Я боюсь, как бы Рыжка не забрела куда-нибудь, потому что она иногда как сквозь землю проваливается. Мы идем, собираем грибы, Рыжка семенит за нами, как собачонка, и вдруг только ее и видели. Мы бегаем по всему лесу, продираемся сквозь заросли, и тут прямо у нас под ногами заволнится сухая трава, а в ней торчат Рыжкины уши. Рыжка встает как ни в чем не бывало, тянется и смотрит на нас — отчего это мы такие испуганные?
В пятницу после обеда дядюшка чистил у Артура мотор, а для этого он запасся разными препаратами, щетками и тряпками. От Артура страшно воняло маслом и бензином, и Рыжка воротила нос и старалась держаться у воды. Она пробиралась сквозь недотроги, пугала грызунов и лягушек, а потом у колодца сорвала с кружала кусок моха, выплюнула его и понюхала папкину орешниковую палку.
Бабушка с мамой и Ивчей были в деревне, у папки работы — сверх головы, а мне в лес совсем не хотелось. Папка рассчитывал свои радары или еще что-то, а чтоб лучше получалось, разговаривал с ними и курил так, что в окно из мансарды валил сизый дым, такой же, как когда камин топится сухими дровишками. Все это нервировало Рыжку. Она сновала туда-сюда, выскакивала на дорогу, рвала что-то, но, услыхав мотоцикл какого-то рыбака, примчалась ко мне и запищала.
С тех пор как она стала бегать, мы не спускаем с нее глаз. Хотя она и не забредает далеко от дачи, но иной раз по дороге пробегает собака, особенно тот бродячий лохмач из дома на краю деревни, а случается, и рыбаки приводят с собой собак, да еще просто так, как товарищей, без поводка и намордника.
Недавно проходили мимо какие-то туристы с овчаркой. Она была черная как уголь, а глаза так и горели. Бежала она по дороге, опустив морду к самой земле, но, когда подбежала к живой изгороди, стала внюхиваться и крутиться волчком. Рыжка лежала в папоротнике, притаилась тихо, как мышь, а пес знай вынюхивает. Если бы он не увидел меня, наверняка подбежал бы к самому дому. Счастье еще, что вышел дядюшка, он собак не боится.
Только спустя довольно долгое время на дороге показались люди, хозяева этого пса. Дядюшка потом говорил, что это ужасная безответственность, и не только по отношению к Рыжке, — такого пса может испугаться и маленький ребенок, а потом на всю жизнь останется заикой.
Трудно себе даже представить, что с Рыжкой может что-то случиться, ведь она заслуживает того, чтобы жить и быть счастливой, раз уж столько намучилась. Мы все ее любим, она нас тоже, и нас совсем не огорчает, что из-за нее мы прикованы к дому. Ведь до этого мы видели косуль только в телевизоре, или в зоологическом саду, или на большом расстоянии и, в общем-то, ничего о них не знали. Только теперь мы узнали, какие это красивые и умные животные, они тоже частица этого мира, как и мы, в лесу без них было бы пусто и грустно. И так же, как люди, они любят свободу, природу, солнце, воду из ручья и умеют этому радоваться.
В конце-то концов, в лесу мы у зверушек в гостях, они были здесь раньше нас, это их лес. Мы должны еще учиться понимать их, а вот Рыжку стоило поставить на ножки — и она уже знала, что нужно делать.
Папка крикнул, чтобы я сварила ему кофе; я встала и пошла к дому, а Рыжка тут же потащилась за мной и остановилась — такая грустная — у двери в холл.
— Ну, в чем дело? — спросил ее папка, спустившись сверху.
Рыжка поглядела ему в глаза и пошла за ним к столику между березами.
— Я выпью кофе, и тогда вместе пройдемся, — сказал папка. — По крайней мере, отдышусь от сигарет, а ты навестишь друзей.
В лесу у Рыжки много товарищей — рыжие и черные мыши, ежи, дикие кролики, черные и рыжие белки и упитанный отшельник-заяц, что под утро ходит к реке попастись на травке. Косули живут поглубже в лесу и обитают в зарослях за скалами, откуда временами доносятся их крики. Рыжка тогда теряет покой и долго принюхивается. Но хоть лес она любит и, бывает, прячется в нем от нас, все-таки далеко одна не заходит. Самое большее к тропке, которая отделяет огороженное место от зарослей, это ее район. А ограда — прогнившая и сломанная, так что Рыжке ничего не мешает все там обследовать. Каким-то образом она присвоила себе лес и чащу над дачей. Мы уже знаем, что у нее между копытцами пахучие желёзки, а под суставами задних ножек выросли черные кисточки, которыми она трется о траву и кусты и таким путем везде пишет записки:
ВНИМАНИЕ! ЗДЕСЬ ЖИВЕТ РЫЖКА.
ВХОД ВОСПРЕЩЕН!
Я принесла папке кофе, Рыжка умостилась под березкой, и в ее черных глазках-огоньках притаилось что-то смирное и грустное — я это видела, когда мы были со школьным хором в доме престарелых, у старушек, сидевших на лавочке и гревшихся на солнышке. Папка с чашечкой кофе в руках подошел к Артуру, над которым хлопотал дядюшка, поставил чашку на крыло и сунул голову в мотор; дядюшка тоже. Они стали о чем-то советоваться и опять нахваливать материал, из которого сделан Артур.
— Моей только три года, а крылья уже тю-тю, дружище, — сказал папка. — Татранцы — мастера своего дела.
Когда их беседа слишком затянулась и мне показалось, что папка забыл о Рыжке, я крикнула:
— Пап, ты обещал Рыжке пойти погулять, она уже загрустила.
— И вправду, — опомнился папка. — Ну, пошли. Кто хочет похудеть, пусть обзаведется косулей. За все то время, что стоит дача, я не был столько раз в лесу, сколько нынешним летом.
Мы стали подниматься по косогору и, даже когда взошли на него, все еще слышали, как дядюшка заводит Артура, а Артуру, должно быть, не хотелось заводиться, поэтому дядюшка попрекал его, что он дерется.
— Мы дали ему слишком большое опережение зажигания, — крикнул дядюшка папке. — У меня даже руку свело — так он мне наподдал.
— У него отличная компрессия, — закричал в свою очередь папка.
Рыжка перегнала нас у полусгнившего пня и стала принюхиваться. Мы подошли к ней и увидели, что она нашла превосходный поддубовик с бархатной шляпкой. Папка был в восторге, потому что из всех грибных блюд он больше всего любит сметанную подливку из поддубовиков, которые в здешних местах встречаются очень редко, — если найдем три-четыре штуки за год, и то хорошо.
Папка, бережно освободив поддубовик от моха, оглядывал его со всех сторон и не переставая говорил:
— Бог мой, ну и красотища! Вот уж мама порадуется!
— Это тебе за то, что ты взял Рыжку в лес на прогулку, — сказала я папке, погладила Рыжку и почесала ее под шеей. — Правда, Рыжуля?
Мы бродили по лесу и набрали почти полную корзинку грибов, потом уселись на пень, и папка, как обычно, жалел, что не взял сигарет. Все это время Рыжка была возле нас, а если и отбегала что-то разведать, сразу же возвращалась и добросовестно топала рядом. Но когда мы сели, она так и не нашла местечка, где бы ей пристроиться. Отбежала в траву, немного там порыскала, а потом пропала из виду.
С того места нам было видно плотину, где вода покрывалась рябью, когда подувал ветер, а уточки на воде были похожи на кораблики из сосновой коры.
Я заметила, что папка очень устал от своих расчетов, а также от курения, как говорит мама. Потом он снял очки и вытер их носовым платком. Я начисто не способна к математике и никогда бы не стала ею заниматься, я вообще не знаю, что буду делать, когда кончу школу. Ивуше лучше, она знает, хотя теперь, с тех нор как у нас Рыжка, стала забывать, что собирается стать рабочей на Оружейке, и все больше говорит о садоводстве. Но хуже всего, что каникулы страшно быстро кончаются и через неделю нам надо быть в школе. Тут остается одна мама, а мы к ней будем приезжать.
В лесу стояла особенная тишина, уже чувствовалась осень. Сюда вообще осень приходит очень рано. Здесь много клена, липы, граба, дуба и ольхи, и, как начнут на реке там-сям появляться крапчатые листья, считай, лету конец. Вода почернеет, станет тяжелой, и откуда-то появятся поганки. А потом потихоньку косогор за рекой начнет разгораться, пожелтеют клены, листья на буках станут кровавыми, и из леса потянет, как из старого погреба. На папку все это ужасно действует, и он говорит: «Пришла пора, когда чувствуешь, что все кончено. До чего же я сентиментален подчас!»
А эти каникулы, с Рыжкой, очень быстро пробежали. Дни катились, словно камешки с косогора, не успеешь оглянуться — недели как нет.
— Где ж эта бродяжка? — спросил папка.
— В какой-нибудь норке. Я их все знаю. Найду ее.
— Тебе хочется в школу?
— Нет, — ответила я откровенно. — Может быть, немного хочется увидеть девочек, но в школу — ни капельки.
— Да, глупый вопрос, — сказал папка. Он стал шарить по карманам — искал сигареты, которые нарочно оставил дома. — Не вздумайте только приносить из школы колы, если голова у вас забита одной Рыжкой. Вы хоть раз заглянули в тетради?
— Да ну, папка, не волнуйся. Вот Рыжка сама себя учит.
Папка улыбнулся:
— Ты, пожалуй, права. Но люди не косули. Сами немногому могут выучиться.
— Все-таки интересно, что будет с Рыжкой, — сказала я вслух то, о чем постоянно думала.
— Что может быть? Она здоровая, сильная, сейчас в лесу, где ей и положено быть.
— Да, но она привыкла к нам, — сказала я.
— И мы к ней, правда? — заметил папка. — Кто знает, может быть, даже больше, чем она к нам.
— Ну уж нет! Она нас любит. Видел бы ты, да хоть сегодня, как она лежала у моих ног и ждала, когда мы наконец возьмем ее прогуляться.
— Я все знаю, — сказал папка и встал. — Но нам нельзя с этой нашей любовью слишком перегибать палку. Нельзя навязываться Рыжке. Мы ведь взяли ее у леса на время, чтобы помочь ей. И я думаю, наступила пора мало-помалу возвращать ее лесу.
— Но она еще маленькая!
— А ты погляди на фотокарточку, где она сидит возле розовой миски, — сказал папка. — Миска, пожалуй, больше, чем Рыжка. А нынче?
— Но в той книжке, что ты принес, написано, что косулю, которую выходили люди, вряд ли можно вернуть лесу, — сказала я. — Я покажу тебе это место вечером.
— Дочка, дочка, я же не собираюсь спорить с тобой. Тех, что написали эту книжку, я уважаю, спору нет, они знают о природе очень-очень много. Но сколько бы они ни знали, это вовсе не значит, что они знают о ней все. Все знают только дураки, заруби себе это на носу. Мы просто попробуем вернуть Рыжку лесу.
Я молчала, мне не нравились папкины разговоры. Хотя все, что он говорит, всегда у него хорошо продумано, но с мамой мы чаще находим общий язык.
— А если у нас не получится? — спросила я.
Папка был уже достаточно взвинчен без своих сигарет, которые нарочно оставил дома, поэтому сказал:
— Дурацкие ваши бабские выдумки! Хоть бы вы не выводили меня из себя вашими «а если». Поначалу вы не верили, что Рыжка выживет. Она выжила. Потом вы ныли, что она никогда не будет ходить. Она ходит. Но вам и этого мало, вы захныкали, что она не научится вставать. Она выжила, выросла, научилась ходить, вставать, бегать во всю прыть, а вы все свое: «А если…» Что вы хотите? Чтобы она играла на скрипке «Юмореску» Дворжака?
Я опять примолкла, пока папка не успокоился и пока мы не нашли Рыжку в норке под кустарниковым грабом. Когда Рыжка увидела нас, она нарочно свесила уши и сделала вид, что нас не замечает.
Я наклонилась к ней, потому что знала: по всей видимости, она с нами не пойдет, но папка сказал:
— Рыжка выбрала себе чудесное местечко. Умница, надо это признать. Давай оставим ее в покое.
— Здесь? Так и оставим ее здесь, в лесу?
— Да, здесь, в лесу, ее и оставим, — заявил папка. — Если захочет, сама придет. Никто ей не мешает.
— Но ведь ей из леса не хочется, папа. — Я начала ныть почти как Ивча. — Она никогда не уходит из леса сама, ее приходится носить на руках.
Но у папки вдруг сделалось какое-то странное настроение.
— На этом ношении пора поставить точку. Пошли.
Что мне оставалось? У нас уж так заведено: когда-никогда мы можем спорить с мамой, но папку слушаемся беспрекословно. Мы оставили Рыжку в лесу, я только и мечтала о том, чтобы она поднялась и побежала за нами, а она — ни-ни. Спокойно дала нам уйти, только провожала нас взглядом; даже когда совсем потеряла нас из виду — тоже молчала, не пискнула.
Я чуть не ревела. Когда мы пришли домой, мама уже вернулась из деревни.
— Где Рыжка? — спросила она.
— Где ж ей быть? Дома, — сказал папка. — Осталась в лесу.
— Ты оставил ее в лесу? — удивилась мама. — Ты совсем спятил! Ей надо дать кашки и вечером…
— Если ей захочется каши, придет, у нее есть ноги, — отрезал папка. — Четыре ноги.
И тут же пошел в дом за сигаретами.
Мама поглядела на меня.
— Что с папой?
— Ничего. Мы пошли с Рыжкой прогуляться, а когда я ему сказала, что она еще маленькая, он мне ответил… А потом я уже ничего и не говорила.
— А что он сказал? — спросила мама.
— Да не помню, у меня все перепуталось, — ответила я. — Рыжка наверху, в норке, а взять мне ее не позволили.
Я едва не плакала. Ивча ревела, бабушка шепталась с мамой, а дядюшка стал заводить Артура. Бабушка тут же кинулась к нему и сказала, что все скоро провоняет от этого бензина, да и зверей он распугивает, но что все на свете по грехам нашим деется, и все такое прочее… Дядюшка обиделся и обронил: «Ага, мамочка» — и пошел рыбу ловить, а мама сказала Ивче:
— Ты еще тут будешь реветь! Никто тебе ничего не сделал, а ты вечно губы дуешь.
Ивча обиделась, и вообще никто друг с другом не разговаривал, а бабушка приняла порошок.
Стало темнеть, Рыжки нет как нет. Папка сидел на мостике, и мама подошла к нему:
— Чего бы тебе хотелось на ужин?
— Я не голоден.
Но он все-таки поднялся и пошел расщепить несколько полешек и еще поджег в очаге сухую дубовую кору. Я нарочно ходила по дороге, думала, что Рыжка учует меня, а обиженная Ивча все фокусничала в нашей комнатушке и, наверное, со злости трясла Вольфом.
Кто-то шел мне навстречу, и по тому, как этот человек сопел, я поняла, что это дядюшка возвращается с рыбалки, размахивая подсачком.
— Где бабушка? — спросил он меня.
— Пошла лечь, голова болит.
— Ну, ясно. Все это мне боком выйдет. Я во всем виноват. Я всегда во всем виноват, — сказал дядюшка в задумчивости. — Рыжка уже пришла?
— Она еще в лесу.
— Там ей лучше. Тут бы у нее скоро лопнули нервы.
Я направилась к дому и увидела, что у костра с папкой теперь сидит и мама и они о чем-то возбужденно разговаривают.
— Ничего с ней не случится, — услышала я, как папка убеждал маму. — Пойми это хоть ты.
— Да я понимаю, — говорила мама. — Но успокойся, наконец. Ты слишком переработался, тебе бы надо все эти расчеты отложить на денек-другой. Ничего особенного не случится.
— Вовсе я не переработался, — защищался папка. — Я в полном порядке. Но знаю, чего я хочу и что делаю. Думаешь, мне самому не хотелось бы видеть Рыжку здесь, в ящике, в безопасности? Но что в этом толку, раз она стала большая и самостоятельная косуля? Словом, предпочла ненадежное существование на свободе надежному существованию в ящике. И я должен помешать ей в этом?
Вот так они сидели у костра и разговаривали, а я прислушивалась, не зашуршат ли листья. Но где там! Стояла тишина, даже дядюшка не гудел, а от реки тянуло холодом.
Я пошла к Ивче, но она от расстройства уже спала и держала Вольфа за ноги. Я растянулась, как была, в тренировочном костюме на кровати, погасила настольную лампу и распахнула настежь окно. Слышно было, как трещит костер и как наши разговаривают, а когда они на минуту примолкли, мне показалось, что откуда-то донеслось посвистывание Рыжки. Я высунулась из окна, чуть не вывалилась, но, должно быть, посвистывание мне почудилось, потому что в лесу стояла мертвая тишина — мышка и то, казалось, там не шуршит. Едва я улеглась, как снова уловила это тихохонькое посвистывание, и тут я вспомнила, что это вовсе не Рыжка, а часы с кукушкой, которые папка привез из России, — когда они идут, то посвистывают, как Рыжка.
Я остановила их и решила, что всю ночь не буду спать — дождусь, пока вернется Рыжка.
Но, дожидаясь, я вскоре уснула и даже не помню, что мне снилось, потому что в голове все перемешалось. А когда проснулась и поглядела на будильник, было немногим больше шести. Вольф лежал на коврике, Ивча спала, повернувшись лицом к стене, а с этой стены на нее глядела с фотографии Рыжка возле своей розовой миски.