Пожалуй, хорошо бы снова забетонировать ступеньки к воде. Да и мостик хорошо бы продолжить.
— Вот они, твои разговоры, — заметила бабушка. — Только и знаешь — надо бы, хорошо бы…
— Ну и что? — ответил на это дядюшка. — Человек потому и человек, что, когда хочет сделать что-то, сперва все делает в голове. Придумывает, а потом претворяет в жизнь. Когда говорю «хорошо бы это сделать», я, собственно, уже работаю. А вроде бы не должен. Я в жизни ой как наработался. Пускай другие теперь попотеют. Однако что сделаю перво-наперво, так это смастерю новую коптильню.
— Зачем? — спросил папа.
— Потому как на старую глаза б мои не смотрели, — ответил дядюшка.
— Она всех нас переживет, — возразил папка. — Это ящик из-под электронного микроскопа. Как-никак перевозочный ящик, уж он-то обладает кой-какой прочностью.
— Немало мяса в нем прокоптилось, — вставила бабушка. — Пока ты бубнил «надо бы» да «хорошо бы», Владимир не бросал слов на ветер — сделал коптильню.
Папка на это ничего не ответил, разве что покхекал. Когда бабушка говорит «Владимир», папка весь деревенеет, ему становится не по себе. Должно быть, ему больше нравится, когда его никак не называют. По крайней мере, мама так делает. Всякий раз она как-то ловко обходит папкино имя и все-таки каким-то образом с ним договаривается. Только один раз я слышала, как она назвала папку Владей. Он был на рыбалке по ту сторону реки, а к нам кто-то пришел в гости. Меня это ужасно рассмешило. Я-то называю папку «пап», а он меня — Ганка или, когда бывает в особенно хорошем настроении, Гандёра.
Я вышла из дому, а следом за мной выскочила Ивча с рогаликом, который мама намазала ей маслом и сыром.
— Как думаешь, — спросила Ивча этаким дурным утренним голосом, — утки едят сыр?
Я не ответила. Мне по горло хватает ее за ночь — мы же спим с ней в одной комнате. Она жутко сопит и беспрерывно что-то бормочет во сне. Иной раз просто сил нету выдержать, тогда я бужу ее и кричу: «Не сопи, очень прошу тебя, не сопи, пожалуйста!» Но тут просыпается папка в соседней комнате и кричит: «Эй, вы там обе, потише! Или всыплю вам по первое число!»
— Раз рыбы едят сыр, то почему бы уткам его не попробовать? — ответила Ивча сама себе и, разломив рогалик, кинула куски в воду.
— Жалко, мама не видит, Ивуша, — сказала я.
Стоило кусочкам рогалика чуть отплыть, как у одного из них заволнилась черная тень и мелькнул красный плавник.
— Голавль! — вскрикнула Ивча. — Давай на спор! Два раза выплюнет и только в третий проглотит. Голавль — самая хитрющая рыба, так сказал папка.
Тут она сильна — спрятаться за папку или, в крайнем случае, за мамочку.
Но на этот раз она угадала. Раскормленный голавль осторожно покружил вокруг лакомого кусочка, ткнулся в него мордой, погрузился в воду, снова вынырнул, и вдруг вода зарябила и кусок рогалика исчез в глубине.
Перед домом появился дядюшка, постучал пальцем по нашему каноэ, точно хотел проверить, не треснутое ли оно, а затем стал уписывать краюху хлеба, намазанного салом со шкварками. Бабушка говорит, что дядюшка не дурак поесть, таким макаром он быстрехонько дотянет до ста двадцати кило. А дядюшка твердит, что ему все равно. Он не пьет, не курит, ну а уж если говорить об еде, то ему хватило бы и одного супа. Хотя он все ест с аппетитом. Все, лишь бы этого всего было побольше. И все-таки, надо признать, дядюшка ужасно шустрый, а все потому, что был когда-то спортсменом. Еще он умеет проделывать всякие фокусы с пингпонговым мячиком. Перед тем как уйти на пенсию, он был арбитром, и бабушка один раз поехала вместе с ним посмотреть, как он судит футбольный матч. Воротилась она вся трясущаяся и с тех пор уже никогда с дядюшкой не ездила. Она объявила, что это было ужасно: какой-то человек запулил в дядюшку ливерной колбасой, а дядюшка эту колбасу преспокойно сбросил с себя и назначил пенальти в ворота хозяев. Дядюшке, рассказывала она, орали «Плешивая черепушка!» и «Пенек!», а он на все это ноль внимания. В спорте он толк знает, а также в транспорте, потому что он, как сам говорит, старый трамвайщик. Весит дядюшка много, ужасно потеет, а из-за этого на него налетают слепни и всякие мухи-жужжалки. Но дядюшка и их обхитрил — скупил, должно быть, все средства против назойливых насекомых, которые продаются в хозяйственных лавках. Наша бабушка трижды была замужем, и, когда заходит речь о дядюшке, она только вздыхает и говорит маме: «Ах, девонька, и на старуху бывает проруха». Наша бабушка была ужасно красивой, когда была молодая, да она и сейчас красивая, хотя уже в годах. Конечно, ей бы очень хотелось, чтобы дядюшка носил галстук и шляпу, но он предпочитает ходить в кепочке с козырьком и синей спецовке, а то и вовсе напялит старые трамвайные брюки, так что с ним и в обществе стыдно показаться.
Когда дядюшка убедился, что в воде барахтаются голавли, он заявил, что подцепит их на крючок, и бросился в дом за удочкой. У бабушки с дядюшкой домик прямо возле нашего — домишко их маленький, точно игрушечный, бабушка говорит, что им его вполне хватает, потому что их всего двое, она да муж, то есть дядюшка. А однажды в магазине она сказала одной женщине, что на дачу ездит с мужем на машине, и говорила, конечно, правду, потому что у дядюшки есть машина, которая заводится ручкой и зовется Артуром. Это очень старая машина; когда ей не хочется ехать, дядюшка кладет в рот мятную конфету для успокоения и говорит: «А ну, двигай! Посмотрим, чья возьмет, я на пенсии, времени у меня теперь девать некуда».
Дядюшка выбежал из домика с удочкой, которая досталась ему еще от отца, а бабушка крикнула ему вслед:
— Никакой рыбалки, надо сходить в лес за дровами. Я тут кое-что хочу промазать олифой, а ты займешься изгородью, посади хоть кустик-другой. Здесь в курятнике одни удочки да всякий кондукторский хлам…
— Дядя, поймай их на сыр, — посоветовала Ивча.
Но едва на реку легла дядюшкина тень, голавли метнулись к другому берегу.
— Угощу-ка их… сарделькой, — сказал дядюшка. — Ух и здоровы голавли, рукой не обхватишь! Настоящие профессора. Дернули под самый ольшаник, но все равно, хоть кровь из носу, а одного поймаю.
Мама пошла к водокачке, а за ней папка в джинсах, спущенных ниже пупка. Он протер очки красной тенниской, а потом уставился на камни за рекой, где каждый вечер ухает филин: «уху, уху», а иной раз еще и жутко смеется, так что мороз подирает по коже. Дядюшка взмахнул удочкой — под ольшаником на другой стороне забулькало.
— Ну как, видели точный бросок? — спросил дядюшка и опустил козырек, чтобы глаза не слепило солнце, которое отражалось в воде, — вода волнилась, и оно похоже было на золотой блин.
— Придется тебе взять лодку и попробовать с другой стороны, — посоветовал дядюшке папка. — На донку и на леску-тридцатку нечего особо надеяться.
— Оставь его, Владимир, — откликнулась из своего домика бабушка. — Он всегда все делает, как ему заблагорассудится. Разве он когда кого послушает?!
— Ага, мамочка, — кивнул дядюшка.
Бабушка подошла к водокачке и сказала что-то маме, а мама ответила:
— Я просто тебе удивляюсь, мама.
Потом снова все стало на свои места, как и бывает обычно поутру: папка стоял за дядюшкой на мостике и смотрел на воду. Ивча вытащила на лужок кушетку, а бабушка взялась подметать веником вокруг колоды, на которой рубят дрова, потому что она во всем обожает порядок, да и перед людьми было бы совестно.
Я пошла с мамой в лес за маленькими черными моховиками — мы их маринуем в уксусе и за под дубовиками, которые мама очень любит собирать. Она варит из них такую подливку, что даже наша Ивча, глядя на нее, облизывается, а вообще-то она ужасная капризуля и привереда. Вернулись мы, наверное, не раньше чем через час, и папка, завидев нас, крикнул:
— Куда вы подевали подсолнухи? Зяблик такой страшный гвалт поднял, никаких сил нет сосредоточиться на работе. Если так дело пойдет, я до конца своих дней не вытяну на доцента.
Зяблик Пипша, должно быть, услышал папку — прилетел, посидел на лиственнице, перепорхнул на Артурово зеркальце и давай там вертеться, кружиться, показывать себя, а верещал так, что у него чуть было горло не лопнуло. Мама сказала, что он птенцов кормит, поэтому так беспокоится, но я-то знаю: иногда он просто любит повыставляться, и, бывает, когда мы сидим за столом и пьем кофе, вдруг прилетит, пройдется по лужку и ну гоняться за пауками и жуками, да еще петь умудряется. Папка говорит, что это типичный случай избалованной птицы, потому что вокруг полно пищи, на которую такая птица просто поплевывает, и что то же самое происходит с синицами и с поползнями и вообще со всеми птицами, обитающими вокруг наших дач.
— Одни воробьи, — говорит папка, — да, да, именно воробьи, которых люди ругают на чем свет стоит, добросовестно обирают с яблони зеленых гусениц, а вот другие так называемые полезные пернатые набивают клювики подсолнухами и напропалую бездельничают.
Папка даже видел, как трясогузка уплетала семечки, и только диву давался, потому что где-то читал, что трясогузка — типичная насекомоядная птица.
Мама насыпала под яблоньку семечек, но не успел туда опуститься Пипша, как вмиг слетелись поползни и большие синицы — поднялся такой галдеж, что крапивник спрятался в поленнице, а зорянка метнулась за реку.
Папка вздохнул:
— Нет, это ненормально.
Дядюшка поднялся с мостика, разогнул спину и исчез в домике. Когда он снова появился, в руке у него была открытая баночка сардин. Одним глазом он глядел на удочку, другим — в баночку, а папка сказал: «Им плевать на твою сардельку, им черешню подавай», как вдруг… Словно бы кто-то под ольшаником шлепнул лопастью весла по воде. Раздался удар, фонтаном взметнулись брызги, дядина удочка дернулась и отлетела в трясину под мостик. Дядюшка так испугался, что выпустил из рук баночку с сардинками. В два-три прыжка он оказался на мостике, плюхнулся на живот и стал шарить в трясине, пока, наконец, не вытащил удочку. Потом так быстро стал ее сматывать, что брызги с катушки летели во все стороны. Дядюшка весь побагровел, и заметно было, как у него тряслись руки.
— Поминай как звали, — сказал он. — Ну надо же, ушел! Порвал все. Порвал леску-тридцатку, лучшей марки — «штронк платил». Ведь это же канат, а не леска! И все к черту. Крючок, свинец — все пропало.
Бабушка выглянула с терраски, прибежала мама, только Ивча по-прежнему демонстративно лежала на кушетке.
— Голавль — цыпки, — сказала она.
Это у нее от бабушки, которая, если ей чего-то не удается, или нужно что-то выбросить, или от чего-то избавиться, говорит: «Дам цыпкам». А бабушка переняла это от дядюшки, он ведь из деревни, где вместо «куры» говорят «цыпки». А дядюшка — от своего папеньки, который был такой же привереда в еде, как наша Ивча: когда ему что-то не нравилось, он показывал на двор и говорил: «Дай цыпкам». А уж потом только тыкал пальцем и говорил: «Цыпки». Это словечко — «цыпки» — прижилось у нас, и потому не всякий может сразу столковаться с нами. Когда, случается, кто-нибудь к нам приходит, мы стараемся очень и очень следить за собой. Счастье еще, что мы не вращаемся в обществе.